Ирина Антонова Архиповна и Настя

Архиповна была маленькая худая с тощим пучком седых волос на затылке и при этом не по возрасту живая, сноровистая и острая на язык. Такой я ее не помню, про нее мне рассказывали родители. В Москве в те достопамятные времена няни по уходу за детьми были в большой цене… Отпуск по случаю рождения ребенка предполагал 3 месяца, как известно, бабушка есть не в каждой семье… Папа настаивал, чтобы мама вышла на работу, отнюдь, не из-за ее символической зарплаты. Он полагал, что ей будет хорошо в кругу милых интеллигентных людей, где ее ценили за широту интересов и тонкий художественный вкус. Работали они в одном из лучших в Москве академических институтов с устоявшимися традициями, вместе в обеденный перерыв ходили в столовую.

Архиповну несмотря на ее почти 80 лет рекомендовали как отменную прачку. Свою карьеру она начала еще до революции у купцов. Но у каждой медали, как водится, две стороны. У Архиповны была своя хорошо отлаженная система по закаливанию младенцев. Она ловко смиряла меня свивальником (гарантия, что ножки не искривятся) и выносила гулять по любой погоде, нередко пятки мои зимой торчали наружу, но тем не менее, я у нее не простужалась. Вместо оставленного прикорма, давала тряпочку с нажеванным хлебом, и злые языки утверждали, что мой здоровый сон продлевался не без помощи маковой настойки. Иногда её навещал внучатый племянник, молчаливый подросток с иконописным лицом, кажется, сирота, ему она и передавала кульки с крупами, полагая, что доверчивые, вечно занятые хозяева никогда не проверяют свои скудные запасы… Любимым ее занятием было пить на коммунальной кухне крепкий до горечи чай с чем – либо вприкуску и с высоты опыта поучать товарок. Свою преемницу Настю, которая не без крестьянского лукавства посетовала, что не умеет готовить по-городскому, Архиповна напутствовала следующим образом: «В деревне жила? Жила. Свиням варила? – Варила. А им и подавно сваришь!» Ну, чем не реплика для Аркадия Райкина?

Нахлынувшие из разрушенных деревень обездоленные молодки, как в свое время продавщицы из рассказов О’ Генри, мечтавшие о миллионере, хотели устроиться домработницей к вдовому полковнику или даже генералу: сначала экономка, а потом и гражданская жена…

Брать молодую деревенскую девчонку мама не хотела. На ее глазах у соседей гулящая разбитная Валька запирала ребенка и бегала на свиданья. Видели, как она развлекается с солдатами, отпуская коляску по наклонной дороге, а очередной служивый ее геройски ловит.

Случай привел к нам Настю. Была она статная, степенная лет за пятьдесят, голова обвязана косынкой узелками наверх, речь певучая, неторопливая с особым смоленским выговором. История ее типична для того времени. В тридцатые годы всю её большую работящую семью раскулачили и сослали в Сибирь. Из родни у нее осталась только младшая сестра с ребенком. Настя изредка ездила к ней в Люблино. Сама Настя замужем не была, несмотря на свою явную привлекательность даже в пожилые годы. По выходным в свободную минуту, медленно шевеля губами, Настя пыталась читать Писание… Меня она учила молиться и целовать крестик. Стоило мне помолиться при няне, как я находила на полу серебряную монетку…Только позднее я догадалась о природе их зарождения в нашей квартире…

Мои родители, воспитанные на христианских ценностях, скептически относились к официальным церковнослужителям. В интеллигентских кругах знали о сотрудничестве церкви и КГБ, тайна исповеди нарушалась. Возможно, поэтому меня не крестили…

Настя прижилась у нас и стала почти членом семьи. Спала она на топчане в коммунальной кухне, вставала чуть свет. Мама даже обижалась, что я никогда не плакала, когда она уходила на работу и на целый день оставляла меня Насте. Няня меня не ругала, не поучала, не старалась привить хорошие манеры. На первом плане у нее было хозяйство, а потом уже я. Крепкая крестьянская закваска давала себя знать. Время было послевоенное, с продуктами случались перебои даже в столице. Няня предложила развести кур. Это было вполне реально. Рядом был институт Генетики имени Лысенко, и можно было приобрести выбракованных цыплят. Мы жили тогда за Свалочным шоссе, на задворках Москвы, на пустырях и в оврагах лепились голубятни и сараи. Некоторые из бывших деревенских, ухитрялись держать корову… Каждое утро сын знакомого водителя самосвала и по совместительству сапожника, приносил молоко в бидоне… Однажды, с головой уйдя в хлопоты, няня забыла меня накормить. Двумя пригоршнями я зачерпнула из чугунка, спрятанного под плитой, круто сваренное для кур пшено.

Иногда в синие зимние сумерки няня сажала меня на санки и везла в тридесятое царство. Поездка по неотложным делам превращалась в сказочное путешествие… Заиндевелый наст снега отливал серебром, полозья скрипели и зачарованные деревья словно указывали дорогу… Няня открывала тяжелый навесной замок. И рыжие, черные, пестрые куры во главе с огненным красавцем высыпали на снег. Куры мне тогда казались осмысленными существами. Одна моя рыжая любимица несла золотисто-коричневые необыкновенно крупные яйца с двумя желтками… А курочка – наседка с грязновато-белыми перьями прихрамывала и была, на удивление, невзрачна. За покупками няня тоже возила меня на санках. Это были убогие деревянные строения по сельскому типу, где на прилавке неизменно стояли эмалированные лотки с квашеной капустой, томатной пастой и зеленым луком вперемешку с землей.

Однажды в возрасте 3–4-х лет, листая старый истрепанный букварь и, наткнувшись на портреты вождей революции, я ляпнула первое, что пришло в голову: «Сталин – дурак…» Вдруг я увидела на лице няни неподдельный ужас. Она стала молча креститься и задвигать шторы. А мне погрозила пальцем. Уж она-то хорошо помнила сталинские законы о колосках и детской ответственности.

Как-то засыпая, я услышала, явно не для моих ушей, рассказ няни… В их деревне многие поверили, что наступает конец света… Надели длинные белые рубахи, кресты, легли в загодя заготовленные гробы, руки на груди сложили и стали ждать… Час, два, три, пока кто-то не захотел встать по нужде.

Настя не была ни жадной, ни корыстной, но подарки к праздникам любила как дань уважения к ее заслугам. Причем дарить надо было не только на революционные праздники, но и на религиозные, которым несть числа. Иногда проверяла хозяина на щедрость, «…а машинку швейную подаришь?» Она почти не тратила заработанных денег, так как жила в семье. А маме приходилось туго, ее и отцовской зарплаты едва хватало, чтобы сводить концы с концами, иногда приходилось занимать у няни. Снимать дачу они также не могли, но жизнь подсказала выход… Научная группа, где мама работала расчетчицей, летом выезжала на объект в район будущего Обнинска. Его только начинали строить. В этой бездорожной глухомани можно было за бесценок снять домик лесника прямо на опушке. Два или три года подряд меня вывозили на все лето в «Трясь» или «Черную грязь» Названия деревушек говорили сами за себя. Сборы превращались в эпопею. Заказывали грузовик для домашнего скарба и брали с собой клетки с курами. Теперь, по прошествии прожитых лет, мне хочется опять и опять вернуться в то блаженное время раннего детства, когда границы собственного я и жизни природы были почти неотделимы. Мама на работе, а мы с няней на целый день уходим за грибами. Лес она знала и любила бесконечно. От нее мне передалась эта возрастающая с годами любовь ко всему сущему и живому. Четверть века спустя, когда я случайно наткнулась на знаменитое стихотворение Ивана Бунина «И цветы, и шмели…», меня накрыло с головой то самое чувство земного родства, что я уже когда-то испытывала во младенчестве во время наших долгих блужданий по волнам цветущего луга, мимо полей гречихи, но только не знала ему названия. Воистину когда-нибудь: «И забуду я всё и припомню лишь эти межевые пути меж колосьев и трав…»

Няня научила меня собирать грибы. Кроме общеизвестных: лисички-опята, подосиновики-подберезовики, она знала их сотни местных имен, где и как растут, как заготовить. Всю зиму у нас на кухне стояла кадка с солеными грибами. Родители особенно любили отливающие зеленью маленькие крепкие чернушки.

По дороге няня как бы невзначай срывала целебный подорожник, сообщала, что самая крупная и вкусная земляника прячется в траве белоус, пригнись – увидишь, а заросли розово-сиреневого Иван-чая растут на пепелище… С ее слов я запоминала названия лесных растений, попадавшихся на глаза, в начале лета: кукушкины слезки, куриная слепота, мышиный горошек, купальницы, повилика, вороний глаз – и незадолго до осени – невероятно затейливые сережки бересклета и алые запретно-зазывные волчьи ягоды.

При сборе грибов время не чувствовалось. Мы могли бродить без устали долгие часы. Забирались в чащу, спускались в овраги, няня шутила – «леший водит», выбирались на просеку, кружили по роще. Это же ни с чем ни сравнимое удовольствие высмотреть бархатную шляпку гриба, вытянуть его за толстую плотную ножку, перевернуть и залюбоваться сливочной чистотой изнанки. К концу дня ладони становились чумазыми, в черно-зеленых разводах, с трудом отмывались, но, боже мой, как они чудесно пахли, травяным соком, прелым листом, хвоей и еще чем-то необъяснимо лесным.

Брать в руки крошечных юрких лягушат, снующих под ногами и прыскающих в траву, няня не разрешала, пугая бородавками. Однажды она извлекла палочкой из-под коряги огромного сонного ужа и указала мне на его золотую отметину на шее. Оказывается, так просто не путать его со змеей и не обижать зря.

Набрав полную корзину, няня выходила на опушку и садилась под березой перебирать грибы, а я убегала за шишками… Маленькие елочки, на удивление, совсем не колются. Игрушечные шишки нежно зеленого цвета, словно слеплены из воска, я катаю их в ладонях и ношу в карманах как талисман.

Чтобы остановить мой грибной азарт и вывести из леса, няня говорила примерно одну и ту же фразу: «Надо и другим оставить…» Аргумент железно действовал…

От няни я перенимала все ее смоленские просторечные обороты. Мама долго боролась с моими деепричастиями типа: «лежа, седя, боюся»… Она была поборницей безукоризненно правильной литературной речи. Но были слова и выражения, которые неожиданно восхищали маму. Например: «ведро, полное срезь», то есть с верхом или «сорочий цвет» – белый в черную крапинку.

Одним из ярких детских воспоминаний стали страшные первозданные грозы того далекого лета. Мы были с няней совсем одни в маленьком деревянном доме на краю леса. Грозы обычно случались к вечеру. Няня задолго могла их предсказать Она захлопывала окна, запирала дверь, чтобы не влетела шаровая молния. Ведра и тазы нарочно не заносили в дом, чтобы набралась для мытья мягкая и полезная дождевая вода. При каждом ударе грома няня начинала истово креститься. Ей казалось, что это бог гневается. Мне передавался нянин страх. От частых вспышек молний хотелось зажмурить глаза. Гулкий шум падающих с неба тяжелых струй сотрясал стены.

Няня была суеверна. Приметы становились частью нашего бытования. «Тьфу-тьфу, с гуся вода» – это когда меня мыла или умывала из рукомойника. Видя мои слабые, похожие на пух, волосы, няня предложила обрить меня наголо и обязательно зарыть сбритые волосы в землю, чтобы ворона не унесла мое счастье.

Совсем неожиданно, когда мне исполнилось пять лет, родители рассчитали Настю. Она навсегда ушла из нашей жизни. На прощанье она ничего мне так и не сказала.

Не знаю, в чем истинная причина такого скоропалительного решения. Скорее всего финансовые проблемы, родители были больше не в состоянии содержать няню. Им предложили для меня место в хорошем детском саду.

Теперь уже в возрасте старше тогдашнего возраста Насти, с нежностью и благодарностью вспоминая её уроки, мне захотелось хотя бы в слове запечатлеть ее образ…

Иногда в голову приходят странные крамольные мысли. Почему к одним судьба так милостива с самого начала, а других словно выбрасывает за борт? Есть у меня слабое утешение, что может теперь душа Насти наконец нашла пристанище-успокоение под яблонькой с золотыми яблочками, той самой, о которой она рассказывала мне в детстве, растущей в раю.

26 июня 2016 г.