Россия как колония

«Оскудение центра» было одной из центральных тем русской публицистики конца XIX – начала XX в. Впрочем, еще раньше, в 1854 г. сенатор К. Н. Лебедев так описывал свои впечатления от поездки в орловскую деревню (опубликованные, правда, только в 1888 г.): «Крестьяне… очень недалеки от домашних животных. Этот старик не мытый, никогда не чесанный, босоногий; эта женщина полуобнаженная, мальчишки грязные, растрепанные, валяющиеся в грязи и на соломе, все эти нечеловеческие фигуры! Все они, как будто вне черты государственной жизни, как будто незаконные дети России, как будто побежденные мечом победителей им не соплеменных (курсив мой. – С. С.)…»

Уроженец Воронежской губернии А. С. Суворин сетовал (1903): «…центр наш стал ослабевать еще с XVIII столетия. Из него брали все, что можно было взять, – деньги, войска, интеллигенцию – и почти ничего в него не возвращали, то есть не удобряли землю, не насаждали земледельческих школ, не распространяли грамотности, не учреждали высших учебных заведений, даже обходили железными дорогами. Наш Центр изнемогал под бременем расходов и напряжением всех своих сил создавал мощь государства, а государство, расширяясь в границах, забывало этот Центр… Я назвал наш Центр Геркулесом, и правительство смотрело на него как на Геркулеса, способного совершить всякий подвиг… Но и у Геркулеса не Божьи силы. И Геркулесы теряют их. Бедные русские селения остаются в таком же виде, как при царе Алексее Михайловиче… Геркулес стоит в своей посконной рубахе у своих хором – жалкой избенки, покрытой соломой, которой нередко лакомится издыхающий друг его, лошадь…»

Другой воронежец, земский врач А. И. Шингарев, провел в 1901 г. санитарное исследование двух селений Воронежского уезда и пришел к такому выводу: «Картина физической и материальной немощи населения, к тому же стоящего очень невысоко в культурно-бытовом отношении, почти безграмотного, забитого и лишенного стойкой самодеятельности… тем более тяжка, что она являлась как бы характеристикой общего положения сельского населения обширного района России…»

Костромич В. В. Розанов возмущался (1896): «Ничего нет более поразительного, как впечатление, переживаемое невольно всяким, кто из центральной России приезжает на окраину: кажется, из старого, запущенного, дичающего сада он въезжает в тщательно возделанную, заботливо взращиваемую всеми средствами науки и техники оранжерею. Калужская, Тульская, Рязанская, Костромская губернии – и вся центральная Русь напоминает какое-то заброшенное старье, какой-то старый чулан со всяким историческим хламом, отупевшие обыватели которого живут и могут жить без всякого света, почти без воздуха… Можно подумать, что „империя“ перестает быть русской, что не центр подчинил себе окраины, разросся до теперешних границ, но, напротив, окраины срастаются между собою, захлестывая, заливая собою центр, подчиняя его нужды господству своих нужд, его вкусы, позывы, взгляды – своим взглядам, позывам, вкусам (курсив мой. – С. С.)… Русские в России – это какие-то израильтяне в Египте, от которых хотят и не умеют избавиться, „исхода“ которых ожидают, – а пока он не совершился, на них возлагают все тяжести и уплачивают за труд ударами бича».

Саратовец Г. П. Федотов, уже будучи в эмиграции, констатировал (1929): «Великороссия хирела, отдавая свою кровь окраинам, которые воображают теперь, что она их эксплуатировала». Современные историки в этой связи недвусмысленно говорят о «привилегированной периферии и дискриминированном центре».

Русские не только не были доминирующей этнической группой в Российской империи, но, напротив, одной из самых ущемленных. Получалось, что быть русским – невыгодно. Разумеется, речь идет не о дворянстве, верхушке духовенства или буржуазии (вкупе они составляли не более 2 % русского этноса), а прежде всего о крестьянстве (90 %). Система льгот, с помощью которых самодержавие стремилось привязать к себе новые территориальные приобретения, впервые опробованная на Украине при Алексее Михайловиче, выстроилась, таким образом, в систему нещадной эксплуатации русского большинства империи, которая с конца XVIII в. распространилась и на украинцев. До отмены крепостного права экономическое угнетение русских дополнялось социальным. Представители «господствующего племени» легко могли стать крепостными дворян-католиков, дворян-мусульман и даже дворян-иудеев. Так, православное крестьянство Правобережной Украины и Белоруссии, считавшееся частью единого русского народа, войдя в православную Российскую империю еще в конце XVIII в., до 1860-х гг. продолжало быть крепостной собственностью польских панов. В XVIII в. Нота Ноткин и Иосиф Цейтлин, оставаясь в иудейской вере, владели большими имениями с сотнями крепостных. При этом православные дворяне владеть крестьянами-мусульманами не могли, а крепостных иуде ев в природе и вовсе не существовало.

Вообще, крепостное право было почти исключительно русским (великороссов, малороссов и белорусов) уделом (еще оно практиковалось в Грузии). Так же как и основное бремя военной службы. При рекрутчине армия комплектовалась православными славянами практически стопроцентно (с 1815 г. добавились поляки, до 1831 г., правда, служившие в своей особой армии). После введения всеобщей воинской повинности в 1874 г. – на 86 %, даже накануне Первой мировой войны от этой повинности было освобождено 45 народов – «инородцы» Сибири, Кавказа, Центральной Азии. После падения крепостного рабства все русское крестьянство оказалось в рабстве общинном (об этом подробнее ниже). Или вот такие два символических факта. При Павле I в немецких колониях «было предписано закрыть все казенные питейные заведения, потому что было замечено, что там, где они существуют, «колонисты становятся менее домовиты, и дворы их хуже устроены». Кабаки же было решено переносить в русские селения. За обитателей этих селений, очевидно, не опасались ни в смысле уменьшения их домовитости, ни в смысле ухудшения их хозяйств» (А. Велицын).

А. А. Половцов в дневнике от 30 апреля 1901 г. рассказывает об обсуждении в Госсовете следующего вопроса: «Забайкальский генерал-губернатор представлял о том, что по существующему для бурят порядку они не могут быть подвергаемы своим начальством телесному наказанию, тогда как находящиеся в той же местности русские переселенцы подвергаются телесному наказанию по приговору своих волостных судов».

Вполне можно говорить и о культурно-символической дискриминации русского неевропеизированного большинства. Его культура, быт, внешний облик воспринимались вестернизированной элитой (по крайней мере до середины XIX в.) как проявление дикости, отсталости, невежества и т. д. В конце 1820-х гг. полиция могла вывести из столичного театра русского купца просто из-за его бороды (случай упомянут в переписке А.Я. и К. Я. Булгаковых), и даже в 1870-х гг. вход в петербургский Таврический сад украшала надпись: «Вход воспрещается лицам в русском платье». Представителей образованного класса, носивших «русское платье», подозревали в неблагонадежном образе мысли, в 1859 г. за это был арестован и выслан из Черниговской губернии в Петрозаводск под надзор полиции фольклорист П. Н. Рыбников. Один из мемуаристов пишет, что, когда Рыбникова доставили по месту назначения «в том самом костюме, который „повлек за собою важные неудобства“», то «этот костюм привел в ужас весь чиновничий мир» города: «На молодого человека пальцами показывали на улицах, чиновники нарочно ходили смотреть на него, а чиновницы пугали им малых детей». А. Н. Энгельгардт в 1874 г. выражал надежду, что на «русский костюм» «начальство, наконец, перестанет… коситься».

Такой глубоко русский писатель, как Н. С. Лесков, в «Соборянах», в дневнике 1830-х гг. своего героя, священника Савелия Туберозова дает впечатляющий, разумеется, художественно-сгущенный образ нерусской официальной России на всех ее этажах: «9-го мая, на день св. Николая Угодника, происходило разрушение Деевской староверческой часовни. Зрелище было страшное, непристойное и поистине возмутительное; а к сему же еще, как назло, железный крест с купольного фонаря сорвался и повис на цепях, а будучи остервененно понуждаем баграми разорителей к падению, пал внезапно и проломил пожарному солдату из жидов голову, отчего тот здесь же и помер. Ох, как мне было тяжко все это видеть: Господи! да, право, хотя бы жидов-то не посылали, что ли, кресты рвать! …20-го июня. По донесению городничего, за нехождение со крестом о Пасхе в дома раскольников, был снова вызван в губернию… Губернатор, яко немец, соблюдая амбицию своего Лютера, русского попа к себе не допустил, отрядил меня для собеседования о сем к правителю. Сей же правитель, поляк, не по-владычнему дело сие рассмотреть изволил, а напустился на меня с криком и рыканием, говоря, что я потворствую расколу и сопротивляюсь воле моего государя. Оле же тебе, ляше прокаженный, и ты с твоею прожженною совестию меня сопротивлением царю моему упрекаешь!»

Методы, которыми управлялась в петербургский период собственно русская Россия, трудно определить иначе, чем колониальные, и их надо сопоставлять не с внутренними практиками современных ей европейских государств, а с практиками последних в их колониях, например Англии в Индии. П. А. Вяземский саркастически заметил в записной книжке 1830 г.: «Россия была в древности Варяжская колония, а ныне немецкая, в коей главные города Петербург и Сарепта (немецкая колония на Волге, в которой жителям были предоставлены огромные привилегии. – С. С.). Дела в ней делаются по-немецки, в высших званиях говорят по-французски, но деньги везде употребляются русские. Русский же язык и русские руки служат только для черных работ». Причем некоторые окраины империи как раз не управлялись как колонии (Финляндия, да и, в общем, Польша); некоторые – управлялись как колонии местными элитами, но империя к этому фактически не имела отношения (Остзейский край); большинство окраин считались колониями, но колониальные практики реализовывались в них не слишком интенсивно и эффективно (Кавказ, Закавказье, Средняя Азия). Наиболее же полно колониализм осуществлялся именно в русской России. Возникает вопрос: а где метрополия у этой колонии? В данном случае перед нами пример так называемого «внутреннего колониализма». Метрополия здесь находится не «вне», а «внутри». И колонизаторы – не чуждый этнос, а привилегированный социальный слой.

Лучшую формулировку сущности метрополии в Российской империи дал, на мой взгляд, американский историк Рональд Суни: «Важно отметить, что метрополия не обязательно определяется по этническому или географическому признаку. Метрополия является институтом политического господства. В некоторых империях властные структуры характеризовались не этническим или географическим отличием, а особым статусом или классовым характером, идентифицируясь со служилым дворянством или правящим классом. Такой была роль османов в Оттоманской империи, императорской семьи и высших эшелонов поземельного дворянства и бюрократии в Российской империи (курсив мой. – С. С.) или, сходным образом, коммунистической номенклатуры в Советском Союзе».