Комендантский дом Петропавловской крепости – место следствия и суда над декабристами

Н.?Б. Алексеева

Комендантский дом в Санкт-Петербургской Петропавловской крепости всегда являлся тем местом, где была сосредоточена деятельность крепостного начальства и служивших в крепости чиновников.

Яркий период в истории Комендантского дома связан с пребыванием в крепости членов декабристских обществ в 1825–1826 гг. Здесь в квартире коменданта оформлялись документы, когда арестованных декабристов доставляли в крепость, здесь же в присутствии коменданта они имели свидания с родными. В этом же доме некоторых декабристов содержали в заключении «под присмотром коменданта».

Свыше полугода в квартире коменданта шло следствие по делу декабристов, сюда водили их на допросы. 12 июля 1826 г. в парадном зале декабристам был оглашен приговор Верховного уголовного суда. Пятеро из них были здесь осуждены на смерть, остальные – на каторгу и ссылку. В этом же доме декабристов заковывали в кандалы и отсюда их отправляли в Сибирь.

Несколько слов об истории Комендантского дома[1130]. Каменный двухэтажный Комендантский дом был возведен в 1740-е гг. вместо пришедшего в ветхость одноэтажного деревянного. Рядом с домом были построены одноэтажные служебные флигели, соединенные вскоре с главным (восточным) корпусом[1131]. Постройки образовывали в плане замкнутый прямоугольник с внутренним двором, имевшим двое ворот – с севера и с запада[1132]. Около дома, в сторону Невы, был разбит небольшой сад, в котором устроен пруд.

Главный фасад Комендантского дома был обращен на восток к площади перед зданием Гауптвахты. В этой двухэтажной части дома находились апартаменты коменданта, в северном флигеле разместилась его канцелярия, в западной части по сторонам от ворот – конюшни, каретный и фуражный сараи, а также людские комнаты, в центре южного флигеля – кухня.

Несмотря на небольшие перестройки и многочисленные ремонты, восточный корпус в основных чертах сохранил свой облик и внутреннюю планировку (капитальные стены) до наших дней. Эта восточная часть здания для нас наиболее интересна, ибо парадные комнаты квартиры коменданта явились свидетелями важных исторических событий.

Первоначально на второй этаж со стороны двора вела наружная лестница с двумя боковыми маршами[1133]. Позднее главный вход был устроен в правой части восточного фасада. Перед этим входом в 1780-е гг. был выстроен большой тамбур. Его снесли в 1951 г., так как он очень портил строгую и изящную архитектуру восточного фасада, вход и лестница были также ликвидированы[1134].

В свое время эта широкая лестница приводила в парадную анфиладу помещений верхнего этажа, окна которых выходили на площадь перед Гауптвахтой. Из сеней дверь вела в приемную, из приемной попадали в парадный зал с тремя окнами – самое большое помещение в квартире, рядом с залом находилась гостиная, потом – угловая столовая, а дальше расположены были личные покои.

В северной части квартиры рядом с лестницей, но отделенная от нее глухой стеной находилась домашняя церковь и рядом с ней кабинет. Много печального видели на своем веку стены этой квартиры.

Известно, что 29 ноября 1794 г. в Санкт-Петербургскую крепость был доставлен вождь польского восстания Тадеуш Костюшко. Тяжело раненый в битве при Мацеовицах, Костюшко по приказу Екатерины II был помещен в доме коменданта, где ему отвели две комнаты. Через некоторое время, ввиду тяжелого душевного и физического состояния пленника и по просьбе крепостных властей, Екатерина II разрешила ему прогуливаться по квартире под надзором коменданта и караульного офицера. Позднее Костюшко разрешили прогулки по саду. В Комендантском доме он пробыл несколько месяцев[1135].

Друг и соратник Т. Костюшко, польский писатель Юлиан Урсын Немцевич, тоже попавший в крепость, так описал свои первые впечатления: «Мои проводники вели меня вдоль стены, затем по просторному двору прямо к большой освещенной лестнице. Все здесь, казалось, находилось в большом волнении. Гражданские и военные чиновники в великолепных шубах поднимались и спускались по этой лестнице. <…> Поднявшись наверх, я вошел в большую комнату, полную народом»[1136]. Здесь Немцевичу был устроен первый допрос. Несомненно, он описывает вход в Комендантский дом со стороны двора, ибо другой такой большой лестницы в конце XVIII в. не было в иных крепостных зданиях.

В 1820 г. в квартиру коменданта водили на допрос солдат – главных зачинщиков восстания Семеновского полка[1137].

В квартире коменданта происходили также события, не имевшие к крепости непосредственного отношения. Так, после наводнения 7 ноября 1824 г., принесшего петербуржцам большие бедствия, были созданы комитеты по оказанию помощи пострадавшим. Граф Е.?Ф. Комаровский, назначенный временным военным губернатором Петербургской стороны, в своих «Записках» упоминает, что возглавляемый им комитет помещался «в доме крепостного коменданта»[1138].

В парадных комнатах Комендантского дома в преддверии похорон императрицы Елизаветы Алексеевны, с 15 по 21 июня 1826 г., накрывали столы к обеду и к ужину для придворных дам и кавалеров, а также для высших офицеров гвардейских полков. Все они дежурили посменно днем и ночью у гроба императрицы в Петропавловском соборе. До пятидесяти персон обедало и ужинало тогда в Комендантском доме за счет императорского двора[1139].

Из всего вышесказанного напрашивается вывод, что квартира коменданта не была только его личными апартаментами, но использовалась также для служебных надобностей[1140]. Очевидно, жилые комнаты комендантской квартиры располагались в стороне от парадных помещений.

Хозяином дома в интересующий нас период, то есть во время нахождения в крепости декабристов, был генерал от инфантерии, член Государственного совета, сенатор Александр Яковлевич Сукин (1764–1837)[1141]. Происходил он из старинного дворянского рода, предки его служили еще Ивану III. А.?Я. Сукин был участником многих войн. Начав военную службу в 1773 г. в лейб-гвардии Измайловском полку, он в 1790 г. принял участие в войне со Швецией, будучи уже полковым адъютантом. Заграничные походы 1805–1807 гг. начал генерал-майором, шефом Елецкого мушкетерского полка, а закончил генерал-лейтенантом того же полка.

В январе 1807 г. в битве при Прейсиш-Эйлау он командовал на левом фланге армии и был ранен в ногу навылет. Несмотря на это, уже в мае командовал 2-й пехотной дивизией в сражениях при местечках Шарнике, Лингенау, Гейльсберге. 2 июня в битве при Фридланде Сукину ядром оторвало правую ногу, вследствие этого он остальную жизнь ходил «на деревяшке».

За мужество и храбрость, проявленные в сражениях, А.?Я. Сукин был удостоен многих орденов и в том числе Владимира 3-й степени, Анны 1-й степени, Георгия 3-й степени и других, а также награжден золотой шпагой с надписью «За храбрость».

В 1812 г. Александр I назначил его членом Совета Военного министерства, а в 1814 г. – комендантом Санкт-Петербургской Петропавловской крепости. В этой должности он пробыл 23 года, до самой своей смерти в 1837 г.[1142]

15 декабря 1825 г., на другой день после разгрома восстания на Сенатской площади, А.?Я. Сукин, которому в то время шел шестьдесят второй год, был пожалован в генерал-адъютанты. Назначая в свиту генерал– и флигель-адъютантами сразу сорок семь человек, Николай I искал опору трону в людях, на преданность которых он мог рассчитывать, и Сукин, как это видно из воспоминаний многих декабристов, вполне оправдал доверие царя.

Вот отзыв о нем декабриста А.?П. Беляева: «…как комендант крепости с Алексеевским равелином… надо полагать, что он не обладал нежным и чувствительным сердцем. Но если… и имел чувствительное и нежное сердце, то без сомнения, в своих действиях должен был подчинять свои чувства чувству долга»[1143].

Экзальтированный О.?В. Грабя-Горский, случайно замешанный в процесс декабристов, воспринял Сукина несколько иначе: «Увидев меня бледного, с дикими глазами, с судорожным лицом, в полном расстройстве умственных сил, комендант, по благородству великой души своей, с сожалением смотрел на меня, утешал, ободрял… видя меня в волнении, он, как ангел-хранитель, уговаривал меня не торопиться, не писать в расстроенном состоянии»[1144].

Но, пожалуй, справедливее всех сказал о себе сам А.?Я. Сукин. По воспоминаниям И.?Д. Якушкина, «при прощании Бестужев[1145] произнес благодарственную речь коменданту за его поведение с нами, на что комендант отвечал очень сухо, сказав, что его благодарить не за что, потому что он во всех случаях относительно нас не более как исполнял только строго свою обязанность»[1146].

К этому следует добавить, что в награду за «строгое исполнение своих обязанностей» во время пребывания в крепости декабристов, А.?Я. Сукин в день коронации Николая I был награжден орденом Св. Александра Невского. В последующие годы за усердную службу его удостоили в 1832 г. ордена Владимира 1-й степени, а в 1835-м – орденов Св. Андрея Первозванного и Белого орла[1147].

Поскольку речь идет о доме коменданта, мы вправе поинтересоваться его домочадцами и теми, кто у него в то время проживал. А.?Я. Сукин не был женат, одно время с ним находилась его сестра с двумя родственницами, которые потом уехали[1148]. В 1825 г. у него в доме жил чиновник Балк с семьей и несколько лет проживал надворный советник Глотов[1149].

В крепости в услужении у А.?Я. Сукина находилось от 23 до 53 дворовых людей, их вызывали по мере надобности из имений[1150]. Одно из имений Сукина находилось в Лужском уезде Санкт-Петербургской губернии, куда он время от времени ездил отдыхать, а другое – в Новгородской губернии[1151]. Всего крепостных у Сукина было 500 ревизских душ[1152].

А.?Я. Сукин и его домашние проживали в комнатах, примыкавших к парадной анфиладе. По всей вероятности, этот одинокий комендант не был очень взыскательным в быту и мог довольствоваться немногими помещениями. Пришедший же ему на смену в 1837 г. комендант М.?К. Крыжановский потребовал переделок в доме, заявив, что ему «как человеку имеющему семейство, совершенно негде поместиться»[1153].

Утвердительно можно сказать, что во время заседаний Следственного комитета по делу декабристов вся квартира коменданта была занята членами Комитета и чиновниками. В это время А.?Я. Сукин почти круглосуточно находился при исполнении служебных обязанностей, так как бумаги, которые он получал и отправлял, помечены им самыми разными часами дня и ночи. Поэтому можно предположить, что и отдыхал он где-нибудь тут же без особых удобств, как в походе[1154].

В ночь на 15 декабря 1825 г. в крепость стали доставлять первых декабристов. Аресты начались сразу после разгрома восстания. Арестованных допрашивал в Зимнем дворце сам царь. После допроса, по собственноручным запискам Николая I, декабристов отправляли в Санкт-Петербургскую крепость[1155].

Сначала декабристов привозили в Комендантский дом, где оформляли поступление новых узников. Прием их проходил по-разному. Очень быстро и просто был принят А.?М. Муравьев: «Мы приезжаем… и останавливаемся у двери комендантского дома. Фельдъегерь сдает меня на руки плац-майору, который, не говоря ни слова, ведет меня… в камеру»[1156]. Также и Н.?В. Басаргин: фельдъегерь «представил меня коменданту и вручил ему записку Левашова. Генерал Сукин велел позвать плац-майора и сдал меня ему…»[1157] Наоборот, долго пришлось дожидаться Н.?И. Лореру: «в зале у коменданта» он сидел на стуле, горько задумавшись, пока мимо него шныряли «с озабоченными лицами» плац-адъютанты[1158].

Флигель-адъютант Н.?Д. Дурново, доставивший в Комендантский дом М.?Ф. Орлова, записал в дневнике: «Начальник крепости Сукин заставил нас ждать целых полчаса в гостиной, мимо которой постоянно проходили. Это вызвало нетерпение у моего друга[1159], и он все время спрашивал, скоро ли получит комнату. Наконец, его желания были удовлетворены. Передав его Сукину, я получил расписку и вернулся во дворец»[1160].

С.?П. Трубецкому пришлось дожидаться несколько часов сначала в зале, а потом в домовой церкви коменданта. «В церкви я горячо помолился, особенно при мысли, что, может быть, я более никогда не буду в храме Божием», – вспоминал он[1161].

Здесь, кстати, можно немного рассказать об этой домовой церкви. Небольшая церковь, посвященная Святым Бессребреникам и Чудотворцам Киру и Иоанну, была устроена в Комендантском доме во второй половине XVIII в. В 1814 г. император Александр I отдал коменданту Петропавловской крепости А.?Я. Сукину для установления в Комендантском доме свою походную церковь, сопровождавшую его в 1813–1814 гг. Иконостас этой церкви был написан на парусине, натянутой на деревянном станке, и с наружной стороны, между иконами, оклеен голубой с цветами шелковою материею. Церковь содержалась на средства коменданта, богослужения в ней отправлял причт Петропавловского собора[1162].

И вот в церкви, месте, почитавшемся священном, крепостные власти не постеснялись заковать узника в кандалы. И.?Д. Якушкин передал в воспоминаниях свое тяжелое душевное состояние, когда его привели в домовую церковь коменданта, где он долго сидел, ожидая, что его будут пытать, а в это время мимо сновала прислуга, одетая по случаю траура по Александру I во всё черное и «предвещала что-то недоброе». Наконец, послышался стук деревяшки и появился комендант в сопровождении солдат. Сукин поднес к свечке листок бумаги и с расстановкой произнес: «Государь приказал заковать тебя». (Это обращение на «ты» неприятно поражало многих подследственных декабристов, с которыми обращались, как с преступниками.) В церкви, как пишет Якушкин, на него надели ручные и ножные кандалы[1163].

С мыслью о пытке в одной из уединенных и слабо освещенных комнат дожидались коменданта декабристы братья А. П. и П.?П. Беляевы, В.?А. Дивов, М.?А. Бодиско[1164].

Иногда узника заставляли ожидать в комнатах нижнего этажа, а затем вели наверх в кабинет коменданта, – так было с В.?П. Зубковым[1165].

В декабре 1825-го – январе 1826 г. количество арестованных возрастало с каждым днем. «На улицах Петербурга беспрестанно встречались закрытые кибитки с жандармами, отвозившие в крепость со всех сторон империи новых обвиняемых. Это продолжалось целые месяцы и наводило грустные чувства», – рассказывает современник[1166]. Флигель-адъютант Н.?Д. Дурново записывает 9 января в дневнике, что на улицах «постоянно встречаются жандармы, везущие заговорщиков в Петербург»[1167].

В первые дни допросы декабристов проходили весьма неорганизованно. Вскоре Николай I понял, что необходимо образовать специальное следственное учреждение и с этой целью утвердил 17 декабря 1825 г. состав Тайного комитета для изыскания соучастников возникшего злоумышленного общества. С этого момента началось уже официальное следствие над декабристами. 14 января 1826 г. Комитет перестал именоваться тайным, а 29 мая был переименован в комиссию. Председателем Комитета был назначен военный министр А.?И. Татищев, членами – младший брат царя великий князь Михаил Павлович, действительный тайный советник князь А.?Н. Голицын, петербургский военный генерал-губернатор П.?В. Голенищев-Кутузов, генерал-адъютанты А.?Х. Бенкендорф и В.?В. Левашов. Правителем дел Комитета состоял А.?Д. Боровков, позднее в Комитет вошли начальник Главного штаба барон И.?И. Дибич, дежурный генерал Главного штаба А.?Н. Потапов, генерал-адъютант А.?И. Чернышев. На заседаниях Комитета присутствовали флигель-адъютант В.?Ф. Адлерберг и другие лица[1168].

Первые заседания Комитета проходили в Зимнем дворце. В дальнейшем, во избежание излишней огласки, а также, как объясняет А.?Д. Боровков, «чтобы не возить преступников по городу, Комитет собирался для допросов по вечерам в Петропавловской крепости, в комнатах, занимаемых комендантом»[1169].

22 декабря 1825 г. военный министр А.?И. Татищев запросил коменданта Петропавловской крепости А.?Я. Сукина о предоставлении комнат для заседаний Комитета в самой крепости[1170]. Сукин мог предоставить их только в Комендантском доме, поскольку других подходящих помещений в то время в крепости не было[1171].

Заседания членов Комитета начались в квартире крепостного коменданта уже на следующий день, 23 декабря. В очень редких случаях, из-за разлива Невы или по иным причинам, их переносили в Зимний дворец. Всего с 17 декабря 1825-го по 17 июня 1826 г. Комитет провел 147 заседаний. В первые месяцы они проходили ежедневно с десяти утра до трех часов дня и с шести часов вечера до двенадцати ночи, не исключая даже воскресных дней[1172].

В настоящее время можно довольно хорошо представить обстановку, в которой шло следствие в Комендантском доме: в какой комнате проводились допросы, где находилась канцелярия Комитета, где дожидались декабристы своей очереди идти на допрос и по каким помещениям их вели. Помимо мемуаров декабристов[1173] в этом вопросе помогли разобраться рисунки привлеченного по делу декабристов В.?П. Зубкова и чиновника Следственного комитета А.?А. Ивановского[1174].

В.?П. Зубков провел под арестом в крепости всего двенадцать дней, но эти дни оставили неизгладимое впечатление в его душе. Всё, что было им пережито, он описал в воспоминаниях и приложил к ним несколько своих рисунков[1175].

Сравним беглый набросок «Плана комнат в квартире коменданта», сделанный В.?П. Зубковым[1176], с планом второго этажа той же квартиры 1810 г.[1177] На рисунке Зубкова отмечены расположенные последовательно передняя, зал, канцелярия и Комитет. По его воспоминаниям, в зале за одной из ширм, обозначенных в наброске, он дожидался своей очереди идти на допрос в Комитет, который заседал в угловой комнате[1178]. Очередность помещений на рисунке Зубкова полностью совпадает с назначением комнат парадной анфилады Комендантского дома. Такого же расположения комнат нет в других частях этого здания.

На другом рисунке, изображающем комнату для заседаний Комитета, В.?П. Зубков показывает нескольких членов Комитета за большим столом, уставленным канделябрами. У задней стены комнаты стоят два канцелярских шкафа, закрывших дверь в следующее помещение. В углу слева стоит ширма. Расположенные на этих же местах стол и ширма обозначены Зубковым и на упомянутом выше плане комнат Комендантского дома.

Подобно В.?П. Зубкову, в зале дожидался допросов поляк Густав Олизар[1179]. Зубкова вызывали в Комитет в январе[1180], Олизара – в первой половине февраля[1181]. В начале февраля Фаленберг перед допросом также находился «в углу за ширмами, в довольно пространной зале»[1182]. Все, кого вызывали на допросы позднее, напишут, что им приходилось дожидаться в приемной, так как зал заняла канцелярия. Очевидно, по мере привлечения к дознанию всё большего числа лиц увеличился и штат канцеляристов, и теперь для них, кроме гостиной, потребовался еще и зал.

Как же проходили допросы?

Обычно поздно вечером, когда узник уже спал, с грохотом отодвигались засовы, отпирались замки, и в камеру входил плац-майор или плац-адъютант. Арестанту приносили его собственную одежду – мундир или фрак. Если узник носил кандалы, то перед переодеванием их снимали, а затем снова надевали. Глаза ему завязывали носовым платком, а иногда накрывали голову черным капором, который спускался на глаза, но, бывало, делали и то, и другое вместе. По ехидному замечанию Д.?И. Завалишина, «так как воровство в России вкрадется везде, то и капоры были сшиты из такого редкого миткаля, что сквозь него можно было видеть все, как чрез сетку»[1183].

С завязанными глазами узника выводили на улицу, сажали в одноконные сани и везли в Комендантский дом. Многим казалось, что везли их почему-то очень долго, хотя расстояние от казематов до Комендантского дома было небольшим[1184]. В дом вводили через подъезд со стороны площади перед зданием Гауптвахты, а не со двора, потому что там находились кучера при экипажах членов Комитета, прислуга и другие люди. Так крепостные власти старались избежать лишних свидетелей.

На втором этаже подследственного вводили в приемную, где и оставляли за ширмами. Ожидание, полное томительной неизвестности, продолжалось иногда больше часа[1185]. Узники слышали за ширмами суету: хлопотала прислуга, пронося из кухни со двора дымящиеся блюда, так как в соседнем кабинете в это время ужинали члены Комитета. Мимо проходили адъютанты, передавая друг другу новости и анекдоты и оглушительно хохоча, а подследственный всё сидел под покрывалом. Некоторым за ширмами разрешали снимать повязку, и тогда они в щелку наблюдали за происходящим. Нередко в противоположном углу комнаты, также за ширмой, сидел другой подследственный. Иногда за узником заходил священник, отводил его в церковь и увещевал перед допросом, а затем опять приводил на место.

И снова узник ожидал, пока не появлялся плац-майор или плац-адъютант и не уводил его на допрос через ярко освещенные зал и столовую, где слышался скрип множества перьев канцелярских чиновников. Из опасения, чтобы они не опознали арестанта, лицо его было закрыто. И только когда его вводили в комнату Следственного комитета, приказывали снять повязку. Многие декабристы одинаково пережили этот момент.

Вот что почувствовал Н.?В. Басаргин: «Вдруг я увидел себя в ярко освещенной комнате, перед столом, покрытым красным сукном, около которого сидели все члены нашего Комитета в мундирах и регалиях… Вся эта обстановка должна была произвести внезапный и необходимый эффект на приведенного с завязанными глазами арестанта. И действительно, он был произведен не меня! Я несколько смутился, очутясь вдруг перед трибуналом, состоящим из таких высоких по своему значению лиц, и стоял безмолвно, ожидая вопроса»[1186]. По-своему оценил эту ситуацию А.?П. Беляев: «Завязанные глаза были придуманы, вероятно, для того, чтоб зрелище судей показалось более поразительным»[1187].

Обстановку допросов можно довольно хорошо зрительно представить, поскольку, кроме набросков В.?П. Зубкова, до нашего времени дошла целая серия рисунков карандашом и тушью, изображающих членов Следственного комитета, а также декабристов П.?И. Пестеля, С.?И. Муравьева-Апостола, М.?П. Бестужева-Рюмина, П.?Г. Каховского, К.?Ф. Рылеева, С.?П. Трубецкого, Е.?П. Оболенского, В.?Л. Давыдова, С.?Г. Волконского, А.?З. Муравьева, А.?П. Юшневского, А.?Ф. Бриггена, Д.?И. Завалишина. Кто бы ни сделал эти рисунки – делопроизводитель Комитета А.?А. Ивановский, флигель-адъютант В.?Ф. Адлерберг или кто-нибудь другой, – они являются очень ценными иконографическими документами. Условно мы их будем продолжать называть «рисунками Ивановского», ибо в задачу данной статьи не входит установление их автора[1188].

Рисунок «Заседание Следственного комитета» мог бы послужить иллюстрацией к воспоминаниям многих декабристов[1189]. Слева во главе стола сидит председатель Комитета военный министр Александр Иванович Татищев – «он постоянно спал или набивал нос русским табаком» (В.?С. Толстой)[1190]. «Татищев редко вмешивался в разбор дела; он только иногда замечал слишком ретивым ответчикам: “Вы, господа, читали все – и Destutt-Tracy, и Benjamin Constant, и Benthame – и вот куда попали, а я всю жизнь мою читал только Священное Писание, и смотрите, что заслужил”, – показывая на два ряда звезд, освещавших грудь его» (А.?Е. Розен)[1191] и «засыпанных табаком» (добавляет В.?С. Толстой)[1192].

Справа от председателя обычно сидел великий князь Михаил Павлович, о котором А.?В. Поджио пишет: «…нельзя не подивиться встретить его в деле, столь близком как для него, так и для всего своего семейства»[1193]. На рисунке место великого князя пустует. Очевидно, автор не посмел изобразить члена царской фамилии в несколько шаржированном виде, что характерно для изображения всех членов Комитета. (Заметим, что декабристов художник показывает более сдержано и строго.) Около пустого стула написано: «Очень хороший человек и жаль, что редко приезжал» (слова относятся к великому князю).

Слева от А.?И. Татищева сидит князь Александр Николаевич Голицын, действительный тайный советник, бывший министр народного просвещения, единственный штатский среди членов Комитета.

Рядом с князем Голицыным петербургский генерал-губернатор Павел Васильевич Голенищев-Кутузов (но не «А. И. Чернышев», как обозначено в подписи к рисунку). Вместе с Татищевым он участвовал в убийстве Павла I. Этот факт дерзко использовали в своих ответах Н.?А. Бестужев, М.?С. Лунин, П.?И. Пестель и другие декабристы. Священник Петр Мысловский передает, что, когда Пестеля спросили, задумывался ли он о последствии умысла на цареубийство, тот хладнокровно ответил: «Все… наши могли надеяться, что нас станут судить так, как убийц Павловых. Мы кричали, шумели, вызывались на цареубийство, словом, кончили только одними словами; а там!..» При сих словах члены комиссии в молчании поглядели друг на друга»[1194].

М.?С. Лунин на вопрос о цареубийстве отвечал, что «эта мысль не представляет ничего нового в России – примеры совсем свежи. <…> Комитет остался в замешательстве»[1195].

Вопрос о цареубийстве следователи сделали основным в этом процессе. Когда всё тот же П.?В. Голенищев-Кутузов спросил Николая Бестужева, как он мог решиться на такое гнусное покушение, декабрист ответил: «Я удивляюсь, что это вы мне говорите». Александр Поджио, передающий в воспоминаниях этот эпизод, добавляет: «…как бы то ни было, Кутузов за успешное убийство достиг всех почестей русского мира, а Бестужев умер в изгнании!..»[1196] Подобные сцены разыгрывались в присутствии сына убитого императора, великого князя Михаила Павловича.

Рядом с П.?В. Голенищевым-Кутузовым сидит генерал-адъютант Василий Васильевич Левашов. По отзывам некоторых декабристов, он был вежливее и справедливее многих следователей (в частности положительно о нем отзывались В.?С. Толстой, Д.?И. Завалишин), по отзывам других (А.?М. Муравьева) – действовал на допросе с озлоблением.

Рядом с В.?В. Левашовым – помощник правителя дел Следственной комиссии флигель-адъютант Владимир Федорович Адлерберг, в обязанности его входило ежедневно докладывать царю о ходе следствия.

По другую сторону стола рядом с пустым стулом сидит, повернувшись к нам спиной, человек небольшого роста. Скорее всего, это начальник Главного штаба Иван Иванович Дибич, как свидетельствует одна из надписей у его стула. Другая надпись рядом с этим же стулом «П. В. Кут.» <Голенищев-Кутузов. – Н. А.> неправильна.

Крайний справа за столом – генерал-адъютант Александр Иванович Чернышев. Все без исключения декабристы с отвращением отзываются об этой личности. «Двигатель… единственный всего дела… – Чернышев. Достаточно одного этого имени, чтобы обесславить, опозорить все это следственное дело. Один он его и вел, и направлял, и усложнял, и растягивал, насколько его скверной, злобной душе было угодно!» (А.?В. Поджио). «По виду и ухваткам гнусный инквизитор» (В.?С. Толстой)[1197].

Во время следствия А.?И. Чернышев пытался захватить майорат и титул своего однофамильца декабриста графа З.?Г. Чернышева. На допросах он не стеснялся шантажировать и обманывать декабристов и «за неусыпные труды, понесенные им при открытии злоумышленников и произведения о них исследования» в день коронации Николая I получил графский титул[1198].

На том же рисунке перед столом стоит какой-то чиновник с бумагой в руке, возможно, правитель дел комитета А.?Д. Боровков[1199].

Члены Комитета нередко менялись местами за столом, поэтому декабристы по-разному описывают, кто как сидел, но неизменно на председательском месте находился А.?И. Татищев, справа от него – великий князь Михаил Павлович, слева – А.?Н. Голицын.

На рисунках этой серии, изображающих декабристов на допросах, все они показаны в профиль. Очевидно, допрашиваемые стоят перед большим столом, а художник видит их сбоку, сидя за отдельным столиком[1200]. Об отдельном столике, помимо длинного стола, говорится в мемуарах Г. Олизара[1201], в записках П.?И. Фаленберга[1202] и других декабристов. Небольшой столик изображен на рисунке, где сам А.?А. Ивановский приподнимается из-за него навстречу А.?И. Татищеву.[1203] Также и В.?Ф. Адлерберг сидел иногда за отдельным столиком, как упоминает, например, С.?П. Трубецкой[1204].

Несколько слов об аннотации портретов членов Комитета. Надписи на рисунках появились, несомненно, гораздо позднее (карандаш, обведенный чернилами). Изучая иконографию каждого члена Следственного комитета, исследуя другие рисунки той же серии, можно легко убедиться, что три надписи на упомянутом рисунке, изображающем членов Комитета сидящими за столом, неверны. Щеголь с усиками – это А.?И. Чернышев, но не А.?Х. Бенкендорф[1205]. Чернышев изображен на многих листах серии с правильной надписью. Сидел он обычно с краю стола, иногда, впрочем, за отдельным столиком, но всегда так, чтобы быть ближе к допрашиваемому. Выше отмечалось, что там, где написано «А. И. Чернышев», изображен П.?В. Голенищев-Кутузов; следовательно, надпись у среднего стула «П. В. Кут» <Голенищев-Кутузов. – Н. А.> также неправильна.

Завершая характеристику членов Комитета, надо сказать, что это были люди, назначенные самим Николаем I, самым заинтересованным лицом в ходе процесса. И они оправдали его доверие. В камер-фурьерском журнале есть любопытная запись, относящаяся к 30 мая 1826 г., к тому времени, когда следствие по делу декабристов было почти закончено. В этой записи сообщается, что царь принимал с докладом членов Комиссии Военного суда, а после доклада «особо угощаемы были за особенным столом… военный министр Татищев, тайный советник Сперанский, генерал-адъютант Синявин, генерал-адъютант Кутузов, генерал-адъютант Бенкендорф, генерал-адъютант Потапов, генерал-адъютант Чернышев, генерал-адъютант Левашов, статский советник Блудов, флигель-адъютант Перовский, флигель-адъютант В.?Ф. Адлерберг»[1206].

Какого же беспристрастия и справедливости можно было ожидать от этих следователей? Для методов допроса типично использование ложных показаний, различных угроз. «Не давая времени опомниться, задавали вопросы, от которых зависели жизнь и смерть, требуя быстрых и категоричных ответов о фактах, совершенно неизвестных допрашиваемому лицу. Его молчание считалось новым проступком, который вменялся ему в вину» (А. М Муравьев)[1207].

С.?П. Трубецкой возмущается тем, как два-три члена Комитета одновременно спрашивали о разных вещах, допуская насмешки и колкости. На просьбу Трубецкого задавать вопросы по порядку П.?В. Голенищев-Кутузов с громким хохотом заявил: «Нет, эдак лучше, скорее собьется»[1208].

О цинизме следователей можно судить со слов того же А. М Муравьева: «Случалось, что эти господа из Комитета говорили наивно-весело: “Признавайтесь скорее – вы заставляете нас ждать, наш обед стынет”»[1209]. А ведь от этих ответов нередко зависела жизнь и судьба людей.

Допрос продолжался иногда больше двух часов, и в продолжение этого времени подследственный должен был стоять, измученный и нередко больной. Некоторых к тому же отягощали кандалы, и допросы тогда шли под грохот цепей. На рисунке мы видим Сергея Муравьева-Апостола, стоящим перед следователями[1210], а ведь он был тяжело ранен в голову картечью во время подавления восстания Черниговского полка и от этой раны очень страдал в тюрьме.

Иногда допросы велись и не при полном составе членов Комитета. На последнем из упомянутых рисунков за столом только трое: неизменный А.?И. Чернышев держит бумаги и со злорадной усмешкой что-то вычитывает, на председательском месте дремлет А.?И. Татищев, напротив Чернышева сидит еле заметный В.?Ф. Адлерберг. Сдержанно и просто показан Сергей Муравьев-Апостол. Несмотря на унизительность положения, он сохранил достоинство в осанке.

Пока шел допрос, в комнатах неподалеку находились «фельдшер с доктором… на случай, когда потребуется помощь, и что бывало там же и кровь открывали», – как вспоминал А.?С. Гангеблов[1211]. Иногда допрашиваемых уносили из Комитета в бесчувственном состоянии, как это случилось с самим Гангебловым.

По окончании допроса по звонку председателя Комитета являлся плац-майор или плац-адъютант, узнику вновь завязывали глаза и тем же путем, через те же комнаты выводили по лестнице из Комендантского дома. Иногда кто-либо из членов Комитета сам доводил узника до передней и сдавал его плац-адъютанту[1212].

Через несколько дней после допроса подследственному вручали вопросные листы, где он в письменной форме подтверждал свои показания.

В самый разгар заседаний Комитета, 7 января 1826 г., в Комендантском доме были даны последние инструкции отправлявшимся на юг генерал-адъютанту Н.?И. Демидову и флигель-адъютанту Н.?Д. Дурново, которые должны были принять участие в подавлении восстания Черниговского полка, открыть нити заговора и арестовать виновных. По выражению самого Дурново, они представляли тогда «высшую полицию»[1213].

Комендантский дом был также и местом заключения для некоторых подследственных. Здесь, «под присмотром коменданта», содержались декабристы А.?М. Булатов, Н.?А. Васильчиков и М.?Ф. Митьков.

Командир 12-го егерского полка полковник Александр Михайлович Булатов, которого декабристы назначили помощником «диктатора» С.?П. Трубецкого, не решился возглавить восстание, и вечером 14 декабря сам явился в Зимний дворец. Там он и был арестован. 15 декабря флигель-адъютант полковник А.?А. Кавелин доставил его в крепость с устным объявлением «высочайшей воли» содержать «под присмотром в доме комендантском»[1214].

Вероятнее всего, Булатов был помещен в одной из комнат нижнего этажа. В одном из писем к великому князю Михаилу Павловичу он сообщал, что на Рождество комендант пригласил его в церковь[1215], и по окончании литургии и молебна они поздравили друг друга с праздником[1216]. Из Комендантского дома Булатова никуда не переводили, и именно здесь 10 января 1826 г. из-за мучительных душевных переживаний он попытался покончить с собой[1217]. В тяжелом состоянии Булатова доставили в сухопутный госпиталь, где он в ночь с 18 на 19 января 1826 г. скончался[1218].

По собственноручной записке Николая I в Петропавловскую крепость 29 декабря 1825 г. был доставлен арестованный в Москве корнет Кавалергардского полка Николай Александрович Васильчиков: «Присылаемого Васильчикова посадить по удобности, дав писать, что хочет и содержать хорошо»[1219]. В два часа дня он был помещен в том же доме коменданта во «вновь отделанный арестантский покой № 2»[1220] и числился здесь же позднее[1221].

Днем 2 января 1826 г. в крепость привезли также арестованного в Москве полковника лейб-гвардии Финляндского полка Михаила Фотиевича Митькова. «Посадить по усмотрению под строгий арест», – сказано в записке царя[1222]. В ответ А.?Я. Сукин рапортует, что арестант «посажен в доме комендантском во вновь отделанный покой № 1, где он ни с кем никакого сношения иметь не будет». В этом же месте Митьков значится и в дальнейшем[1223].

Где могли помещаться в Комендантском доме эти узники? Вероятно, в комнатах цокольного этажа[1224]. О том, что эти комнаты под сводами были жилыми, узнаём из документа, относящегося к июню 1826 г. В нем сообщается о необходимости «в Комендантском доме, в нижнем этаже в одном жилом покое вместо ветхого пола… сделать новый»[1225].

В Комендантском доме в присутствии А.?Я. Сукина проходили свидания подследственных декабристов с родными. Разрешения на эти свидания давал царь и то только в тех случаях, когда бывал доволен показаниями подследственного или, наоборот, надеялся, что под влиянием родственников, умолявших узника спасти себя и семью, на допросе откроется что-либо новое. После оглашения приговора Верховного уголовного суда Николай I дозволил всем осужденным видеться с близкими родственниками один раз в неделю, но не более чем с одним человеком сразу и только в присутствии коменданта[1226].

Перед тем как вести заключенного на свидание, его переодевали в собственное платье. Вот как происходила встреча С.?П. Трубецкого с его сестрой Е.?П. Потемкиной 1 апреля 1826 года: «…разговор наш не мог быть свободен, потому что комендант, генерал Сукин, во все время сидел возле нас за столом, на котором угощал нас чаем. Несколько раз за ним приходили, но он отлучаться не хотел»[1227]. Комендант отказался выйти даже к приехавшему к нему генерал-адъютанту, поскольку не мог оставить декабриста наедине с сестрой. Когда через несколько дней у Трубецкого было свидание с женой, то А.?Я. Сукин, по словам декабриста, «как будто бы для того, чтобы дать нам более свободы, притворился спящим в своих креслах»[1228].

Княгиня Е.?А. Шаховская, приехавшая 2 июля увидеть брата – декабриста П.?А. Муханова, должна была долго дожидаться коменданта в приемной. Вернувшийся из Сената А.?Я. Сукин, осыпав княгиню любезностями, провел ее через ряд комнат в ту, где назначено было свидание. Но, когда Шаховская попросила коменданта позволить и ее мужу также встретиться с Мухановым, ей было отказано. Трагично звучат слова Шаховской, обращенные к брату: «Сколько я выстрадала за этот час, проведенный вместе с тобою!.. Как тяжело было мне услышать, что пришли доложить о фельдъегере, приехавшем от государя… Я крепко обняла и больше не видела тебя; впрочем, мельком я видела тебя в окне, когда обходила с мужем дом коменданта»[1229].

Мало-помалу Петропавловская крепость до отказа заполнилась арестантами. Дел у Следственного комитета всё прибавлялось. Поняв, что процесс декабристов может надолго затянуться, Николай I отдает распоряжение выпускать мало замешанных в деле лиц. О том, как проходило освобождение арестантов, рассказывают в своих воспоминаниях В.?П. Зубков и Г. Олизар[1230].

Поздно вечером в камеру являлся плац-майор или плац-адъютант, будил арестанта и объявлял ему, что он свободен и приглашен на ужин к коменданту. По переодевании в собственное платье освобожденного уже с открытым лицом провожали в Комендантский дом. В ярко освещенной зале комендант в изысканных выражениях на французском языке поздравлял с освобождением бывшего узника[1231].

Вежливо, предупредительно приглашали недавнего арестанта к столу, спрашивали о самочувствии. В.?П. Зубкову «постелили простыни и подушки на великолепном диване… относились необыкновенно внимательно. <…> На следующее утро любезность за любезностью: чай, кофе, завтрак»[1232]. В большом зале освобожденному вручали удостоверявший его невиновность аттестат, подписанный всеми членами Комитета и снабженный императорскою печатью. Вручали приказ о возвращении имущества, отобранного при аресте, после чего под расписку выдавались вещи и деньги.

Хотя работа Следственного комитета или, как его стали именовать с 29 мая, Следственной комиссии, продолжалась до 25 июня 1826 г., можно сказать, что в основном следствие было завершено к концу мая, и с этого времени в заседаниях начались частые перерывы.

В июне Следственная комиссия освободила часть квартиры коменданта, ибо, как уже упоминалось, с 15 по 21 июня 1826 г., в преддверии похорон императрицы Елизаветы Алексеевны, в Комендантском доме обедали и ужинали придворные, дежурившие у ее гроба в Петропавловском соборе. Вероятно, на это время канцелярию перевели из парадных комнат в другие помещения квартиры.

1 июня 1826 г. был издан высочайший манифест об учреждении Верховного уголовного суда над декабристами. В манифесте царь требовал «справедливости, справедливости нелицеприятной, ничем не колеблемой, на законе и силе доказательств утвержденной». Он сам назначал членов суда, которые воспринимали это как акт особой монаршей милости. Всего в состав суда вошло 72 человека; из них – 18 членов Государственного совета, 3 члена Святейшего синода, 36 сенаторов и 15 особо назначенных лиц «из высших воинских и гражданских чиновников». Можно ли было ожидать от такого суда «справедливости нелицеприятной»?

Председателем суда был назначен князь П.?В. Лопухин, его заместителем князь А.?Б. Куракин, обязанности генерал-прокурора исполнял министр юстиции князь Д.?И. Лобанов-Ростовский. Весь ход суда Николай I направлял через М.?М. Сперанского. Как до этого царь был главным следователем, так теперь он стал главным судьей[1233].

Суд проходил негласно в помещении Сената. Подсудимых на заседания не вызывали и защиты они не имели[1234]. Чтобы придать какую-то видимость законности этому процессу, была создана Ревизионная комиссия для опроса подсудимых. Комиссия состояла из трех отделений, в каждое вошло по одному представителю от Государственного совета, от Сената, от особо назначенных лиц и от Следственной комиссии. Одно отделение опрашивало членов Северного общества – в нем представителем от следствия был А.?Х. Бенкендорф, второе – членов Южного общества, здесь представителем следствия был А.?И. Чернышев, третье – членов Общества соединенных славян с представителем следствия в лице В.?В. Левашова.

Для заседания Ревизионной комиссии был назначен Комендантский дом. 7 июня начальник Главного штаба И.?И. Дибич просит А.?Я. Сукина «сколь возможно поспешнее» приготовить в крепости три комнаты, чтобы в 12 часов следующего дня могли состояться раздельные заседания отделений[1235].

Ревизионная комиссия заседала в крепости 8 и 9 июня 1826 г.[1236] Опрос подсудимых сводился к тому, что их по очереди приводили в Комендантский дом, на сей раз с открытыми лицами и без тех церемоний, которыми сопровождались допросы. Здесь члены Ревизионной комиссии предлагали каждому утвердить своей подписью ответы на три вопроса: 1) его ли рукой подписаны показания, 2) добровольно ли они подписаны, 3) были ли даны ему очные ставки.

С.?П. Трубецкой вспоминает: «В комнате, в которую ввели меня, я нашел новые лица, сидевшие за круглым столом. <…> Сенатор Баранов спросил меня: “Ответы, писанные вами в Комитет, все ли писаны собственною рукою?”. Князь Салтыков молча показал на кипу, пред ним лежавшую. Я отвечал, что я свои ответы все писал сам, своею рукою.

Баранов: “Итак, не угодно ли вам будет это подписать?” – написали записку, которую подал мне Бенкендорф с особенною учтивостью, встал и принес мне стул. Я сел и подписал записку, которая заключала сказанный мною ответ, и меня тотчас отпустили.

Некоторые лица из подсудимых объявили, что ответы их были вынуждены противоестественными мерами: голодом, закованием в железа и т. п. Послан был к ним священник упрашивать их, чтоб они взяли назад это показание, и он в этом успел»[1237].

Этот рассказ дополняют воспоминания И.?Д. Якушкина: «Меня привели в небольшую комнату. <…> Сенатор Баранов очень вежливо предложил пересмотреть лежащие перед ним бумаги и спросил, мои ли это показания. Прочесть все эти бумаги было невозможно в короткое время. <…> Я перелистывал кое-как бумаги, которых Баранов даже не выпускал во все время из рук, и видел на иных листах свой почерк, на других почерк мне совершенно незнакомый. Баранов предложил мне что-то подписать, и я подписал его листок, не читая»[1238].

Если же арестант упорно отказывался подписать бумагу, то ему внушали, что без подписи его не смогут судить, и он навсегда останется в крепости. Последнее обстоятельство было столь веским, что подпись появлялась.

10 июня Верховный уголовный суд выслушал донесение Ревизионной комиссии и затем выбрал новую комиссию для определения разрядов виновности, которая работала до 27 июня. Было установлено 11 разрядов; пятеро декабристов были поставлены вне разрядов.

8 июля суд принял проект приговора – Всеподданнейший доклад Верховного уголовного суда. 10 июля последовал указ Николая I Верховному уголовному суду о конфирмации приговора. Окончательный текст приговора назывался «Роспись государственным преступникам, приговором Верховного уголовного суда осуждаемым к разным казням и наказаниям».

Оглашение приговора подсудимым назначено было на 12 июля 1826 г. в доме коменданта Петропавловской крепости, причем место и время определено самим царем. Из записки министра юстиции князя Д.?И. Лобанова-Ростовского председателю суда князю П.?В. Лопухину от 10 июля 1826 г. видно, как Николай I возлагает ответственность за вынесение смертного приговора на Верховный уголовный суд. В этой же записке говорится о повелении царя «собраться главному суду в самой крепости и объявить приговор подсудимым»[1239]. Очевидно, боясь новых волнений, декабристов не рискнули везти по городу в Сенат[1240], посчитав, что будет спокойнее, если суд сам приедет в крепость для оглашения приговора.

11 июля князь Лобанов-Ростовский просит А.?Я. Сукина приготовить комнаты в крепости для заседания суда, на что получает ответ: «…кроме как в доме коменданта, ни одной нет, которая до 70 человек вместить могла»[1241].

Утром 12 июля 1826 г. члены Верховного уголовного суда сначала собрались на последнее заседание в Сенате и оттуда в сопровождении двух жандармских эскадронов направились в крепость.

Декабристы не знали, что их уже судили и даже осудили и что 12 июля им будет объявлен приговор. Для них было полной неожиданностью увидеть из окошек казематов «взвод жандармов, кавалергардов, пропасть карет, двигающихся шагом, как на погребальном шествии, и все это стремится к комендантскому дому» (Н.?И. Лорер)[1242].

Днем 12 июля в камеры приходил плац-майор или плац-адъютанты, узникам приносили их собственную одежду (в том случае, если она имелась), у кого-то это было полное форменное платье, но без шпаг. Кандалов в это время ни на ком уже не было, так как 30 апреля, по повелению царя, они были сняты со всех узников. Не накидывая покрывал, с открытыми лицами, их вели по крепости к дому коменданта.

Для оглашения приговора был выбран парадный зал на втором этаже, куда декабристов вели не по той внутренней лестнице, как на допросы, а проводили через двор и по наружной (дворовой) лестнице вводили в квартиру коменданта. Там направляли вправо через ряд пустых помещений[1243]. В тот день мебель из этой части квартиры была вынесена, и в комнатах стоял конвой из павловских гвардейцев.

В нескольких комнатах подсудимых собирали отдельно по разрядам. Одеты они были по-разному: кто в мундире и полной форме, кто во фраке, кто в арестантском халате, многие исхудали, обросли бородами. Собравшиеся вместе декабристы обнимались, целовались, оживленно беседовали. По словам Е.?П. Оболенского, «радость была велика при встрече с друзьями, с коими так давно мы жили в разлуке»[1244]. Однако когда узнавали, что им будет объявлен приговор, то с удивлением спрашивали: «А разве нас судили?»

Перед тем как войти в парадный зал, подсудимые, согласно делению на разряды, ожидали своей очереди в двух ближайших к залу комнатах – гостиной и столовой. Когда в зал входил один разряд, его место занимал следующий, и так все разряды проходили один за другим.

Первыми в зал ввели пятерых поставленных вне разрядов – П.?И. Пестеля, К.?Ф. Рылеева, С.?И. Муравьева-Апостола. М.?П. Бестужева-Рюмина и П.?Г. Каховского. Их сопровождал конвой – впереди два гренадера с одним унтер-офицером и позади два гренадера[1245].

В это время в опустевшую гостиную привели первый разряд, и многие из вошедших декабристов слышали из-за закрытых дверей зала «какие-то громкие, прерывающиеся слова, которых смысл объяснился… после, прочтением приговора смертной казни над пятью лицами, осужденными на смерть» (А.?В. Поджио)[1246].

В этот момент произошел драматичный эпизод, о котором несколько десятилетий спустя вспомнят в переписке декабристы И.?И. Горбачевский и М.?А. Бестужев[1247]. Вот что рассказывает последний из них, осужденный по второму разряду: «Дверь из комнаты, где был собран первый разряд, распахнулась в ту комнату, где стояли пятеро висельников: я и многие другие бросились к ним. Но мы успели только обняться, нас и разлучили». Видел пятерых также и Горбачевский. Судимый по первому разряду, он находился в соседней с залом комнате – гостиной. Михаил Бестужев, отнесенный ко второму разряду, находился, следовательно, в угловой комнате, и прежде чем попасть с другими товарищами в зал, должен был пробежать через гостиную. Тут, вероятно, произошла сумятица, когда на миг распахнулись двери в нескольких помещениях, и ритуал суда на какое-то мгновение был нарушен. «Но мы только успели обняться, нас и разлучили», – как вспоминал Бестужев. И разлучили навеки[1248].

Насколько можно судить, строгой изоляции разрядов не получилось, например, И.?Д. Якушкин видел товарищей из другого разряда, когда их проводили мимо, и удивлялся их худобе. В.?С. Толстой, отнесенный к седьмому разряду, бросает вскользь: «…мы хлынули толпой, нас вернули назад и построили по порядку приговора»[1249].

После того как из зала выводили один разряд осужденных, в гостиной плац-майор Е.?М. Подушкин, сделав перекличку следующему разряду, выстраивал подсудимых в затылок друг другу. Когда распахивались двери зала, Подушкин под конвоем вводил их в суд.

Первое, что бросалось в глаза декабристам, были огромные накрытые красным сукном столы, стоявшие вдоль трех стен покоем, то есть в виде буквы П, открытой стороной обращенной к окнам. За столами в парадных мундирах восседали судьи. Их, как мы помним, было 72 человека. Мест за столами на всех не хватило, поэтому позади столов возвышался помост, на котором амфитеатром были поставлены стулья, лавки, скамейки. В середине центрального стола стояло массивное зерцало – символ законности.

За столом в центре сидели три члена Святейшего синода – два митрополита и один архиепископ. Зерцало мешало им видеть подсудимых, поэтому им приходилось поворачиваться в стороны и даже привставать. По правую сторону сидели генералы, по левую – члены Государственного совета. Сенаторы в красных мундирах располагались позади сидящих за столом[1250]. Очевидно, им приходилось вставать со своих мест, чтобы лучше видеть подсудимых.

В центре зала, перед столами, был установлен пюпитр, типа аналоя на одной ножке, за которым стоял экспедитор и читал сентенцию, иногда его сменял делопроизводитель суда И.?Ф. Журавлев, обер-прокурор 1-го департамента Сената.

Ближе к подсудимым, спиной к ним, сидел исполнявший обязанности генерального прокурора министр юстиции князь Д.?И. Лобанов-Ростовский, которого А.?В. Поджио с насмешкой называет «хозяином дела»[1251]. Он много суетился, разбирая бумаги, которые передавал ему Журавлев, постоянно вскакивал со стула и горячился.

Введя в зал, декабристов выстраивали в шеренгу, спиной к окнам и лицом к членам суда. Обер-секретарь делал им перекличку, «и когда Кюхельбекер нескоро же откликнулся на свое имя, то Лобанов закричал повелительным голосом: “Да отвечайте же, да отвечайте же!”»[1252].

По краям шеренги подсудимых у каждой двери и у каждого из трех окон стояли по два гренадера лейб-гвардии Павловского полка. Все окна и двери были наглухо закрыты. Температура воздуха по Реомюру в полдень достигала + 19?[1253], в небольшом зале, переполненном людьми, стояла страшная духота. В то лето в окрестностях Петербурга горели леса, и в воздухе были гарь и дым.

Ярко описывает обстановку суда А.?В. Поджио: «Для такого торжества решительно объем залы не соответствовал. <…> По количеству столпившихся здесь лиц и по малому размеру комнаты, судьи, подсудимые, стражи – все мы стеснены, взяты в тиски. Все выходы заняты: двери на замок, окна на крючки; гренадеры охраняли одни и другие (мог кто-нибудь пробиться в дверь или выскочить в окно!!!). Стало жарко, невыносимо душно… Экспедитор спешно, бегло прочел приговор общий: присуждение к смертной казни с отсечением головы на плахе!.. причем он оказал свое драматическое дарование: он умышленно остановился на этой картине, где голова скатывается с тела, и думал такою расстановкою потрясти нас вконец. <…> Спустя добрую минуту он возвысил опять свой голос и стал дочитывать недоконченный период: “…но государь в милосердии своем и т. д. заменил смертную казнь сосланием в вечную каторжную работу”».[1254]

Во время чтения сентенции члены суда то и дело поднимались со своих мест, наводя лорнеты и даже зрительные трубки на осужденных, которых отказывались выслушать. Когда И.?И. Пущин, Н.?А. Бестужев и другие пытались что-то сказать – на них сразу зашикали. Ни одного слова не было предоставлено осужденным. Подводя итог, А.?В. Поджио констатирует: «Итак, суд не состоялся в виде даже русского законоведения: мы не были допрошены, выслушаны, не требованы к оправданию, к защите, дозволенной, указанной законом. Верховный уголовный суд счел такой способ действия обременительным для людей, столь озабоченных государственными делами, и нашел гораздо удобнее положиться на указания Следственной комиссии и принять их в неизменное руководство»[1255].

По прочтении приговора по команде «направо» их строили в затылок друг другу и выводили в противоположные двери зала.

Таким образом, в день суда, чтобы избежать встречного потока, декабристов вводили в дом коменданта со стороны двора, направляли по анфиладе комнат в парадный зал, а выводили через главный вход[1256].

В ближайшей к залу комнате (приемной) во время оглашения приговора находились священник, лекарь и два цирюльника, но их помощь никому не потребовалась. Осужденные декабристы проявили исключительное мужество.

Обрадованные встречей друг с другом, они вели живые, дружеские разговоры, подчас даже шутили. Когда их выводили из Комендантского дома, собралась густая толпа и, проходя мимо, А.?И. Якубович, осужденный на двадцать лет каторги, громко отпустил в адрес одного из присутствующих лиц какую-то остроту, в ответ раздался взрыв хохота[1257].

Такое поведение возмущало верноподданных, ожидавших от осужденных печали и уныния. Член Верховного уголовного суда сенатор П.?Г. Дивов отмечал, что из подсудимых «весьма немногие выказали некоторое смущение»[1258]. Флигель-адъютант Н.?Д. Дурново записал в дневнике отзыв одного из своих знакомых о декабристах: «Большая часть показала непоколебимое хладнокровие. Преступление глубоко вкоренилось в их сердцах»[1259].

Оглашение декабристам приговора Верховного уголовного суда завершилось к шести часам вечера. Не прошло и 24 часов, как он был приведен в исполнение. В ночь на 13 июля 1826 г. на эспланаде Кронверка совершился обряд гражданской казни декабристов, приговоренных в каторжные работы. Уже на рассвете на валу Кронверка были повешены пятеро поставленных вне разрядов[1260].

Ночью перед казнью в Комендантском доме Сергею Муравьеву-Апостолу было дано свидание с сестрой Екатериной Ивановной Бибиковой. Свидание происходило в присутствии коменданта. «Разлука их навсегда, по словам самого Сукина, была ужасна»[1261].

После суда началось постепенное, небольшими партиями, отправление декабристов на каторгу и в другие крепости, продолжавшееся с июля 1826 г. и в течение зимы 1826–1827 гг.

Поздно вечером или ночью гремели в последний раз дверные замки, и плац-адъютанты выводили арестантов из камер. Позади солдат нес их вещи. В дорогу осужденным выдавали казенную одежду из грубого солдатского сукна, но тот, кто желал, мог ехать в своей одежде.

Отправляли осужденных из Комендантского дома. В приемной им предлагали посидеть в ожидании коменданта. С.?П. Трубецкой вспоминает, как камердинер А.?Я. Сукина пригласил его в кабинет, где комендант с ним попрощался, передал привет от С.?Ф. Маврина (племянника Сукина) и сообщил, что в Пелле Трубецкого будет ожидать жена[1262].

Декабристы с удивлением разглядывали друг друга – отросшие бороды, странные наряды. Неисправимый шутник А.?И. Якубович и тут не удержался. «Ну, Оболенский! – сказал он, подводя его к зеркалу. – Если я похож на Стеньку Разина, то неминуемо ты должен быть похож на Ваньку Каина»[1263].

Но вот появлялся комендант с бумагою в руках и громко произносил: «По высочайшему повелению вас велено отправить в Сибирь закованными». По знаку Сукина появлялись солдаты с ножными кандалами. Оковы были тяжелыми и затрудняли движение. Цепи гремели на ногах, и солдатам приходилось помогать осужденным спускаться по лестнице Комендантского дома. «У крыльца стояло несколько троек. Нас посадили по одному в каждые сани с жандармом, которых было четверо, столько же, сколько и нас, и лошади тихо и таинственно тронулись», – вспоминал об отправке из крепости в Сибирь А.?П. Беляев[1264].