2. Советская общественность и культура

2. Советская общественность и культура

Л. Троцкий. КОНЧИК БОЛЬШОГО ВОПРОСА

На одном из многочисленных обсуждений вопроса о нашем государственном аппарате т. Киселев, председатель Малого Совнаркома, выдвинул или, по крайней мере, освежил в памяти одну сторону вопроса, имеющую неизмеримое значение. Дело идет о том, как, в каком виде государственный аппарат соприкасается непосредственно с населением, как он с ним «разговаривает», как встречает посетителя, жалобщика, ходатая, по-старинному «просителя», какими глазами на него смотрит, каким языком с ним разговаривает, да и всегда ли разговаривает…

Нужно, впрочем, и в этой части вопроса различать две стороны: форму и существо.

Во всех цивилизованных демократических странах бюрократия, разумеется, «служит» народу, что не мешает ей возвышаться над народом в виде тесно сплоченной профессиональной касты, и если перед капиталистическими магнатами бюрократия действительно «служит», то есть ходит на задних лапах, то к рабочему и крестьянину она одинаково – и во Франции, и в Швейцарии, и в Америке – относится свысока, как к объекту управления. Но там, в цивилизованных «демократиях», это обволакивается в известные формы вежливости, обходительности – в одной стране больше, в другой меньше. Во всех необходимых случаях (а они повседневны) покров вежливости без труда прорывается кулаком полицейщины: стачечников бьют в участках Парижа, Нью-Йорка и иных мировых центров. Но в общем официальная «демократическая» вежливость в отношениях бюрократии к населению есть продукт и наследие буржуазных революций: эксплуатация человека человеком осталась, но форма ее стала иной, менее «грубой», задрапированной декорациями равенства и отполированной вежливостью.

Наш советско-бюрократический аппарат – особенный, многосложный, несущий в себе навыки различных эпох наряду с зародышами будущих отношений. Вежливости, как общего правила, у нас нет. Зато грубости, унаследованной от прошлого, сколько угодно. Но грубость у нас тоже неоднородная. Есть простецкая, мужицкого корня, мало привлекательная, разумеется, но не унижающая. Она становится совершенно невыносимой и объективно реакционной в тех случаях, когда молодые наши беллетристы начинают хвастаться ею, как невесть каким «художественным» завоеванием. Передовые элементы трудящихся относятся к такому опрощению (с фальшивым носом) органически враждебно, ибо в грубости языка и обихода справедливо видят клеймо старого рабства и стремятся усвоить себе язык культуры, с его внутренней дисциплиной. Но это мимоходом…

Наряду с простецкой, так сказать, безразличной, крестьянской, привычной и пассивной грубостью, у нас есть еще особая, «революционная» грубоватость передовиков – от нетерпения, от горячего стремления сделать лучше, от раздражения на нашу обломовщину, от ценного нервного напряжения. Конечно, и эта грубость, сама по себе взятая, непривлекательна, и мы от нее отделаемся, но по существу она питается нередко из того же революционно-нравственного источника, который не раз за эти годы горами двигал. Тут не существо приходится менять, ибо оно в большинстве случаев здоровое, творческое, прогрессивное, а корявую форму…

Но есть у нас еще – и тут главный гвоздь! – старая, господская, барская, с отрыжкой крепостничества, злой подлостью напоенная грубость. Есть она, еще не выведена, и вывести ее нелегко. В московских учреждениях, особенно в тех, что на виду, барство не выступает в боевой форме, т.-е. с окриками, размахиванием рукой у просительского носа и пр., а принимает чаще всего характер бездушного формализма. Конечно, это не единственный источник «бюрократизма и волокиты», но очень существенный: полное безучастие к живому человеку и его живой заботе. Если бы можно было на пленке особой чувствительности запечатлеть приемы, ответы, разъяснения, распоряжения и предписания во всех клеточках бюрократического организма хотя бы одной только Москвы за один только день, – снимок получился бы чрезвычайно сгущенный. А тем более – в провинции, и в особенности по той линии, где город соприкасается с деревней, а ведь эта линия и есть важнейшая.

Бюрократизм – очень сложное, отнюдь не однородное явление, скорее сочетание многих явлений и процессов разного исторического происхождения. И причины, поддерживающие и питающие бюрократизм, тоже разнообразны. Первое место тут занимают, конечно, некультурность наша, отсталость, малограмотность. Общая неслаженность постоянно перестраиваемого государственного аппарата (а без этого в революционную эпоху нельзя) сама в себе заключает множество лишних трений, которые составляют важнейшую часть бюрократизма. В этих именно условиях классовая разнородность советского аппарата и в особенности наличие в нем барских, буржуазных и статски-советнических навыков проявляются в наиболее отталкивающих своих формах.

Тем самым и борьба с бюрократизмом не может не иметь многообразного характера. В основе ее лежит борьба с некультурностью, с неграмотностью, с грязью, с нищетой. Техническое улучшение аппарата, сжатие штатов, установление большей правильности, точности, аккуратности в работе государственной машины и другие меры того же типа не исчерпывают, конечно, исторического вопроса, но способствуют ослаблению наиболее отрицательных сторон бюрократизма. Огромное значение имеет подготовка нового типа советской «бюрократии», новых «спецов». И тут, разумеется, нельзя себя обманывать насчет того, сколь трудно в переходных условиях, при наставниках, полученных в наследство от прошлого, воспитать по-новому, т.-е. в духе труда, простоты, человечности, десятки тысяч новых работников. Трудно, но не невозможно, только не сразу, а постепенно, путем выпуска все лучших и лучших «изданий» советской молодежи.

Все эти меры, рассчитанные на более или менее долгие сроки, ни в каком случае не исключают, однако, немедленной, повседневной, непримиримой борьбы с бюрократической наглостью, с канцелярским презрением к живому человеку и его делу, с тем поистине растленным чернильным нигилизмом, под которым скрывается либо мертвое безразличие ко всему на свете, либо трусливая беспомощность, которая сама себе не хочет признаваться в своей несостоятельности, либо сознательный саботаж, либо органическая ненависть разжалованной белой кости к тому классу, который ее разжаловал. И вот здесь одна из важных точек приложения для революционного рычага.

Нужно добиться, чтобы простой, серый человек трудовой массы перестал бояться государственных учреждений, с которыми ему приходится иметь дело. Нужно, чтобы его встречали там с тем большим вниманием, чем он беспомощнее, т.-е. чем темнее, чем неграмотнее. А в основе нужно, чтобы ему старались помочь, а не просто отделаться от него. Для этого, наряду со всеми другими мерами, необходимо поддерживать к этому вопросу постоянное внимание со стороны нашего советского общественного мнения, захватывая его как можно шире, и в частности со стороны всех действительно советских, революционных, коммунистических, наконец, просто чутких элементов самого государственного аппарата, а таких, к счастью, немало: на них он держится и ими продвигается вперед.

Пресса в этой области может сыграть прямо-таки решающую роль. К сожалению, газеты наши дают по общему правилу чрезвычайно мало воспитательного бытового материала. А если дают, то нередко в порядке однотипных рапортов: есть, мол, у нас завод, называется так-то, на заводе завком и директор, завком завкомствует, директор директорствует и пр. и пр. А между тем живая жизнь наша так богата яркими, поучительнейшими эпизодами, конфликтами, противоречиями в частности по той линии, где государственный аппарат соприкасается с массами населения! Только успевай засучивать рукава…

Разумеется, такого рода разоблачительно-воспитательную работу нужно всемерно ограждать и очищать от злопыхательства, интрижек, огульной травли, пустосвятства и всяческой демагогии. Но работа эта, правильно поставленная, жизненно необходима, и руководящие газеты наши должны, мне кажется, всесторонне обдумать план ее проведения. Для этого нам нужны журналисты, которые с изобретательностью американского репортера сочетали бы честную советскую душу. Такие есть. Тов. Сосновский[20] поможет мобилизовать их. А в редакционном мандате им (не пугаясь иронических напоминаний о Кузьме Пруткове) нужно написать: добирайся до корня!

«Календарная программа» всероссийской борьбы могла бы быть примерно такой: если бы в течение ближайшего полугодия нам удалось установить – точно, беспристрастно, с двойной и тройной проверкой – на весь СССР сотню бюрократов, обнаруживших на деле свое закоренелое неуважение к трудящейся массе, если бы мы эту сотню со всероссийской оглаской и с точной мотивировкой да еще, может быть, через публичный суд выкинули из государственного аппарата, без права возвращения в него когда и где бы то ни было, – то это было бы очень хорошим началом. Конечно, чудес от этого сразу ждать нельзя. Но в замене старого новым небольшой практический шаг вперед – ценнее самых больших разговоров.

3 апреля 1923 года.

«Правда» N 74, 4 апреля 1923 г.