Н. Заржевский ДРУЖБА Очерк
Н. Заржевский
ДРУЖБА
Очерк
Над станком белеет табличка, на ней чёткими буквами выведено:
«Молодой кировец, борись за освоение довоенных норм выработки!».
Далее следуют официальные сведения:
«Цех — дизельмоторный. Участок — мелких чугунных деталей. Фамилия рабочего — Гущин П. П. Рабочий номер — 118. Станок — револьверный. Деталь — 04206. Модель — 18-36. Операция — № 10. Довоенная норма выработки в смену — 80 штук».
У стайка стоит невысокий паренёк в засаленной чёрной спецовке, раскрытый ворот которой обнажает белую, по-детски нежную грудь.
Вид у паренька серьёзный и несколько угрюмый.
Он — «срывщик».
Не раз Павел Гущин слышал на собраниях о том, что невыполняющие нормы тянут цех назад, срывают работу коллектива. А Павел не выполнял норму. В день нужно было делать шестьдесят деталей, а Гущин точил сорок — пятьдесят штук. И всё. Больше не получалось.
Это было очень неприятно, но что будешь делать, если больше не получается?
Однажды Павел не выдержал:
— Товарищ мастер! Почему это так? Вроде, стараюсь по-настоящему, а не выходит. Что я, никудышный, что ли?
У Павла Гущина было честное сердце молодого советского парня. Полтора года назад он покинул село в далёкой Костромской области и стал за станок на заводе-гиганте. Перед ним открывалась большая интересная жизнь, наполненная замечательными делами. Так семнадцатилетнему рабочему-юноше рисовалось будущее.
Но какие могут быть замечательные дела, если даже норму, обычную норму, он не может выполнить? Перспектива серела, обволакивалась во всё более и более мрачные тона.
Из-за станка, чуть возвышаясь над ним, Павлик смотрел на мастера.
Разные люди бывают на свете. Гущину попался, очевидно, не совсем знающий и настойчивый мастер.
Он посмотрел на Павлика. Заметил булавку, скалывающую полы спецовки, военную фуражку со смешно изогнутым вверх твёрдым козырьком и большие рабочие ботинки. Но больше он ничего не заметил.
— Это почему «никудышный»?.. — протянул мастер. — Никудышный тут не причем. Работать нужно.!
— Так я ж работаю! — воскликнул Павлик.
— Значит, лучше надо!
— Не получается! — Павлик волновался и тёр грязной ладонью почему-то чесавшийся нос, оставляя на нём и на щеке следы масла.
Мастер подумал и предложил:
— Давай, увеличим обороты!
На повышенных оборотах очень быстро садился резец, и поверхность детали получалась нечистая.
— Не выходит, — недовольно буркнул мастер, переключая станок на прежнюю скорость.
— Давай уж так нажимать, авось получится, — отделался он общей фразой. И ушёл.
«Нужно было б всё же придумать что-нибудь, чтоб помочь Гущину», — подумал было мастер, чувствуя угрызения совести, но тут же нашёл внешне убедительное, оправдывающее возражение: — «Не могу ж я оставить участок и полдня тратить на один кронштейн».
Разные люди бывают. И разные обстоятельства. Он ушёл, этот не совсем настойчивый и инициативный мастер. А Павлик остался. Он попрежнему не выполнял норму и числился отстающим.
А у проходных ворот висел лозунг:
«Ни одного рабочего не выполняющего нормы!».
На него лучше было не смотреть, на этот лозунг, ибо что может быть хуже незаслуженной обиды. И ещё висел лозунг:
«Кировцы, освоим довоенные нормы!».
Павлик только горько усмехался: «Где уж там, довоенные… Сегодняшних не осилю никак».
И ещё над проходной висел портрет сухощавого человека с удлинённым осмысленным лицом, высоким лбом и широкими, спокойно глядевшими глазами. Внизу была надпись:
«Иванов Александр — технолог III механического цеха».
Павлик слышал об Иванове. Знал, что он технолог, но из другого цеха, знал, что он что-то сделал или изобрёл что-то хорошее. Вот и всё, что он знал об Иванове.
Зато Владимир Брага — двадцатидвухлетний комсомолец, нормировщик того же цеха, где работал Павлик, — знал об Иванове всё. И то, что он сделал, и значение сделанного им.
«Хорошее дело поднял Иванов, — думал Брага. — Много пользы оно даст стране, если взяться по-настоящему, подхватить как следует».
Стройный, высокий, красивый парень Брага. Светится живым умом его лицо, загораются в разговоре большие карие глаза, и ещё больше румянятся щёки.
«Почему, однако, почин Иванова должны подхватывать только технологи и конструкторы, — думал он. — Разве мы, нормировщики, не можем помочь отстающим выполнить нормы? Можем!».
Человек дела тем и отличается от болтуна или фантазёра, что приводит свои замыслы в жизнь.
Владимир Брага — человек дела. Он взял список рабочих, не выполняющих нормы выработки, и стал его просматривать.
Строчка за строчкой, одна за другой проходили фамилии, и вдруг взгляд его остановился на Гущине. Гущин работал на том же револьверном станке, на котором в своё время начинал свою трудовую жизнь Владимир. Это было интересно, и Брага остановил свой выбор на Гущине.
Брага долго наблюдал работу Павла. Двадцатидвухлетний консультант изучал работу семнадцатилетнего подшефного.
Павел, обтачивая кронштейн толкателя, чувствовал на себе взгляд нормировщика, пыхтел, тёр ладонью нос, щёки, старался, но к норме подойти не мог. Работа шла медленно и, кроме того, то и дело нужно было бежать в заточное отделение. Заточенный под острым углом резец часто садился.
— С инструментом неладно, — решил шеф.
Он взял технологическую карту обработки детали и осмотрел резец. Индекс резца совпадал с техническим процессом. «Всё правильно!». А вместе с тем резец был явно плох — он часто садился.
В бытность свою токарем Владимир не раз сталкивался с подобными явлениями. Резцы и тогда выдавались согласно технологическому процессу. Это, как и в данном случае, были стандартные резцы. Ими можно было обрабатывать не одну, а много различных деталей машины. Изготовленные по одному чертежу, эти резцы на одних деталях были очень хороши, на других хуже, на третьих совсем плохи. Владимир тогда перетачивал их, меняя угол заточки. Даже мастер не мог так подобрать нужный, наиболее оптимальный угол, как это делал для себя Владимир. Молодой токарь был наблюдателен, настойчив и смекалист.
«Что если и теперь переточить резец?» — подумал Брага. Он сходил в заточное отделение и попросил заточить резец под более тупым углом.
Несколько раз перетачивался резец. Брага терпеливо подбирал нужный угол заточки.
После последней переточки Владимир отдал Гущину резец и сказал:
— На. Точи смело!
Радостный, взволнованный Павел точил, а резец всё стоял и стоял, не тупясь. К концу дня он впервые — понимаете, впервые! — выполнил норму. Шестьдесят штук обточенных деталей — шестьдесят, как одна, — лежали перед ним.
Дотрагиваясь пальцами до каждой детали, Павлик ещё раз внимательно пересчитал их и облегчённо вздохнул: всё правильно, норма выполнена!
Это очень хорошо, если норма выполнена — совсем другое самочувствие! Значит, не он, Павлик, плох, а резец был неправильно заточён. Это уж другое дело.
Брага ушёл с участка тоже довольный. Его подшефный стал выполнять норму. Но это было только начало. На завтра Брага подошёл к станку и, уже как старый приятель, сказал:
— А что, Павло, если увеличить подачу?.
— Не выйдет! — безапелляционно ответил Гущин.
— А всё же… — Брага увеличил подачу. Заточенный под нужным углом резец стоял. Деталь, вместо восьми минут, стала обтачиваться за три с половиной — четыре минуты.
Таких результатов не ожидал даже шеф, а подшефный Павел Гущин был в восторге.
— Тогда выходит, Володя, другое дело, — сказал он Браге. — Тогда я попробую довоенную дать. Тогда, само собой, иначе… тогда… — Гущин засуетился, кинулся за заготовками и начал быстро устанавливать деталь на станок. Это был день появления в цехе нового стахановца, нового передового рабочего.
Восемьдесят деталей в смену снимали со станка до войны. Павел Гущин сделал девяносто штук. Это был знаменательный для Гущина день.
Последователь Иванова, комсомолец нормировщик т. Брага тихо и незаметно сделал большое дело: помог производству и помог человеку.
Штуками, процентами, нормочасами можно измерить рост производительности токаря Гущина.
А чем, какими единицами измерить радость рабочего-юноши, который, благодаря Браге, стал чувствовать себя полноценным человеком, вновь обрёл веру в свои силы, твёрдо стал на путь той большой интересной жизни, которая как бы начинала от него отдаляться?
Нормировщика Брагу токарь Гущин называет просто «Володей», и в тоне, каким он произносит это имя, слышится очень много искреннего уважения и воистину трогательной, большой человеческой теплоты.
Кировский завод.