2. В СТЕПИ

2. В СТЕПИ

Над городом ещё простиралась предутренняя прохлада и тишина. Солнце только что выкатилось из-за бугров и озолотило главы собора. Ставни в домах всё ещё были наглухо закрыты, а на улицах пустынно. Город досыпал сладкий утренний сон. Кое-где над домами уже курились синие дымки, попахивало горелым кизяком. Ворота нашего двора были распахнуты настежь. Посреди двора меня поджидала дедовская упряжка. Но что за странная это была упряжка! В кореннике стоял злой верблюд, а пристяжным пристроился чёрный конёк. Верблюд, как чудовище с маленькой головой на длинной шее, вращал злыми глазами. Тут-же в ожидании меня топтался дед. Он превосходно понимал всю неприглядность своей упряжки и, пряча глаза в землю, ворчал на верблюда:

— Вот змей навязался на мою голову!

Между тем, мать, охватив мою голову тёплыми тонкими руками, долго и любовно смотрела мне в глаза. А у самой на ресницах сверкали крупные слезинки. Она жарко и торопливо шептала мне:

— Не балуй, сынок, много. Слушай бабушку, она у нас самая добрая и умная!

— Ну, чего ты там возюкаешься. Хватит-то чадо ласкать, не на век расстаёшься! — недовольно торопил дед.

Мать в последний раз обняла и поцеловала меня, и я быстро вскочил в плетушку. Дед уселся рядом, и мы тронулись со двора.

Верблюд шёл раскачиваясь, поднимая густую пыль, время от времени он сердито ревел, вызывая на душе у деда беспокойство и стыд.

— И чего этот анчутка народ оповещает! — жаловался старик и бил животное кнутовищем: — Пошёл, пошёл, окаянный!..

Смешанная упряжка прогремела по высокому мосту через Увельку, минула форштадт и стала подыматься в гору, на которой громоздились ветряки. Несмотря на раннюю пору, у мельницы-вековуши сидел седенький Спирушка в посконной рубашке и штанах и вглядывался в долину, в которой пестрел городок. Я тоже в последний раз оглянулся. Там внизу, как два синеватых булатных клинка, городок окаймляли две быстрые речушки. Над ними возвышались купола собора, минареты, на краю долины — женский монастырь с зелёными главками церквей, а сам городок в лучах солнца белел сплошной массой своих низких домиков. Далеко-далеко за Уем, у Золотой Сопки темнели толпы всадников, спозаранку открывших конный базар. В меновом дворе начиналось оживление: к нему тянулся караван, пылил обоз с товарами, а в степи за его деревянными стенами дымили костры, над которыми казахи, прибывшие на ярмарку, в чёрных чугунах варили махан. Мгновенье — и всё стало быстро исчезать: и ветряки, и сухонький беленький дедка Спирушка, и минареты. Всё скрыли скаты долины, и перед нами распахнулся простор. Как будто и не было городка! Навстречу широкой волной разлились золотистые потоки солнца, и на всём пространстве, которое открылось перед нами, осиянные алмазами росы засверкали травы: седоватый гибкий ковыль, горьковатая полынь, дикая конопля, белая нежная ромашка, степная гвоздика, высокий астрагал, пахучий тмин, чабер, душица, розовый иван-чай, обширными пятнами алевший среди зелёных пространств. Какое богатство красок и разнообразие растительности, обласканное солнцем, умытое сияющей росой, раскрывалось перед нами! Мне всё время казалось, что дорога идёт к далёкому горизонту. Я огляделся кругом: везде необозримая степь поднималась к лиловому окаёму. Воздух был необычайно прозрачен и, среди сочной зелени издалека виднелись небольшие степные озёра, которые растекались расплавленным серебром. На озёрах возилось много всякой водяной птицы: утки, гуси, лебеди. Во встречных ложбинах протекали тонкие мелководные ручьи, окаймлённые кустарником, диким вишенником, боярышником, ивняком, черёмушником, малинником. Из густых зарослей то и дело шумно выбирались стайки тетеревей и быстро исчезали в ковыле. А надо всем волнующимся зелёным морем ковыля и степных трав высоко в небе описывали плавные круги орлы-стервятники, высматривая добычу.

Ни одного облачка не пронеслось по синему неподвижному небу. Солнце поднималось всё выше и выше, пригревая степь. Сверкание росы постепенно угасло, и над степью задрожали волны горячего воздуха. Дед сдвинул на затылок свой широкий картуз и, щурясь на солнце, крутил головой.

— Скажи на милость, как обмишурился! — поделился он со мною своей неудачей. — Ну, что я поведаю своей старухе? На беса ей сдался этот страхолютик! Ты только подумай, вот жил-жил почесный казак, имел пару добрых коньков и, на тебе, попутал скаженный! У, кутерьма! — грозил он верблюду, который спокойно, почуяв родную степь, вышагивал; дед был полон раскаяния, и тут, среди пустынного простора он в открытую себя корил.

— Эх-ма, перехватил трохи с чалдонами. На водку да на пельмени они мастаки, а тут и подвернись ордынец с этим зверюгой. Сибирские подбивать стали: — Поменяй, да поменяй! Тьфу, чорт! — отплюнулся дед. — А может-то и не чалдоны спроворили такую насмешку над старым, а ведьмачка наколдовала. Бывает и такое. А ну, глянь! — указал он вперёд.

Там, предводительствуемый белоснежным жеребцом, мчался на водопой конский табун. Тонконогий гривастый скакун на секунду остановил свой лёгкий бег, звонкое ржание разнеслось по степи, и он, снова развевая гривой, горделиво понёсся к далёкому озеру. Ни табунщиков, ни собак нигде не виднелось. Словно угадывая мою мысль, дед сказал:

— Он и есть главный опекатель табуна! — кивнул он в сторону белогривого жеребца. — И на жировку, и на водопой, и от зверя на оборону поднимает коней. Злющий и умный шельмец! — с похвалой отозвался дед о вожаке табуна. — И всё это добро принадлежит одному киргизскому баю. Тут где-нибудь в ложбинке и кош его укрывается…

И верно, проехав версты три, во впадине у родника мы увидели три юрты. Подле них бродили косматые псы, да возились голые ребята. Воздух накалялся всё больше, медное от загара лицо деда покрылось мелким потом. Утирая его, он рассказывал:

— Табун-то по степу бродит, а сам бай, небось, на пуховиках валяется, альбо кумыс жрёт. Ну и жистя!..

В голосе казака зазвучала явная обида на свою бедность. Он глубоко вздохнул:

— Ох, господи, что деется на свете! И откуда одному богатство в рот валится, а другой так и не выбьется из нуждишки?

…Из степного марева постепенно вырастала казачья станица. Показались колодезные журавли, купавы редких осокорей. Послышался собачий лай. Верблюд, всё так же раскачиваясь, равнодушно пылил по дороге. Конёк оживился, шустро встряхнул гривой и старательнее натянул постромки. Дед завертелся на сиденьи, лицо его приняло огорчённый вид. Ой, как не хотелось старому на своей упряжке ехать через знакомую станицу! Он свистнул кнутом и заторопил упряжных:

— А ну, живее, бес вас задери!

Казак хлестнул ни в чём неповинного конька, схватился за козырёк и насунул картуз поглубже. Вот и ставок, по которому с кряканьем плавали косяки уток; по берегу белел растерянный пух. Не успел я опомниться, как на нашу упряжь с громким лаем обрушилась пятёрка громадных степных «тазов» со свирепыми волчьими мордами. Они выскочили из засады и с ожесточённым лаем накинулись на верблюда. Глаза их стали красными от злобы. Они хрипели, бросались под ноги ему, хватали зубами за бричку, готовы были от ярости разорвать в клочья.

Дед отмахивался от них длинным кнутом, приводя их в пущую ярость. Они всю станицу сопровождали нас неуёмной возней и лаем. Из окон выглядывали сонные лица.

Псы понемногу отстали. Купавы осокорей стали расплываться в нагретом воздушном мареве, и нас снова охватил необъятный зелёный простор.

— Эх, отдохнуть надо бы! — со вздохом сказал дед, оглядывая степь. — Ну, годи ж, вот до речушки доберёмся, тут и раскинем табор!

И далеко-далеко на горизонте заблестело озеро, а над ним встали высокие минареты мечетей. Навстречу нам поднимался странный зыбкий город, подёрнутый лиловым маревом.

— Гляди, дед! Гляди! — закричал я, очарованный сказочным видением, возникшим на горизонте. — Город-то какой! Поболе Троицка будет!

— Хо! Город! — усмехнулся дед: — Никакого города тут и нетути. Глупство одно! Близир! По учёному мираж кличется. Вот углядишь, а его и нет. Погоди, вот в низину спустимся, опять подымемся и твоего города как не бывало. Вот оно что!

И верно, через пять минут от причудливого города не осталось и намёка.

На западе, на небольшой возвышенности, вдоль высохшего озера показались какие-то странные постройки.

— Никак это кстау[3], дед? — приглядываясь к ним, спросил я.

— Надумал! Да это мазары, по нашему киргизское кладбище. Тут и колодцу быть! Вот мы и передохнём на степу малость! — оживился дед.

Проехав с версту, он свернул к мазарам, выбрал место в тени одинокого чахлого деревца, распряг пару и пустил гулять по степи. Тут же у брички старик разостлал на земле попону и из дорожной сумы выложил немудрую снедь, которой на дорогу снабдила нас мать. В баклажке у деда оказалось топлёное молоко. Мы принялись жадно есть.

В степи расплывался невыносимый зной. Куда ни хватал взор, везде струился нагретый воздух. Даже могильники, расположенные на другом краю кладбища, словно растопленные зноем, расплывались, колеблясь в воздухе.

— Охо-хо, ну, и шпарко! — пожаловался дед, перекрестил рот и, кряхтя, полез под бричку. — Ну, я чуток сосну, бо спозаранку на ноги поднялся. Ты тут за лошаками погляди, кабы не угнались куда!

Не успел дед растянуться в тени, как почти мгновенно заснул. Я свернул попону, собрал остатки трапезы в дорожную укладку и пустился блуждать по степи. Неподалёку от брички паслись наши «лошаки». Конёк, обмахиваясь хвостом, неторопливо щипал ковыль. Верблюд, к моему удивлению, игнорировал пахучие сочные травы. Он бродил по краю солончаков и жадно поедал джантак[4]. Заслышав меня, он поднял голову и долго смотрел на меня неподвижным взглядом, от которого мне стало не по себе. Я проворно минул его и ударился в степь. Несмотря на жгучий зной, степь жила шумной деятельной жизнью. Трещали безумолку кузнечики, жирные, с длинными усиками. При шуме шагов они быстро оттолкнувшись пружинистыми лапками и, сверкнув розоватой подкладкой своих крыльев, отлетали прочь. Их было так много и от их прыжков кругом шёл такой сухой треск, что казалось по травам шелестят крупные капли дождя. Совсем невдалеке мелькнула нарядным пёстрым оперением, мирно пасшаяся, стайка дрохв. Заслышав мои шаги, они удивлённо подняли головки и долго смотрели на меня. Как жаль, что с нами не было ружья!

Я побрёл дальше, на обширное казахское кладбище. Среди степной зелени поднимались серые каменные могильники. Лёгким тленом и грустью были одеты эти немые свидетели прошлого. Вот круглая усыпальница, выстроенная вроде средневековой крепости, башенки стрелой поднимаются над зарослями терновника, цепко охватившего осыпающиеся стены этого мрачного сооружения. Рядом круглое со сводчатой куполообразной крышей надгробие. На каменных стелах[5] арабской вязью проступали многословные надписи. По всему угадывалось, что под этими надгробиями лежали в последнем безмятежном сне казахские баи, а может быть древние ханы кочующих воинственных орд. На одной стеле я разобрал цифры, которые поразили меня. Они уводили в седую древность… Я невольно задумался и, погружённый в самые противоречивые чувства и мысли, продолжал блуждать среди надгробий. Не все из них были пышные и величественные. Кругом, то тут, то там поднимались открытые саманные мулды с башенками по углам, были и просто земляные насыпи, отмеченные только простыми узкими каменными стелами. Многие надгробия подгнили, склонились набок, иные рухнули, скрыв каменные стелы. Цепкая и густая растительность, — держи-дерево, мелкий вишенник, бузина, — охватили это печальное царство покоя. Пробираясь сквозь густые заросли кустарника, мне думалось: «Кто эти неведомые люди, почивающие на заброшенном кладбище в степи? Были они воины, поэты, баи, султаны или просто рабы? Кто ответит на это? Ничего не осталось, от их тщеславия, никто не знает этих стёртых и крикливых эпитафий?» Могильный покой и запустение царили здесь и наводили печаль. Я оступился на обломках руин и загремел камнями. Откуда-то из заросли сорвалась неведомая птица и бесшумно пронеслась мимо меня, задев лёгким крылом по лицу. Мне стало не по себе, и я поторопился выбраться в степь. Выбежав на курган, залюбовался необъятным простором. Далеко-далеко к синему горизонту уходила наша дорога. Жара понемногу стала спадать и я вернулся к бричке.

— Деду, пора вставать. Пора в дорогу! — затормошил я старика.

Старик сопел, кряхтел, почёсывался. Неохотно открыл глаза.

— Неужто пора, а кажись только очи сомкнул. Ох-ты!..

Он, нехотя, поднялся, я помог поймать конька, и вскоре наша упряжка снова тронулась в путь. По дороге, навстречу нам, из далей двигались обозы с азиатскими товарами, ехали одиночки, — все они пробирались на троицкую ярмарку. Вдруг из лощины на нас выкатывалась тяжёлая казахская двухколёсная арба, или неожиданно попадался украинский воз, запряжённый медлительными могучими волами. Кого только ни встретишь в привольной степи! И русскую телегу и навьюченного верблюда.

Заночевали мы в казахском ауле. Здесь дед за бесценок продал нашего коренника.