Алексей Кебадзе Мишенька

Операционные швы сняли через две недели, и Гвоздик уже довольно сносно сжимал пальцы в кулак. Хотя никакой силы в руке, конечно, ещё не было.

Кроме того, очень трудно оказалось сгибать и разгибать руку в локте, – боль была такая, что зеленело в глазах, и сами собой наворачивались слёзы.

Чтобы проделывать эти нехитрые движения, он уходил в самый конец госпитального коридора, – подальше от чужих глаз. Там садился на широкий подоконник, и сгибал локоть, сжимал и разжимал кулак, – столько раз чередуя эти упражнения, насколько сил хватало.

Однажды дверь в палату тихонько приоткрылась, – что само по себе было удивительно, – обычно она распахивалась на всю ширину. Вошёл худенький, светловолосый паренёк очень странного вида. Даже по сравнению с другими, в основном девятнадцатилетними, он выглядел совсем ещё мальчишкой. Встретишь такого на улице, – никак не дашь больше пятнадцати. На его громадной, не по росту, госпитальной робе, красовались всевозможные значки, – комсомольский, два бегунка «Воин-спортсмен», – зелёный и красный, «Специалист третьего класса». А выше всего этого иконостаса был накрепко привинчен новенький орден «Красной звезды».

– Здравствуйте, мальчики! – произнёс он ясным, чистым голоском. – Меня зовут Мишенька.

– И как таких детей только в армию берут!? – сердито буркнул непонятно чем раздосадованный раненый десантник Федя. На него моментально зашикали, – даже кто-то с дальней койки бросил в его сторону костыль, потому что Мишеньку-блаженного знали все. Он был местной госпитальной достопримечательностью.

– Не ссорьтесь, мальчики! – продолжал Мишенька. – Всё у вас будет хорошо, и скоро вы поедете домой! Я вам сейчас спою дембельскую!..

Немало повидали, немало пережили,

Два полных года Родине

Мы с честью отслужили.

Нас солнце жгло нещадно,

Мы грудью снег пахали,

Но на судьбу солдата

Напрасно не роптали.

– Но даже на припев не хватило Мишеньки, – он начал мучительно заикаться, – так, что только судорожно всхлипывал, – и всё повторял: Домой… Домой… Мне здесь жарко!..

Случившаяся поблизости нянечка обняла его за острые плечи, и увела куда-то.

До настоящей своей войны он когда-то так и не доехал: камаз, который Мишенька первый раз в жизни вёл через перевал, подорвался на мощном итальянском фугасе. Когда его извлекли из покорёженной кабины, то решили, что он мёртв. И только случайно уловили слабое, нитевидное биение пульса. Вертушка доставила Мишеньку в госпиталь, где он целых четырнадцать дней не приходил в сознание, – настолько тяжелой оказалась контузия. Но он выкарабкался, хотя ни память, ни рассудок к нему так полностью и не вернулись.

Сначала его не отправляли в Союз, потому что опасались: контуженная голова не выдержит взлёта-посадки, и дело кончится кровоизлиянием в мозг.

А потом он как-то сам собой прижился в госпитале, и отправлять его уже не торопились, жалели. Мишенька был детдомовским, поэтому возвращаться-то ему особо было некуда, да никто и не ждал его. Уже шестой месяц жил он в госпитале. Здесь дождался даже своего ордена. Специально, – по такому случаю, – приезжали его командир батальона и замполит, вручили Мишеньке бордовую коробочку. Сказали какие-то дежурные слова, а Мишенька, казалось, толком и не понимал, что происходит, – только вздрагивал и смотрел на них испуганно. Офицеры помялись, потоптались, выпили спирта с дежурным врачом и уехали. А Мишенька остался. Ушёл на свою койку, долго возился там и что-то бормотал. После этого он и появился с орденом и значками на пижаме. И с тех пор всегда ходил так по палатам, всем обещал скорое возвращение домой и пел один-единственный куплет дембельской песни.

На другой день Мишенька остановился в коридоре, недалеко от окна, и долго наблюдал за тем, как Гвоздик делает свои упражнения. Этот пристальный, словно остановившийся взгляд Мишеньки раздражал его, и он, не удержавшись, зло прошипел сквозь сжатые от напряжения зубы – «Слышь, отвали! Чего уставился?»

Мишенька даже отшатнулся, словно его толкнули в грудь, сглотнул слюну и часто задышал. Казалось, что он вот-вот заплачет. Но не заплакал, просто повернулся, и медленно, шаркающей походкой побрёл в палату.

А он, натрудив руку до надоедливой тянущей боли, вернулся к себе, лёг на койку и в какой-то момент провалился в тяжёлый сон. И сразу же увидел себя у дороги: непонятно почему, лежал на обочине, – может быть, раненый, – а мимо в клубах пыли и металлическом лязге двигалась колонна. Он слышал треск и выхлопы, видел, как проходят танки, бэтээры, отчётливо различал солдат, сидящих на броне. Тут его охватил панический страх, – страх, что они его не заметят, проедут мимо. Хотел позвать, окликнуть: «Братцы, заберите меня!», но голоса не было, и во рту так пересохло, что распухший язык прилип к нёбу. И вдруг он почувствовал, – не увидел, – всей незащищённой спиной своей почувствовал чужой взгляд. Повернул голову – дух! Стоит на склоне с автоматом наизготовку, смотрит на него. Враз обессиленный жутким сознанием непоправимости случившегося, он, как лежал, так снизу вверх и смотрел на духа, а мысль металась лихорадочно. Вот ведь только что все ещё было совсем по-другому, а теперь уже ничего не изменишь! Дух, морща лицо в едкой усмешке, нажал на спусковой крючок. «Бакшиш, шурави!» – гулко, как эхо, отдалось в ушах. Это была смерть, – он понял сразу, и уже не мог оторвать взгляд от брызжущего в него огня. Потом сердце полетело в бездну, он дернулся, вскрикнул и проснулся. Лежал, вздрагивая от толчков крови, еще до конца не веря, что жив. Почему во сне всегда так страшно бывает? Ни разу в бою не было ему так страшно, как приснится потом.

И тут только он заметил, что в ногах его койки, едва различимый в полумраке палаты, сидит человек. Виден худой профиль, сутулая спина и тонкая шея. Он широко открыл глаза и разом сел.

– Тьфу ты, ччёрт!.. Мишенька!

– Здравствуй, Гвоздик! – проговорил тот негромко. Это было удивительно, потому что ко всем обычно Мишенька обращался «мальчики». – Ты сильно кричал сейчас. Звал кого-то?

– Я? Да… То есть, нет… Просто чепуха разная снилась…

– Гвоздик, скажи, у тебя девушка есть?

– Вроде… – Он даже оторопел от неожиданного вопроса. – Или была… Асей зовут… Раньше, в Мелитополе.

– Есть фотокарточка?

Он, ещё не стряхнув остатки сна, машинально пошарил в тумбочке, отыскал свой потрёпанный блокнот. Вынул маленький твёрдый прямоугольничек фотобумаги 3?4, передал Мишеньке. Тот бережно взял фотографию за уголок, – как филателист берёт пинцетом редкую марку, – повернул к тусклому свету, долго и внимательно рассматривал.

– Красивая…

– А у тебя, Миша?

– Что?

– У тебя есть девушка?

– Я не помню… – Мишенька вздохнул горестно и уронил руки. – Я ведь вообще мало что помню. Вот я Миша, фамилия моя Полухин, родом из деревни Полухино. Это Вологодская область, Грязовецкий район… Я в районном детдоме вырос, фамилию дали по названию деревни… И… и… – Мишенька начал заикаться, и взрыв фугаса, нанёсший контузию его щуплому мальчишескому телу, долетел вдруг сюда – остро пахнуло гарью и болью.

– И то не знаю, сам я всё это помню, или мне уже потом, здесь рассказали…

Мишенька встряхнул головой, словно отгоняя тяжёлые мысли, и вытащив из бездонного пижамного кармана какое-то затёртое до желтоватого блеска серенькое резиновое кольцо, положил ему на одеяло.

– Возьми его себе, Гвоздик!

– Что это, Миша? – спросил он удивлённо.

– А вот… Слова-то я и не помню… Э… э… Вот лучше дай мне руку!

Всё с тем же изумлением он протянул правую руку, и чуть не вскрикнул: хватка у худенького паренька оказалась железной. Вот тебе и Мишенька-блаженный!

– Я… я каждый день т… тренировался. Этой штукой… э… э…

– Эспандер! Я понял, Миша! – Кистевой эспандер! Ну, спасибо тебе, земляк!

– Да н… н… не за что. Видишь, Гвоздик, как всё хорошо получилось? И всё обязательно будет хорошо, скоро ты поедешь домой… Хочешь, спою тебе дембельскую?..