4. СВЕРСТНИКИ

4. СВЕРСТНИКИ

Утром бабушка переодела меня в поношенные плисовые штанишки, дала замашную рубашку, а мои добрые козловые сапожки и шапку упрятала в окованный сундук.

На улице меня давно поджидали ребята. Усевшись на земле в кружок, они с жаром слушали рассказы Митяшки. Белобрысый вихрастый казачок с лукавыми глазёнками горячился, размахивал руками. Завидя меня, он крикнул:

— Иванушко, иди, иди, присаживайся на лыцарскую раду!

Я мигом уселся вместе со сверстниками, которые глазами дали понять: «Помалкивай, Митяшка растабары пускает»…

Подняв вдохновенное плутовское лицо, Митяшка с жаром рассказывал:

— Проснулся я ноне утречком и взглянул в оконце, как на небушке? И что же, братцы, вижу: по станице сапоги вышагивают, а позади дед Котилко бегит и вдогонку бунчит:

— Вертайся! Вертайся! Куда поперли окаянные?

Насилу догнал, до чего прыткие! Тут середь улицы Котилко присел и напялил их на ноги!..

Все с недоверием смотрели на приятеля. Кругленький смугляш с серыми глазами на выкате робко усомнился:

— Не может того быть, чтобы сапоги сами по себе ходили!

Митяшка крутнул головой и положил истовый кержацкий крест.

— Вот лопни мои глаза, коли вру!

— Ну, тогда сапоги-то колдовские были! Дед Котилко непременно колдовством занимается! — серьёзно сказал смугляш.

— Угу! Без этого никак не прожить старющим людям! — авторитетно заявил Митяшка.

— Оттого кругом творится такая чудасия, не приведи бог! Скажу вам, был намеднись такой случай на степу с ним: идёт Котилко и видит во чистом поле гуляет курочка. Это не бывает так, за здорово живёшь. Примечай, ребята, коли такое поблазнит, непременно на том месте клад. Дедко-то смекнул в чём дело и хвать курочку за хвост, а сам кричит: «Дайся мне золотая казна не на корысть, не в напасть, на радость. Аминь. Чур! Чур! Чур!..» Только зачурался, а курочка и рассыпись лобанчиками. Котилко хвать-похвать золото в шапку, а сам думает: — «Вот какая чертовка, а не курочка. Только хрена я дарить кому стану, все у Дубонова пропью!» И только, братцы, сказал это дедко, да глядь в шапку, а там не золотые лобанчики гремят, а черепушки от битого горшка… Ну, будет ноне с вас, на Яик пора! Побегли, родимые!

Все мигом повскакали со своих мест.

— На Яик! На Яик! — закричали ребята, только смугляш подошёл ко мне и положил на плечо руки.

— Митряш! — обратился он к белоголовому казачонку. — Так Иванушко ещё не лыцарь, как же ему с нами идтить?

— Годи, живо обратаем его в лыцари! — властно крикнул Митяшка и подошёл ко мне.

Казачата обступили нас. На сердце у меня стало тоскливо, я с опаской оглянулся по сторонам, куда-бы бежать, но смугляш дружески пояснил мне:

— Ты, казак, не бойся! Люб нам стал, по душе пришёлся, потому в кумпанство своё принимаем. Только свычай на станице таков: хочешь дружбу вести, в лыцарстве нам клянись.

— А ну, становись лицом ко мне, да смотри прямо мне в очи, да отвечай без утайки! — строго сказал Митяшка.

Ребята вытолкали меня на середину круга, поставили перед ватажным. Митяшка важно надулся.

— Отвечай, казак, сколь тебе годов? — спросил он, не сводя с меня серьёзных глаз.

— Двенадцать!

— Наушничал на товариство? Изменщиком не был? — продолжал допытываться казачонок.

— На товариство не наушничал. Изменщиком николи не был и не буду, — не теряясь, ответил я.

— Ничего, добрый казак! — похвалил Митяшка. — Ну, а теперь при всём товаристве клянись!

Тут наступило самое трудное: я не знал, какую клятву давать, их было много, а вот подходящей не находилось. В «лыцарство» в Троицке не принимали и там не было такой игры. Я замялся.

— Повторяй за мной! — выручил меня Митяшка и провозгласил: — Обещаюсь кумпанство вести честно, ни себя, ни друга в обиду не давать, перед кулаком супротивника не бегать, старого, малого не забижать, супротив кумпанства не спорить и всё по-братски делить, чванство оставить на своём базу, а коли сердцу, душе и телу больно — терпеть, не жаловаться. На том клянусь и кладу крестное знамение. Аминь!

Я честно и чётко повторил слова клятвы и положил на плечи истовое кержацкое крестное знамение.

— Годи, не всё! — остановил меня Митяшка: — Ещё подкрепление казацкому слову!

Он наклонился, сгрёб горсть земли и протянул мне.

— Ешь матку сыру-землю! — приказал он властно.

Я мужественно проглотил чёрный комок.

— Добрый казак! — похвалил Митяшка. — Ну, а теперь на все четыре стороны белого света поклонись!

Я чинно и низко поклонился молодому казацкому кумпанству.

— Ну, брат, ты теперь лыцарь! — обрадованно сказал Митяшка. — Теперь ты нашего поля ягодка, куда мы, туда и ты, водой не разольёшь!

Ребята жались ко мне, каждый старался сказать ласковое слово. Смугляш потрогал меня за плечо и шепнул:

— Ну, брат, радуюсь за тебя. Не со всеми Митяшка так легко поступает!

— Как тебя звать? — спросил я, кладя на плечо новому приятелю руку. На меня смотрели синие честные глаза.

— Казанком кличут! — сказал он.

— На Яик! На Яик! — снова закричали ребята, и мы всей ватагой, поднимая пыль по станичной улице, бросились к реке.

Сердце, как пленённая птица, учащённо билось в моей груди и от быстрого, спирающего дыхание, бега, и от счастья, что «кумпанство» посвятило в «лыцари».

Вот и Яик блеснул; старые вязы полощут в нём свои мягкие зелёные бороды. Митяшка первым на ходу скинул штанишки и рубаху. За ним торопливо раздевались товарищи. С криком голые казачата подбежали к высокому песчаному яру. Митяшка птицей вскинул руки и закричал:

— Купа-вода! Жара взяла!

Он ласточкой нырнул вниз головой и, сверкнув брызгами, исчез в тёмной глубине. За ним один за другим с криком бросались ребята.

— Купа-вода! Жара взяла! — далеко по степи разносились звонкие возгласы.

Я вскинул руки, свёл их лодочкой и ринулся с яра.

Сразу охватила прохлада и зелёная полутьма. Захватив в лёгкие побольше воздуха, я долго плыл под водой. «Пусть думают ребята, что и я не из последних!»

Когда я вынырнул, по реке разносился смех, сверкали брызги. Кто-то с гоготом закричал:

— Гляди, гляди, сейчас сом плеснёт!

По спине пробежал неприятный холодок. «Это что же, а я только-что нырял! Гляди, этак и на сома мог напороться! Ну-ну!»

Я жмурился на солнышко и от души был рад, что избежал страшной опасности. Думы мои были прерваны самым неожиданным образом. За моей спиной вдруг закипела вода, что-то большое и скользкое всплеснуло и ударило меня по голове. Я вскрикнул и бросился на берег.

— Сом, сом плеском потешается! — закричали ребята, но никто из них не выбрался из воды. Они купались, кувыркались, как ни в чём не бывало. Только Казанок, выбежал на песок и присев на корточки рядом со мной, сочувственно вздохнул:

— Гляди, да ты и впрямь напугался! Плюнь, то совсем пустяк. Не сом это, ребята подшутили!

— Как! — не верил я своим ушам.

— А гляди, как это будет! — сказал он и с размаху бросился в Яик. Он исчез в глубине, но минуту спустя, я с высокого яра увидел, как под водой блеснуло его тело, которое скользнуло в гущу купальщиков. И вдруг позади Митяшки из воды мелькнула нога и хлопнула его по плечу.

— Сом плеском шутит! — закричали ребята.

Но Митяшка, не будь трусом, схватил ногу и выволок из воды Казанка.

— Экий, сомище! — весело крикнул он, и оба со смехом стали барахтаться в воде.

Солнце давно перевалило за полдень. Многие из нас посинели, кожа на моём теле стала гусиной, выбежав из воды, даже на солнце я дрожал, как бездомный пёс. Голод гнал ко двору.

— Ну, ребятки, полдневать пора! — деловито сказал Митяшка. — Поскакали!

Шумной ватагой мы ворвались в станицу и разбежались по куреням.

— Где ж ты путался, чурилка? Митяшка коноводит, поди, всеми! Ох, непутёвый, садись, да похлебай кислого молока.

Бабушка поставила предо мной мисочку, с прохладной простоквашей и накрошила в неё хлеба. Не успела она и глазом моргнуть, как посудинка опустела.

— Скажи, как проворно! — поразилась старуха. — Что, небось, вкусна простоквашка?

— До ужасти вкусна! — сознался я.

— На возьми, небось опять оголодаешь, — сунула она горбушку хлеба. Время не ждало, ребята нетерпеливо кричали на улице. Мелькнув простоволосой головой, я, как стриж, вылетел из калитки. На станичной улице ребята пристраивались играть в бабки. «Ох, и что за чудесная эта игра!» — подумал я и бросился в избу.

— Бабушка милая, что же мне делать? — со слезами взмолился я. — Они в казанки играют, а я где возьму?

Старуха укоризненно покачала головой.

— Гляди, чего надумал! Да мы николи студню не готовим, отколь у меня косточки-казанки будут. Бедно, бедно, голубок, живём! — по лицу её прошла тень. Она подошла к печке, порылась в закутке, вынула тряпицу, что-то шепча извлекла оттуда и, протягивая мне двухкопеечную медную монету, сказала сочувственно:

— На, семишник! Пойди, купишь у Митяшки!

Сразу отлегло от сердца. Под солнцем, на раскалённой дороге поперёк были выстроены в ряд белые казанки. Митяшка и тут верховодил всем. Шла «скидка», — игроки закидывали за кон битки, устанавливая черёд. Кто забрасывал биток дальше, тот первым становился на линию и бил по кону…

Я передал Митяшке монету, и он отсчитал мне десять пар казанков.

— Только вот битка нет! — с сокрушением признался я.

— Не велика беда! Бери мою налитку[7] и вступай в игру!

Я быстро приставил к концу свою пару казанков и вступил в состязание. Беда! Как ни старательно я нацеливался, мой биток проносился мимо кона.

— Ты, брат, что-то косоват! — разглядывая мою позу, сказал Казанок. — Гляди, как надо! — учил он меня и, став на линию, размахнувшись до отказа правой рукой, легко и свободно запустил свою налитку так, что она загудела в полёте. Врезавшись в ряды казанков, она произвела непоправимое опустошение. Бабки разлетелись в стороны и на кону остались редкие казанки для очередных игроков. Да, это был настоящий игрок! Его побаивался даже сам Митяшка…

Что мог я сказать бабушке, если через полчаса после вступления в игру, у меня не осталось больше казанков, и я угрюмо стоял в сторонке и давал другим советы, как не надо запускать налитку? Горе-учитель! Однако, ребята снисходительно, с тактом выслушивали меня. А на сердце скребли кошки.

— Ну, что ты приуныл? — раздалось над моим ухом. Тяжёлая рука опустилась на плечо. Я оглянулся передо мной стоял ухмыляющийся дед.

— Ну, что, до нитки, поди, спустил? Это дело обычное. Ребята тут такие, не приведи господи! — покрутил он головой. Порывшись в кармане, он вытащил из него копейку. — Робятки, кто из вас казанков мне отпустит?

Сейчас же нашлись продавцы и отпустили старику пяток пар.

— Добро! — похвалил дед, оглядывая казанки: — А в игру примете?

К моему удивлению, вместо того, чтобы мне подарить казанки, старик выставил пару на кон и стал на линию. Он сопел, кряхтел, широко расставив ноги, долго нацеливался и запустил биток со страшным визгом. Биток пролетел мимо под дружный хохот ребят.

— Эх, пропасть, сорвался-то биток! — огорчённо почесал затылок дед.

В пять минут опустели и его карманы. Из окон соседских куреней выглядывали любопытные лица.

— Гляди, старый Назар сдурел, с ребятами связался! — тыкали пальцами в старика казачки, но, нисколько не смущаясь этим, он продолжал возиться с ребятами.

— Ну, всё! — вывернул он, наконец, свои карманы и, обняв меня, позвал: — Пошли домой. Нечего тут слюнки распускать!

Напрасно Митяшка предлагал мне сыграть в долг, дед горячо запротестовал.

— Мы николи в долг не играли и внукам заказано!

Пришлось огорчённым возвратиться в курень…

Рядом с нами примостился двор казака Степанки Голышева, который в эту пору отбывал действительную службу в далёком городке на западной границе, а в курене хозяйствовала его жёнка, красивая Варварка. Соседский курень во многом был хуже дедовского, он даже не весь был обнесён плетнём, и всё, что творилось на дворе, было видно, как на ладони. Сараюшки-плетушки разваливались, да они были и ни к чему: никакой живности Варварка не держала. Водились только петух да курочка, да и те одичалые бродили, где довелось. Зато в домике, по рассказам бабушки, была чистота: на окнах всегда белели чистые занавесочки, цвела герань. Жила Варварка опрятно, хотя и бегала по поденщинам, а больше всего вязала пуховые платки из нежной козьей шерсти. В семье у Голышевых не было своих ребят и Варварка взяла в дом приёмышем круглую сироту — Митяшку. Правда у казачонка имелась богатая-пребогатая бабка Чумлякова, но она из жадности отреклась от внука. И была она рада-радёхонька, когда Варварка увела к себе Митяшку.

Вот и жил мой новый приятель ныне по соседству, у Варварки.

Когда настал вечер, я не утерпел, чтобы не сбегать на соседский двор и не навестить Митяшку. Я ещё ни разу не бывал у Варварки и потому с трепетом и любопытством перешагнул границу голышевского куреня.

«Как живет у себя дома эта красивая и весёлая казачка?» — думал я, оглядывая неприглядные надворные постройки.

— Митяшка, дружок пожаловал! Заходи, заходи, красавчик! — неожиданно раздался приятный голос хозяйки. Она стояла в распахнутых сенцах и ободряюще улыбалась.

Следом за ней я вступил в сенцы и распахнул дверь в горенку. Тут всё сверкало чистотой: вымытый пол, скамьи, только что выбеленная печка. В маленькой нише стояла мисочка с разведённым мелом и мочальная кисть: видимо хозяйка каждый раз подбеливала задымленное чело печки. На укладках и на больших окованных сундуках разостланы скатерти и домотканные коврики.

— Кто же это? — раздался сочный баритон. — Не казака ли Назара внук?

Подле оконца на скамье сидел широкогрудый молодец в расшитой русской рубашке с расстёгнутым воротом и, поглаживая темнорусые усы, в упор разглядывал меня. — Ничего, хорош мальчишка! — похвалил он.

Варварка, поскрипывая козловыми сапожками, ходила по горенке, с лаской поглядывая на молодца. В её глубоком и лучистом взоре читалась нежность. Молодец чувствовал себя хозяином в курене Степанко.

— Что ж, здравствуй!! — протянул он мне красивую белую ладонь. — Митяшка, займись-ка гостем! Прошу! — указал он мне на занавесочку, за которой возился мой друг. Тут стояла высокая кровать с горкой взбитых подушек и возле неё, подле укладки, возился Митяшка. Он извлёк из укладки стопочки конфетных бумажек, коробочек из-под папирос и показал мне это богатство. В другое время я непременно с тайной завистью внимательно разглядывал бы всё, но сейчас меня интересовало другое. Я чутко прислушивался к тому, что творилось в горнице. Но там установилась невозмутимая тишина, даже Варварушка перестала скрипеть козловыми сапожками.

Меж тем за окном погасал золотой вечер, солнце закатилось за ближние бугры и, охваченное пожаром вечерней зари, небо постепенно меркло. По станичной улице с мычаньем прошло стадо коров, до моего слуха донеслось щелканье пастушеского бича, за окошком на осокоре, жалобно попискивая, раскачивались две пичужечки, пролаял соседский пёс и опять стало невозмутимо тихо.

И вдруг откуда-то издалека родился и поплыл над станицей густой колеблющийся гул церковного колокола: благовестили к поздней вечерне. Мы вышли в горницу. Любопытство приковало меня к порогу: Варварушка сидела под оконцем, а рядом с ней, положив голову на её колени, полулежал молодец. Варварушка молча перебирала его густые волнистые пряди волос. В глазах казачки светилась нескрываемая радость.

Она улыбнулась мне и тихо обронила:

— Что, наигрался? Уходишь?

— Это кто же? — спросил я Митяшку, когда мы выбежали во двор.

— Кирик Леонидович — желанный Варварушки! — спокойно прошептал мальчуган. — Хороший человек! Страсть большой охотник, во всей станице не отыскать! А умник и забавник, не приведи бог! Учитель наш. Он зимой будет нас учить!

Странно! Митяшка о своей приёмной матери говорил, как о родной сестрице, называя её, как все, Варварушкой…