Они и мы

Они и мы

Огромный процент поляков не ждет от нас ничего хорошего и не сомневается в нашей неисправимости.

Трагедия России и Польши (а я настаиваю на том, что это общая трагедия — так же, как и Катынь) породила два главных вопроса, ответы на которые, боюсь, мы узнаем не скоро. Первый — как скажется она на отношениях Польши с Россией, на едва наметившемся сближении и поиске общего языка? Ясно, что непримиримые станут непримиримее, толерантные — толерантнее, но что случится с инертной массой, составляющей, как ни кинь, большинство?

Закрепится ли в Польше образ врага — а России к этому не привыкать, и прошлое у нас с XIV века отнюдь не безоблачное — или восторжествует славянская общность, которую не отменяют ни католичество, ни латиница? Полагаю, случившееся сблизит Россию с Польшей, хотя вывод этот кому-то покажется рискованным, а кому-то даже и кощунственным. Разумеется, достигать сближений такой ценой — вариант наихудший. То, что Россия в глазах поляков станет выглядеть местом опасным и чуть ли не мистическим, — бесспорно. Самая искренняя скорбь российских властей и населения, самое безупречное расследование, самые правильные слова комментаторов не зачеркнут десятилетия антипольской риторики в России и антирусских лозунгов в Польше.

Огромный процент поляков — хоть и не думаю, что большинство, — не ждет от нас ничего хорошего и не сомневается в нашей неисправимости; кое-что для такого отношения мы, признаться, сделали. Освобождение Польши от фашизма не отменит ее раздела по шестому протоколу Молотова — Риббентропа. Есть только два соображения — скорее иррациональных, чем логических, — которые позволяют надеяться именно на сближение, а не на новый разрыв. Во-первых, совместно пережитое горе сплачивает по определению. Это необъяснимое свойство человеческой натуры: общее преступление разводит, ссорит, а общая беда спаивает.

Никого нельзя повязать кровью, а слезами — можно. А во-вторых — в посадке президентского самолета вопреки советам диспетчеров и очевидному риску явно прочитывается воля главного пассажира, он же Верховный главнокомандующий. А почему для него было так принципиально приземлиться именно рядом с Катынью, успеть на митинг и мессу — ясно, кажется, всем. Не будь этот вопрос таким мучительным, не спровоцируй он столько спекуляций и абсурдных запирательств, не вызови такого озлобления с обеих сторон — ничего бы не было; конфронтация сегодня — роскошь. И потому Россия и Польша долго теперь не будут враждовать, сколько бы ни ярились маргиналы с обеих сторон.

Второй вопрос для России болезненней: раньше тут крепка была традиция — не столько религиозная, сколько бытовая, этническая — не плясать на костях, не сводить счеты с мертвыми и не радоваться чужой беде, даже если это беда не самого доброжелательного соседа. Сейчас в интернете — и, увы, не только — раздались пусть не слишком многочисленные, но удручающе громкие голоса отдельных ублюдков, не подберу другого слова, искренне радующихся тому, что на нашей земле погиб один из самых известных европейских русофобов. Объяснять этим людям, в чем они неправы, можно долго — и безуспешно. Куда перспективней вопрос: откуда они взялись и как эволюционируют?

Что с ними сделать? Ответ на удивление прост: появится у страны общее дело (или хоть у каждого свое) — исчезнет озлобление, вспомнятся элементарные правила: Человек хамит, кощунствует и грозит миру кулаком, когда ему нечем больше самоутвердиться. Вот почему стагнация порождает монстров чаще, чем любые катаклизмы.

№ 65, 14 апреля 2010 года