Петербургский чиновник и декабристы: М. А. Корф и его лицейские товарищи, «прикосновенные» к событиям 14 декабря 1825 г.

И. В. Ружицкая

Модест Андреевич Корф – представитель высшего петербургского общества 1830-х – 1870-х гг., заметная фигура в администрации императоров Николая I и Александра II. Один из главных помощников М.?М. Сперанского по составлению Свода законов во Втором отделении собственной Его Императорского Величества канцелярии[808], Корф в начале 1830-х гг. попадает в высший эшелон власти и на долгие годы становится непосредственным и активным участником процесса государственного управления. Управляющий делами Комитета министров (1831–1834), государственный секретарь (1834–1843), член Государственного совета (1843), главноуправляющий Вторым отделением (1861–1864), председатель департамента законов Государственного совета (1864–1872) – таков его послужной список. Корф состоял в дружеских отношениях со многими высокопоставленными персонами (не исключая членов царской фамилии)[809], его принимали во всех аристократических домах Петербурга, он непосредственно общался с императором (его должность в Комитете министров предполагала личный доклад самодержцу). Корф оставил заметный след и в русской культуре: в годы его директорства (1849–1861) была полностью реформирована Императорская Публичная библиотека[810]; долгое время в ней даже существовала особая «зала барона Корфа», где висел его портрет. В 1840-е гг. монарх поручает ему преподавание отпрыскам августейшего семейства основ российского права и государственности[811], а также составление истории своего восшествия на престол – первого исторического труда о событиях 1825 г.

Что общего могло быть у этого успешного, преуспевающего столичного сановника с «государственными преступниками», осужденными по делу 14 декабря – И.?И. Пущиным и В.?К. Кюхельбекером? Оказывается, этих людей с такой разной судьбой всю жизнь связывали узы дружбы, берущей свое начало в школьной юности. Корф, Пущин, Кюхельбекер – «первокурсные» Царскосельского лицея (выпуск 1817 г.).

Уже одно имя А.?С. Пушкина обессмертило первый лицейский курс[812]. Несколько его выпускников оказались причастны к деятельности тайных обществ, пятеро попали в т. н. «Алфавит декабристов»[813]. Однако это никак не отразилось на отношении к ним лицейских товарищей. Даже «политическая смерть» Кюхли и Большого Жанно (Пущина) никоим образом «не нарушила их лицейской связи»[814] с однокурсниками. Она выдержала испытание временем и обстоятельствами.

В 1857 г. вернувшийся из Сибири И.?И. Пущин напишет о встрече с бывшими одноклассниками в Петербурге: «…мы сошлись как старые друзья, несмотря на то, что разными дорогами путешествовали в жизни»[815]. Да, дороги были разные, непохожими были судьбы, но одно оставалось неизменным – верность лицейской дружбе, лицейскому союзу, стремление воплотить в жизнь выбитый на чугунных кольцах девиз: «Для пользы общей»[816].

Без понимания природы отношений лицейских между собой, в том числе между теми, кто стал воплощенной целью Лицея[817] и достиг определенных служебных высот (как, например, Модест Корф), и теми, кто по тем или иным причинам не служил или находился в изгнании, необходимо остановиться на толковании самих терминов «лицейское братство», «лицейский дух», «лицейский союз».

Долгое время доминировало представление о «лицейском духе» и «лицейском союзе» как об узах, объединявших небольшой круг лицеистов, центром которого был А.?С. Пушкин[818]. Традиция подобной трактовки идет от авторов двух записок – В.?Н. Каразина (1820) и Ф.?В. Булгарина (1826)[819]. Каразин, указывая на ряд недостатков в государственном управлении в России, одну из их причин усматривал в неправильном воспитании юношей – будущих чиновников – в закрытых учебных заведениях. Даже «в самом Лицее Царскосельском, – писал он, – государь воспитывает себе и отечеству недоброжелателей», что «доказывают почти все вышедшие оттуда». Среди «лицейских питомцев» Каразин отмечал Пушкина[820]. Булгарин полагал, что поскольку «начальники Лицея» «не обращали ни малейшего внимания» «на нравственность и образ мыслей» воспитанников, а «частные люди заботились о делании либералов, то дух времени превозмог – и либерализм укоренился в Лицее в самом мерзком виде»[821]. Одной из «отличительных черт» лицеистов, по мнению автора записки, было «пророчество перемен»[822]. Единственное имя, упомянутое Булгариным, – это имя Корфа: только он и немногие другие в Лицее «слушали прилежно курс [политических] наук и [поэтому] … вышли не либералы»[823].

Однако «лицейский дух» в понимании самих выпускников 1817 г. – это вовсе не радикальные идеи, не призывы к ниспровержению существующих устоев, но стремление сделать что-либо «для общей пользы», а «лицейский союз» – это дружеские связи, «образовавшиеся на всю жизнь». Начало лицейскому братству было положено при первом директоре Лицея, протеже М.?М. Сперанского, выдающемся русском просветителе В.?Ф. Малиновском, который во многом определил и «направление умов» своих воспитанников. В том же ключе действовал и второй директор Лицея Е.?А. Энгельгардт[824]. Именно ему принадлежала идея чугунных колец для выпускников первого курса, с надписью «Для пользы общей».

Лицеисты включали в лицейское братство всех соучеников. Так, Пушкин в стихотворении «19 октября 1827 года» писал не только о тех, кто «в краю чужом, в пустынном море и в мрачных пропастях земли», но и о тех, кто «в заботах… царской службы»[825]. Пущин вспоминал: в Лицее «образовалась товарищеская семья», сложилась та «неразрывная и отрадная связь… на всю жизнь… которая соединяет первокурсных Лицея»[826]. В.?К. Кюхельбекер из Свеаборгской крепости просил сестер «писать все, что знают, о жизни и судьбе» каждого лицеиста первого выпуска[827]. В годы заточения и ссылки он, празднуя в одиночестве день 19 октября, приветствовал одноклассников словами: «Всех вас, Лицея нашего семья!»[828]

Созвучны этим стихам и написанные по тому же поводу строчки других лицейских поэтов, например, А.?Д. Илличевского:

И что же время нам?

Оно расторгнуть братских уз не смеет,

И дружба наша, как вино,

Тем больше крепнет, чем стареет.

и А.?А. Дельвига:

Снова, други, в братский круг…[829]

«Священная царскосельских лицеистов связь»[830] объединяла всех выпускников 1817 г. П.?Н. Мясоедов писал Пущину: «Наши все 29-ть человек лицейских (другого названия я и дать не смею)»; К.?Д. Костенский признавал, что «любовь товарищей первого выпуска пылает все так же и в 1830 году, как и в 1811-м»[831].

О том же свидетельствует и анализ состава участников лицейских годовщин. Только один раз, в 1829 г., вышло недоразумение, и она состоялась у двух лицеистов одновременно: три «скотобратца»[832] собрались у А.?Д. Тыркова, четверо у Дельвига. Остальные празднования 19 октября собирали вместе почти всех «наличных» в Петербурге выпускников 1817 г. Отметим специально, что Корф не пропустил ни одной[833].

При различии жизненных стартов, семейных устоев и природных дарований, 10–12-летние мальчики не могли выйти одинаковыми только потому, что воспитывались вместе. Это впоследствии и проявилось в разнообразии их судеб. По выходе же из Лицея всех «первокурсных» отличал так называемый «лицейский дух». Он не означал полного тождества мировоззренческих установок, но обязательно включал в себя «глубокое убеждение, что они воспитаны «для общей пользы»»[834]. Убеждение это лицеисты первого выпуска пронесли через всю жизнь.

Так, Корф при новом назначении всегда задавался вопросом, будет ли на этом месте «истинно полезен», а в 1835 г. писал И.?В. Малиновскому: «Делать добро частное в этой должности менее случая, нежели в моей прежней, но поприще добра общественного обширно и необъятно. Дай только Бог умения»[835]. И.?В. Малиновский в письме к А.?М. Горчакову в 1861 г. предложил девяти оставшимся в живых лицеистам 1817 года выпуска «проверить себя, дать добросовестный отчет за пятьдесят лет», изложив «подвиги служебной жизни, но в оправдание девиза лицейской медали «для общей пользы»»[836]. В ответ министр[837] напишет, что он также «верен старой дружбе и старым воспоминаниям» и принимает «исповедь» товарища[838]. О том, как он претворял в жизнь лицейский девиз, Малиновский писал Корфу и в 1872 г., добавляя: «…спроси, кого хочешь, оправдал ли Малиновский царскосельского лицеиста»[839].

В шестилетнем общении, «при беспрестанном трении умов»[840], вырабатывался единый взгляд на существующий порядок вещей, включавший в себя и желание изменить к лучшему этот порядок, пути же обновления мыслились по-разному. Для некоторых дорога к переменам проходила через участие в тайных обществах, деятельность общественную – так, Пущин и В.?Д. Вольховский сразу после окончания учебы вступают в Союз спасения, причем Пущин прямо связывает это событие с «мнениями и убеждениями, вынесенными из Лицея»[841]. Другие нашли себя в литературном творчестве, «по-своему… проповедовал стихами и прозой… о деле общем»[842]; среди них – Пушкин и его лицейские друзья из «союза поэтов». Большинство лицейских выпускников добросовестно служили, не забывая о лицейском девизе. В 1839 г. Корф, описывая в дневнике празднование 19 октября, отмечал, что слова лицейского гимна, сочиненного Дельвигом: «Мы дали клятву: всё родимой [Отчизне], всё без раздела, кровь и труд» – реализованы его одноклассниками. Они «по силам и разумению держали и держат слово царю и святой Родине»[843].

Директор Лицея Е.?А. Энгельгардт в 1841 г. писал о своих первенцах: «Лицейская галерея первых четырех курсов очень любопытна: государственный секретарь Корф, статс-секретарь Маслов, два губернатора: Стевен и Корнилов… вице-директор Бакунин… капитан I ранга Матюшкин, посланник Ломоносов, а там начальниками отделений и прочих сколько угодно и все уважаемы»[844]. Энгельгардт тогда еще не знал, что директорами департаментов станут П.?М. Юдин и П.?Ф. Гревениц, новгородским вице-губернатором, а затем тверским губернатором – А.?П. Бакунин, сенаторами – С.?Д. Комовский, М.?Л. Яковлев, Ф.?Ф. Матюшкин, А.?А. Корнилов, именем адмирала Матюшкина назовут мыс на побережье Ледовитого океана, а Горчаков получит высший государственный чин в России – чин канцлера и будет двадцать лет стоять во главе российского внешнеполитического ведомства.

«Лицейский дух» включал в себя, помимо убеждения в необходимости перемен и готовности содействовать им, также осознание некоей интеллектуально-элитарной общности «лицейских», сильно развитое чувство товарищества, своеобразный культ дружбы. Примеров его проявления – множество. 15 декабря 1825 г. Горчаков предлагал Пущину заграничный паспорт и помощь в тайном бегстве за границу. К лицейским товарищам обратился Пущин из сибирского «далек?» с просьбой купить и прислать ему пианино для его маленькой дочери. За дело взялись почти все находящиеся в Петербурге лицеисты, наиболее активно – Матюшкин, которому Пущин и адресовал свою просьбу, Яковлев, который, будучи музыкантом, выбирал инструмент, и Корф, которого в ответном письме Пущин благодарил первым[845].

По просьбе Корфа Пушкин «доставляет» литературную работу его близкому другу[846]. Корф пересматривает, редактирует и отсылает Пушкину пространный список иностранных книг о Петре I, составленный им в юности, чем приводит поэта в восторг. В ответном письме Пушкин признавал: «Вчерашняя посылка твоя мне драгоценна во всех отношениях и остается у меня памятником. Право, жалею, что государственная служба отняла у нас историка. Не надеюсь тебя заменить… Сердечно тебе преданный Александр Пушкин»[847]. Когда Корф серьезно заболел (не оставалось даже надежды на выздоровление), Пушкин навещал его, последний раз – в январе 1837 г., за несколько дней до роковой дуэли[848].

Таким образом, «лицейский дух» как выражение приобщенности к «лицейскому союзу», «лицейскому братству», – черта общая для всех лицеистов первого выпуска. Они поддерживали отношения друг с другом всю жизнь, обменивались новостями об одноклассниках, были в курсе их служебных и семейных дел. Не все они состояли в переписке друг с другом, однако любые письма к спутникам по лицейской скамье и к бывшему директору Лицея Энгельгардту часто доставлялись для «круговой передачи» «наличным» в Петербурге лицеистам или зачитывались на «чугунных сходках». Упоминания о подобном способе знакомства с весточками от сокурсников в переписке лицеистов встречаются неоднократно. Так, в письме М.?Л. Яковлева к В.?Д. Вольховскому приписано Дельвигом: «Милый друг! Письмо твое, едва было получено, было доставлено… “для круговой передачи”»[849]. Горчаков писал Малиновскому, что его письмо «немедленно сообщил находящимся здесь <в Петербурге. – И.Р.> лицеистам: Матюшкину, Корфу и двум Данзасам»[850]. 19 октября 1836 г. на лицейской годовщине «читали письма, писанные некогда отсутствующим братом Кюхельбекером одному из товарищей» (Пушкину)[851].

Тем, кто был далеко, лицейские корреспонденты сообщали обстоятельства жизни, а порой и смерти однокашников. Так, В.?Д. Вольховский писал Корфу: «Благодарю за извещение о наших лицейских товарищах»[852]. В письмах к Пущину и Матюшкину, как отмечалось выше, Энгельгардт подробно излагал успехи своих бывших воспитанников[853]. Яковлев сообщал Пушкину, что намерен написать Малиновскому «предметное письмо, потому что он требует больших подробностей о всех наших»[854]. Письма двух осужденных лицеистов-декабристов полны просьб написать о судьбе школьных товарищей. Так, Кюхельбекер из Свеаборгской крепости просил «милых сестер писать все, что знают о жизни и судьбе… товарищей по Лицею» и добавлял, что о троих знает «кое-что из газет (о Корфе, Вольховском, Данзасе)» и «хотел бы услышать что-нибудь о Малиновском, Стевене, Комовском, Яковлеве, Горчакове и о каждом другом лицеисте первого выпуска»[855]. Пущин в каждом письме просил Энгельгардта «сказать» ему «словечко о всех первокурсных»[856]; о том же он писал Матюшкину: «…когда будет возможность… скажи мне о всех наших несколько слов»[857]. При возможности лицейские посещали родственников и друзей сокурсников.

Отношения между лицейскими сохраняли теплоту всю жизнь. Конечно, внутри лицейского союза существовал т. н. «ближний круг» – те, с которыми бывший директор мог «сердце отогреть»[858], – и, по его выражению, «заштатные»[859]. Среди первых – всегда Корф, он неизменный участник практически всех годовщин и других лицейских встреч[860]. В этот более узкий круг также входили Малиновский, Яковлев, Пущин, Вольховский, Матюшкин, Стевен, Комовский, Саврасов, Корнилов[861]. В первые послелицейские годы их встречи были довольно часты, потом стали более редкими.

О приятельских связях Корфа в Лицее известно не так много. Первый год он был неразлучен с Комовским[862], потом тесно дружил с Пущиным, одно время был самым страстным почитателем стихов Кюхли и буквально ходил за ним по пятам; одним из лучших приятелей Корфа в Лицее, по его собственному признанию, был Стевен. Кстати, последний после окончания Лицея долгое время жил на квартире вместе с Вольховским, которого сменил Малиновский. Судя по письмам, был период, когда Стевен разделял кров с Матюшкиным. Малиновского, Пущина и Вольховского связывали не только родственные узы, они были хорошими друзьями[863]. Судя по сохранившимся письмам к Корфу Малиновского и Вольховского, последние были близкими людьми и для него. На одном из писем Малиновского мы находим приписку Матюшкина. Можно с уверенностью утверждать, что Модест Корф был своим в этом кругу.

Нетрудно заметить, что в списке лицеистов (1839), составленном на страницах дневника, Корф дает положительные характеристики Пущину, Вольховскому и другим лицейским соученикам, «прикосновенным» к истории 14 декабря 1825 г.[864]

Корф понимает и одобряет решение Пущина служить в губернских местах, «чтобы облагородить и возвысить этот род службы, где с благими намерениями можно сделать столько частного и общественного добра». Он даже отчасти оправдывает участие Пущина в заговоре против власти его «излишней пылкостью и ложным взглядом на средства к счастью России», сочувствует ему как другу юности и просто как одному из любимых товарищей, «с светлым умом, с чистой душой»[865]. Характерно, что в 1842 г. в связи со смертью сенатора И.?П. Пущина Корф заметил, что он был отцом одного его лицейского товарища, «замешанного в историю 14-го декабря», Ивана Пущина, и тестем другого лицейского товарища, Ивана Малиновского[866]. Между тем в том же дневнике о другом «замешанном в историю 14-го декабря» лице – С.?П. Трубецком – он отзывался как об «участнике гнусных замыслов, открывшихся 14-го декабря 1825 г.»[867].

Именно Корф был одним из наиболее активных участников знаменитой посылки в Сибирь пианино для внебрачной дочери Пущина Анны. В переписке последнего имя Модеста Андреевича встречается неоднократно. Так, благодаря за присланный инструмент, Пущин в письме к Матюшкину шутит: «Заставь Модеста без очков и этот листок прочесть». У Энгельгардта он спрашивает: «Что Модест? Кажется, на покое в Государственном совете?»[868] Сообщая Матюшкину, что его сестер во главе со старшей, Анной Ивановной, в Царском Селе «порадовал своим появлением Модест, их сосед», Пущин выражал надежду, что они «может быть, с ним сблизятся семейным образом»[869].

Вернувшись из ссылки в Петербург, Пущин не раз встречался со своими лицейскими друзьями. В одно из таких свиданий Корф обещал скорый выход книги о происшествиях 14 декабря 1825 г.[870] Речь шла о труде «Восшествие на престол императора Николая I-го», в котором Корф выступал как «составитель»[871]. Пущин «с отвращением прочел» «Корфову книгу» и удивился, как автор мог быть уверен, что он будет «доволен» (возможно, Корф, говоря об этом, имел в виду нечто другое: его работа разбила «заговор молчания»). Пущин недоумевал: «Значит, он очень дурного мнения обо мне. Совершенно то же, что в рукописной брошюре, только теперь не выставлены имена живых. Убийственная раболепная лесть убивает с первой страницы предисловия». Но самое интересное – реакция Пущина не просто как лицейского товарища, а как одного из тех «злоумышленников», в адрес которых было произнесено так много бранных слов на страницах этого издания: «Истинно мне жаль моего барона» (!). И всё? Ни обиды, ни неприязни? Пущин полагал, что «на это нечего обращать внимание: все это такой вздор»[872]. Более того, он признался одному из декабристов, что «Корф был, и я с ним откровенно высказался», и «это», по словам Пущина, «не нарушило нашей лицейской связи»[873].

Что это – толерантность? Или проявление истинной дружбы? Ведь тот же Пущин писал о своих отношениях с Пушкиным: «…мы с ним постоянно были в дружбе, хотя в иных случаях розно смотрели на людей и на вещи»[874].

Примерно в то же время, 19 октября 1858 г., состоялась очередная лицейская сходка, довольно «многолюдная»: на квартире Яковлева и Матюшкина встретились Данзас, Корф, Пущин, Комовский, Мясоедов, Горчаков. Если посмотреть с точки зрения достигнутых служебных высот – довольно разношерстная компания. Наряду с министром (Горчаковым) и членом Государственного совета (Корфом) – бывший государственный преступник Пущин, отставленный в малых чинах Мясоедов. Но в тот день это не имело никакого значения – они были в прошлом, в своем лицейском далеке[875]. Никаких серьезных прений между Корфом и Пущиным по поводу вышедшей книги не произошло.

Корф был хорошо знаком с братьями (и всей семьей) своего лицейского товарища. В этом отношении характерно письмо к нему Михаила Пущина (1831) с просьбой устроить судьбу младшего брата Николая. Он начал свое довольно задушевное послание со слов: «Любезнейший и почтительнейший барон Модест Андреевич, странным тебе покажется получить грамотку… от давно уже тобой забытого… человечка, но дружба твоя к моему брату и ко мне позволяет мне обратиться к тебе с просьбой». После подробного изложения всех обстоятельств и причин обращения к Корфу корреспондент заключает: «Льщу себя надеждой, что вспомнишь старых приятелей и в память их исполнишь просьбу мою, сделав благодеяние моему брату. Прошу принять поклон ко всем братьям, которым лично Александр Федорович меня представил»[876].

Весь тон письма, обращение на «ты», поклоны родственникам, с которыми Михаил Пущин, судя по письму, был хорошо знаком, апелляция к памяти старых приятелей – всё это позволяет говорить о достаточно близких отношениях автора письма и его адресата, а также о существовании в прошлом весьма тесных дружеских отношений между Иваном Пущиным и Корфом. Кстати, Корф хорошо знал и Николая Пущина, в 1829 г. тот писал старшему брату Ивану: «На днях уехал отсюда Малиновский; он меня познакомил с двумя молодыми людьми – Илличевским и Корфом, с коими давно хотел увидеться, и нигде не случалось встречаться»[877].

Другой осужденный государственный преступник, Вильгельм Карлович Кюхельбекер, по мнению зрелого Корфа, писал стихи со «странным направлением, странным языком, но не без достоинств»[878]. Однако в Лицее юный Модест обожал стихи Кюхли, переписывал их и одно время был, как бы сейчас сказали, поклонником творчества их автора[879]. Именно Кюхельбекер рекомендовал Корфа в члены Вольного общества любителей российской словесности (ВОЛРС)[880]. Рецензируя очередной номер литературного органа этого общества – «Соревнователя просвещения и благотворения», он писал: «…мы с большим любопытством читали описание первых божеств Индии из опыта полного мифологического словаря барона Корфа, не вышедшего еще в свет»[881].

В 1836 г. вместе с другими «скотобратцами» Корф слушал чтение писем Кюхельбекера Пушкину из заточения[882], о чем есть запись в лицейском протоколе от 19 октября. Хотя Кюхля всегда был «предметом неистощимых насмешек в Лицее», товарищи его любили и в день очередной лицейской годовщины вспомнили и пожалели несчастного узника. После гибели Пушкина долгое время в лицейском кругу не было сведений о Кюхле. Так, через два с половиной года после отправки его на поселение[883], в августе 1839 г., Корф писал о нем: «…в Сибирь его, впрочем, не отправляли»[884]. Только в 1845 г. Пущин написал Энгельгардту о посещении его «оригиналом Вильгельмом». Позже именно к Корфу обратился сын Кюхельбекера с просьбой добиться разрешения на опубликование статьи об отце и отрывка из его записок[885].

Еще один лицейский товарищ Корфа был сильно «замешан» в дело 14 декабря. Речь идет о первом ученике первого выпуска, обладателе золотой медали Владимире Дмитриевиче Вольховском. Только благодаря «влиятельному заступничеству» за него (скорее всего, начальника Главного штаба И.?И. Дибича), он пострадал незначительно, несмотря на то что был арестован и привлечен к ответственности, поскольку следствие располагало сведениями о причастности его не только к деятельности Союза благоденствия, но и об участии в 1823 г. в совещаниях Северного общества. Однако эти обвинения не были, с точки зрения следователей, подтверждены, и Вольховский избежал серьезного наказания – его перевели на Кавказ административным образом[886].

Корф считал Вольховского «человеком рассудительным, дельным, с твердой волей над самим собой, с необыкновенным трудолюбием, вместе с тем добродушным, скромным и кротким». По мнению Корфа, Вольховский «не был одарен блестящими способностями, но имел светлый ум, возвышенную душу и железную волю над самим собою, которая при неутомимом усердии и прилежании выводила его всегда из ряду обыкновенных людей». Кроме того, «характер его был чист и непорочен, как душа невинной девушки». За эти качества он был «любим и уважаем» всеми лицейскими товарищами[887].

О его участии в декабристском движении в 1839 г. Корф писал: Вольховский «был прикосновен[ен] только слышанными разговорами»[888]. Подобная неосведомленность неудивительна, можно вспомнить хотя бы, что и Пущин не открылся Пушкину. В ином аспекте Корф осветил тот же сюжет в 1841 г.: Вольховский «состоял потом в каком-то таинственном прикосновении к истории 14-го декабря, что, однако, не помешало дальнейшей его карьере»[889].

Об их отношениях в лицейские годы ничего не известно[890]. Но после Лицея, по признанию Корфа, они жили с Вольховским «всегда по-приятельски, даже в дружественном союзе, пока он был в Петербурге». Вольховский, как отмечал Корф, был ему «близким по чувству человеком»[891]. Скорбя об умерших в 1841 г. родных и девятилетнем сыне, похороненном два года назад, Корф добавлял к этому списку и двух старинных друзей, один из них – Владимир Вольховский.

Сохранилось два письма Вольховского к Корфу, содержание и тон которых свидетельствуют о существовании между ними дружеских связей на протяжении многих лет[892]. О том, что еще в лицейские годы между ними установились дружеские отношения, свидетельствуют приветы, которые они передают родным и близким друг друга. Вольховский просит «засвидетельствовать глубочайшее почтение матушке» Корфа и близкому другу семьи Корфов С.?Ф. Маврину, с которыми лично знаком. Он упоминает о своих посещениях родительского дома лицейского товарища[893]. Круг семьи Вольховского хорошо знаком Корфу. Вольховский передает другу поклон от А.?А. Самборской, тети своей жены, которая воспитывала ее (урожденную Малиновскую) и их общего друга Ивана Малиновского после смерти родителей («тетушка Анна Андреевна просит напомнить о себе»).

Письма Вольховского свидетельствуют, что корреспонденты делятся информацией о самом сокровенном: о семейных делах, в том числе о рождении и здоровье детей («у меня в семье все благополучно. Бог даровал нам дочь, ей уже полгода, много еще заботы… ты сам отец и испытал ее»), о служебных успехах («принимая сердечное участие в новом важном шаге, сделанном тобою на пути величия и славы, не могу удержаться, чтобы не принести тебе дружеского приветствия и искреннейшего желания и вперед блистательнейших успехов»[894]), нередко дают друг другу весьма деликатные поручения. Так, Вольховский отчитывался: «Поручение твое о г-не Рипмане исполнил я немедленно… прилагаю письмо от Дадианова, объясняющее положение сего молодого человека и удостоверяющее в исправном доставлении присланных тобою ко мне 200 р. асс.»[895]. Корф хлопотал о пенсии для сестры своего лицейского товарища. У Корфа и Вольховского были общие корреспонденты и адресаты: как и Корф, Вольховский состоял в переписке с Малиновским и Стевеном.

Их общение не ограничивалось письмами. Они встречались в редкие наезды отставного генерал-майора в Петербург. Так, в 1839 г. состоялся «лицейский обедик» у Энгельгардта, на котором присутствовали Вольховский («Суворчик»), Корф, Малиновский и Стевен с женами, «один Комовский безродный»[896].

В биографии Вольховского хорошо прослеживается лицейский «след», или проявление «лицейского духа», т. е. стремление служить общественному благу. В 1825 г. он, недовольный службой, «вышел в отставку, полагая быть полезнее в гражданской службе, но место, обещанное ему А.?Н. Олениным, было… отдано другому», и он вернулся на военную стезю. Когда в 1837 г. он был отстранен от должности в Отдельном Кавказском корпусе, то не роптал, поскольку «у него на уме были не звезды, не аксельбанты, не деньги», он всегда «думал о существенной пользе, которую мог принести повсюду, где находился». Живя в отставке в Изюмском уезде, Вольховский «жалел только, что он по своему чину не мог быть избран в уездные судьи, чтобы на невидном месте сделать множество добра неприметным образом»[897]. Подобный подход к делу, как отмечалось выше, отличал всех первокурсных Лицея, и не в последнюю очередь – Корфа.

В известных словах Корфа из письма к Вольховскому: «…день 19 октября, все еще празднуемый, но почти уже по одному преданию, без прежних заветных песен, без многих милых нашему сердцу, и – будем откровенны, – без прежнего радушия: судьба и обстоятельства слишком раскидали и разрознили нас, чтобы струны далекой молодости звучали и отдавались так же согласно, как бывало прежде»[898] – звучат скорее горечь и сожаление об ушедшей молодости, нежели высокомерие и пренебрежение к своим бывшим одноклассникам, в чем зачастую несправедливо упрекают Корфа исследователи творчества Пушкина[899]. Кроме того, письмо показывает, насколько предельно откровенен был Корф с Вольховским, и это – еще одно подтверждение существования между ними душевной близости.

В «Алфавит декабристов» попал еще один лицеист 1817 г. выпуска – Александр Алексеевич Корнилов. Капитан, командир 2-й гренадерской роты лейб-гвардии Московского полка, он 12 декабря 1825 г. на совещании членов Северного общества на квартире у Д.?А. Щепина-Ростовского согласился не присягать Николаю Павловичу. 14 декабря, после обнародования манифеста о восшествии на престол нового императора, А.?А. Корнилов изменил свое решение. Тем не менее он был арестован и привлечен к допросам[900]. Любопытно, что именно Корнилов рассказывал С.?Д. Комовскому о том, почему Дельвиг не вышел на Сенатскую площадь 14 декабря 1825 г. («Рано вставать, поленился»).

Корф отзывался о Корнилове весьма положительно: «…светлая голова и хорошие дарования», – констатировал, что после Лицея Корнилов «сам окончил свое образование и сделался человеком путным и полезным»[901]. Они часто встречались на лицейских вечеринках, Корнилов – среди тех, с кем можно «сердце отогреть». Так, 29 ноября 1833 г.[902] Энгельгардт писал Матюшкину о намечавшейся у него внеочередной «чугунной сходке», среди участников – Корф и Корнилов. В 1851 г. лицейская годовщина прошла у Корнилова, к тому времени уже сенатора (с 1848 г.). Корф записал в дневнике: «Вечером мы, устаревшие однокашники, собираемся потолковать о старине у одного из наших, Корнилова»[903]. Там же Корф упомянул Корнилова в связи с его губернаторством, одобряя его действия[904].

Очень тепло Корф относился к Антону Антоновичу Дельвигу[905]. Он для него – «наш незабвенный Антоша Дельвиг», «милый, добрый и всеми любимый лентяй… с любящей душой и добрым, истинно благородным характером»[906]. С ним Корф встречался не только на лицейских праздниках, но и на заседаниях Вольного общества любителей российской словесности. Однако слишком разным было отношение этих людей к жизни, поэтому близкими друзьями они не были и не могли быть. Если для Корфа была очень важна служба, со всеми ее атрибутами в виде четкого распорядка дня, получения очередных чинов и наград и т. п., то Дельвиг был поэтом, человеком творческой профессии. Корфу казалось, что он «никогда ничему не учился, никогда истинно не служил, никогда ничего не делал»[907], что не мешало ему, тем не менее, искренне любить Дельвига.

Федор Федорович Матюшкин, скорее всего, был причастен к тайному обществу, «но его формальное членство в декабристском союзе остается в полной мере не доказанным, а только возможным»[908]. Об отношениях его с Корфом можно строить только гипотезы, так как прямых документальных свидетельств практически нет. Очевидно, что круг их общения был общим – Малиновский, Вольховский, Пущин, Яковлев, Стевен. Мы располагаем только собственноручной припиской Матюшкина на письме Малиновского Корфу: «Ф. Ф. Матюшкин приложил здесь руку». Письмо Малиновский дал прочесть Матюшкину, и тот, видимо, согласился, что «25-летний юбилей» Корфа «государственным членом» – «отрада на сердце», исполнение молитвы Малиновского и его детей: «Пошли, господи, достойных исполнителей царю»[909].

Факт посещения Матюшкиным Малиновского в его харьковском имении свидетельствует о близких отношениях между ними. Иван Васильевич Малиновский вообще представлял собой некое звено, связующее многих лицеистов, эта роль берет свое начало в далеких лицейских годах, когда он в доме своего отца, первого директора Лицея, в качестве хозяина принимал одноклассников. Кстати, родители Корфа хорошо знали и любили Василия Федоровича Малиновского, часто гостили в его доме[910].

Но вернемся к Матюшкину. Можно повторить то же, что было сказано о Корнилове: с Корфом они встречались на лицейских вечеринках и принадлежали к более узкому кругу, составлявшему ядро лицейского сообщества. Как высоко Корф ценил своего школьного товарища, свидетельствуют его дневниковые записи. В 1838 г. он называет двух однокашников, которые еще могут «всплыть» и достичь высших должностей – Матюшкина и Маслова, а в списке достижений лицеистов 1839 г. сетовал, что Матюшкин не пошел в гражданскую службу («не выбрал сначала другой карьеры»), «где был бы полезнее себе и другим», т. е. признавал за ним большой потенциал чиновника и администратора[911].

Иногда в литературе о декабристах встречается имя еще одного лицеиста – Александра Павловича Бакунина, члена Общества Семисторонней или Семиугольной звезды. Судя по характеристике, которую Корф дал Бакунину в своем списке 1839 г., он относился к нему хорошо и ценил его как «человека с порядочными формами, с благородным честолюбием и с охотой к делу». Последнее качество очень ценилось Корфом. Бывший лицейский однокашник оправдал его ожидания: перейдя в статскую службу «по раскасcировании» Семеновского полка, он «занимал разные должности в московских губернских местах»[912] (таким образом, офицер-семеновец, также как и И.?И. Пущин, сознательно выбрал не «блестящее», а «полезное» служение!), после 1825 г. вышел в отставку и уехал в деревню, но позже вернулся на службу, был новгородским вице-губернатором и тверским губернатором (1842–1857), по отзывам современников, неплохим[913].

О близости к декабристским кругам еще одного лицейского – Дмитрия Николаевича Маслова[914] – свидетельствует приглашение его к сотрудничеству в «Журнале политических наук», инициатором издания которого был Н.?И. Тургенев. На заседании «Общества 19 года и XIX века», органом которого должен был стать журнал, Д.?Н. Маслов читал доклад по статистике[915]. Помимо него к этому обществу «присоединилось несколько молодых людей, бывших воспитанников Лицея» (Пущин, Кюхельбекер, Пушкин)[916], среди которых два будущих активных участника восстания на Сенатской площади. Тихий, «благонравный» Маслов[917] в 1832 г. оставляет выгодную службу и добивается разрешения участвовать в дворянских выборах. Он стал товарищем председателя коммерческого суда в Москве, и на этой должности, по словам Корфа, «сумел приобрести общую любовь и уважение купечества»[918]. Хочется думать, что истоки мотивации этого поступка были связаны с идейными установками Союза благоденствия[919]. Корф, так же как и в случае с И.?И. Пущиным, уважительно и с пониманием отнесся к поступку товарища. Однако после женитьбы материальное положение Маслова ухудшилось, тогда-то Корф решил помочь ему, а заодно обеспечить себе «тыл», поскольку на лицейского товарища вполне можно было положиться[920]. Корф пригласил его в Петербург на должность статс-секретаря департамента законов и никогда об этом не пожалел. Свое решение он объяснял следующим образом: «…один мой выбор его в эту должность доказывает уже высокое мое об нем мнение» как о «человеке, замечательном по уму, характеру, дару слова, перу и необыкновенной ретивости»[921]. Таким образом, с 1839 г. Маслов попал под главенство «начальника-товарища»[922] и сделал блестящую карьеру.

Корф не мог нахвалиться своим однокашником. Через полтора года он отмечал, что «если бы не было тут моего Маслова, с блестящими его дарованиями и железною ревностью, Бог знает, что сталось бы теперь с Департаментом законов». В другом месте Корф писал: «…этот человек по дарованиям своим, характеру и усердию так необыкновенен в нашем прозаическом и равнинном веке, что его необходимо вести быстрее к высшим степеням», «при бедности нашей это настоящий клад для государства», и добавлял, что «как русский, искренно желал бы перемещения его в такую должность, где дарования его сделались бы еще виднее и еще полезнее для государства»[923]. Высокие интеллектуальные способности одноклассника, «ум, обогащенный опытом и наукой», по мнению Корфа, дополнялись «редкими качествами сердца»[924]. С 1839 г. Корф в дневнике постоянно называет своего сокурсника и коллегу «мой Маслов»[925], в последующие годы они всё время вместе на лицейских праздниках. В 1840 г., после официальной церемонии в Царском селе, Корф «взял с собой Маслова и Яковлева, единственных представителей тут первого курса, и во дворце», в отведенной ему квартире, они «за бокалом шампанского вспомнили старину, приятную в воспоминании, как для человека всегда почти бывает все прошлое»[926].

Таким образом, Корф был своим в лицейском кругу, он органически вписывался в него, составляя одно из его звеньев. Однако в свете искаженного представления о лицейском братстве исследователи исключали Корфа, как и большинство «первокурсных» Лицея, из числа его представителей и тем более носителей «лицейского духа». Кроме того, книга Корфа о событиях 14 декабря 1825 г. (вызвавшая резкую отповедь А.?И. Герцена), участие в негласных цензурных комитетах, его нелицеприятная для поэта «Записка о Пушкине» и критические заметки о Лицее – всё это создало ему в историографии репутацию человека с довольно консервативными, если не сказать реакционными, взглядами[927]. В связи с таким подходом он никак не вписывался в круг Пушкина и лицеистов-декабристов, как и вообще в лицейское сообщество.

Между тем отношения Корфа с лицейскими товарищами на протяжении всей жизни оставались неизменными, как неизменным оставалось его стремление к «общей пользе». Малиновский всегда обращался к Корфу «мой верный Модест», а в ответ на одно из его писем писал, что получил «сердечное, Лицеем дышащее послание»[928]. В 1835 г. Яковлев сообщал Вольховскому: «Корф идет в гору, любим всеми и постоянно держится лицейского круга, не изменяя 19 октября»[929]. Энгельгардт, восхищаясь Корфом, который заслуженно «сделан камергером и коллежским советником», потом тайным советником и «второго Владимира кавалером» и при этом «любим и уважаем начальниками и подчиненными»[930], отмечал, что Корф, хотя и «живет как у Христа за пазухой, а все доброй малый», «парень душою хоть куда», «носа не поднял, работает дюже и помогает добрым людям, сколько можно», так что директор по-прежнему «находит в нем еще старого лицейского»[931].

Модест Корф, таким образом, оставался верен лицейскому девизу и лицейскому братству, при этом несомненно существовавшие идейные разногласия с одноклассниками никогда не становились препятствием для сложившихся в юности и продолжавшихся всю жизнь дружеских и приятельских отношений с ними.