Жуликоватый патриарх

Жуликоватый патриарх

На процессе по делу о КПСС в Конституционном Суде среди свидетелей со стороны Ельцина оказалось немало так или иначе пострадавших в прошлом, обиженных. Например, Н. Медведев и Г. Веретенников были в свое время исключены из партии, хотя второй из них — отличник ВПШ.Другим довелось пережить нечто посерьезней: отбывали сроки наказания. Конечно, это давало их показаниям известное преимущество, но, к сожалению, обиженные далеко не все и не всегда могут сохранить объективность. "Независимая газета" заметила о показаниях Н. Медведева: "Его выступление носило характер личной обиды на КПСС". В то же время из показаний некоторых обиженных неожиданно выяснилось, что невинно пострадавшими их, пожалуй, назвать нельзя. Так, Г. Якунин, священник с ограниченной ответственностью, рассказал, что в 1978 году он принял посильное участие в хищении из Комитета по делам церкви секретных документов и в передаче их иностранному посольству, за что его и посадили. А что же хотел святой отец? И теперь за разглашение опять-таки иностранцам секретных архивов, к которым его допустили как депутата, батюшку привлекает к ответственности уже новая служба госбезопасности. А как же!

Есть пострадавшие и среди свидетелей КПСС. Скажем, академик В. А. Коптюг, председатель Сибирского отделения Академии наук, изведал в свое время, что такое быть "сыном врага народа". Естественно, тут немалая разница: одно дело, когда "обиженный" выступает с показаниями против того, кого считает своим обидчиком, и совсем другое, когда "обиженный" выступает в защиту "обидчика".

Думается, из всех "обиженных" той и другой стороны особого внимания заслуживает патриарх советской литературы Лев Разгон. Осмыслить его свидетельства и саму фигуру этого свидетеля Ельцина, пожалуй, очень интересно и весьма поучительно. Тем более что он сам сказал по телевидению, что выступление в суде — это "звездный час" всей жизни.

О, это человек богатейшей биографии, необыкновенной судьбы!.. Начать с того, что родился он в знаменательный день — первого апреля и, может быть, именно поэтому, как пишет в своей знаменитой книге "Непридуманное", до двадцати шести лет сохранил "почти девственную душу". Каких людей он знал! С кем состоял в родстве! Что за дела и события прошли перед глазами свидетеля за его мафусаилов век!

Лев Эммануилович начал свою трудовую жизнь с важного поста в Центральном бюро юных пионеров. Уже тогда был своим человеком в семье Свердловых и частенько навещал их в Кремле. Дочь А. И. Рыкова — его приятельница. Видимо, через нее или через Свердловых любознательный пионервожатый был, на наше счастье, в курсе всех кремлевских новостей и сплетен. Например, о том, что в 1932 году "железный Коба" вдруг неожиданно для всех "размягчился" и стал "предаваться изнеженности нравов", то есть, грубо говоря, "у него появилась любовница, а может, и не одна". Может, не меньше дюжины: по одной от каждой республики. Скорей всего это "размягчение" на пятьдесят третьем году жизни явилось непредвиденной самим Сталиным реакцией на успешное выполнение первого пятилетнего плана, в результате которого, например, производительность труда в промышленности выросла на 41 процент.

Видимо, по причине именно охватившей его "изнеженности нравов" тиран начал тогда, по данным Разгона, истязать свою тридцатилетнюю красавицу жену и бить смертным боем малолетних детишек Свету и Васю. Своими юными ушами свидетель слышал, как Клавдия Тимофеевна Свердлова, сокрушаясь о жене Сталина, хваталась за голову и говорила: "Бедная, ох, бедная женщина!" Несколько позже, но еще до того, как Н. И. Ежов натянул "ежовые рукавицы", Леве, хотя душа его была тогда совершенно девственной, не раз доводилось "сидеть за столом и пить водку с будущим железным наркомом"… Впрочем, так прозвали не Ежова, а Кагановича — наркома железнодорожного транспорта, поэтому не совсем ясно, с кем же именно бражничал активист пионерского движения. К сожалению, неясностей и даже странностей в писаниях и речах Л. Разгона становится все больше по мере того, как от личных наблюдений и доверительных тайн он переходит к вещам, более доступным проверке.

Например, буквально не в силах отлипнуть от того же Сталина, он уверяет читателя: "Когда в 1919 году Юденич уже стоял под самым городом, Зиновьев впал в состояние истерического страха и требовал, чтобы его немедленно первым вывезли из Петрограда. Ему было чего бояться: перед этим он и приехавший в Петроград Сталин приказали расстрелять всех офицеров, зарегистрировавшихся согласно приказу. А также много сотен бывших политических деятелей, адвокатов и капиталистов, не успевших спрятаться".

Не вдаваясь в подробности, заметим, однако, что "под самым городом" Юденич оказался во второй половине октября, а Сталин ни "перед этим", ни вообще после 2 июля в Петрограде не был. Как член Военного Совета Западного, а затем Южного фронтов, он мотался между Москвой, Смоленском, Минском, селом Сергиевским, где находился штаб Южного фронта, и Серпуховом. Что же касается Григория Евсеевича Зиновьева, то у него и без всяких расстрелов, бесспорно, имелись достаточно веские причины не желать личной встречи с Николаем Николаевичем Юденичем: ведь Зиновьев был первым лицом в городе — председателем Петроградского Совета. А уж если отвечать за расстрелы, то рядом с ним должны бы прежде всего встать Г. И. Бокий — председатель Петроградской ЧК и И. М. Москвин, который, по словам Л. Разгона, "после 1917 года занимал в петроградской организации партии посты первой величины" и выдвинулся со временем на "второе место после Зиновьева".

Так почему же автор, так легко взвалив вину на Сталина, который не был в Петрограде почти четыре месяца, совершенно обошел молчанием Бокия и Москвина, все время находившихся здесь на столь решающих в подобном деле постах? Есть основания полагать, что это сделано совсем не по незнанию. А скорее всего потому, что оба они — близкие родственники Льва Эммануиловича: он был женат на дочери первого из них, которая позже стала падчерицей второго.

В огромной столичной квартире Ивана Михайловича Москвина, что находилась в роскошном правительственном доме на Спиридоновке, бинарный зять жил много лет одной с ним семьей, а с Глебом Ивановичем Бокием порой предавался уже известной нам ежовской усладе. Ну как после всего этого не спрятать того и другого тестя за спину проклятого Сталина!

Бокия перевели в столицу вслед за Москвиным. Он стал членом Коллегии ВЧК, потом — ОГПУ. Отношения между троими родственниками оставались самыми тесными и дружескими. Лев Эммануилович уверяет, что Глеб Иванович был обаятельнейшим человеком, "зимой и летом ходил в плаще и мятой фуражке", обожал искусство, был близок с самим Федором Ивановичем Шаляпиным. Бокий был знаменит. Его именем называли морские суда, о нем слагали стихи и песни. Так, заключенные, которых направляли на Соловецкий остров, с энтузиазмом пели:

Трюм наш тесный и глубокий.

Нас везут на "Глебе Бокий",

Как баранов…

Кстати сказать, примечательны фигуры и других родственников свидетеля. Например, Мерик Горохов. Он работал заместителем "знаменитого Вуля" — начальника МУРа, "грозы московских бандитов и воров". "Мерик был тихим евреем с русыми волосами и нестеровскими синими глазами, прелестным и добрым человеком". Однажды Разгон зашел к тихому братцу на работу. Тот, сидел за столом, а перед ним лежала огромная кипа бумаг в несколько сот листов. "Не прерывая разговора со мной, — вспоминает Лев Эммануилович, — Мерик синим карандашом подписывал внизу каждый лист рядом с другой какой-то подписью. Он не заглядывал в эти листы, а привычно подмахивал. Изредка прерывался, чтобы потрясти уставшей рукой". Что же это он делал? Оказывается, добрый братец был членом "тройки" и вот теперь, не моргнув синим нестеровским глазом, подписывал приговоры об изоляции "социально вредных элементов".

Вот такие родственнички…

Многие люди из окружения будущего писателя были репрессированы. И не всегда понятны мотивы репрессий. За что пострадал, например, Москвин? Неизвестно. Но если принять в расчет, что именно он вызвал Ежова из провинции в Москву, сделал его у себя в Орграспредотделе ЦК инструктором, помощником, заместителем, ввел в свой дом, где его прозвали "воробушком", то есть если принять во внимание, как пишет Разгон, "что именно Москвин нашел, достал, вырастил, выпестовал Ежова", то, по совести говоря, можно ли считать его пострадавшим ни за что?

Но это все будет позже, а пока надо заметить, что будущий автор "Почемучкиных книжек" (М.: Детгиз, 1983) охотно пользовался расположением и того и другого тестя. Так, в январе 1934 года он попросил Москвина, бывшего в ту пору членом Оргбюро ЦК, достать ему гостевой билет на XVII съезд партии. Тот немедленно позвонил Ежову, потом Маленкову и благодаря их личному участию через несколько часов, говорит, "фельдъегерь из ЦК привез на мое имя гостевой билет, полагавшийся суперответственным работникам".

Дальше мы узнаем, что в Большом Кремлевском дворце Лева сидел в кресле, имея соседом справа Зиновьева, а слева — Радека, что "в перерыве Алексей Иванович Рыков, узнав меня, обрадовался и стал со мной вышагивать по Георгиевскому залу". Такая густая концентрация знаменитостей того времени вокруг человека, примечательного только своей девственностью, выглядит, конечно, странновато, но чего в жизни не бывает!

Однако тут же автор гордо извещает нас: "Я был на всех заседаниях XVII съезда партии!" На этом и остановиться бы, но он решил уточнить: "Почти неделю я провел в этом зале". Это сколько же дней? Ну, пять-шесть. Но ведь известно, что съезд продолжался с 26 января по 10 февраля, то есть пятнадцать дней. Выходит, что Разгон не был на большей части заседаний. Зачем же в столь почтенных летах злоупотреблять доверием читателей по пустякам?

А дальше уже не пустяки. Автор рассказывает о результатах выборов в ЦК: "Список оглашался не по алфавиту, а по количеству голосов. И вот мы услышали: первым был не Сталин… Он не был ни вторым, ни третьим, ни четвертым… Мы слышали фамилии Калинина, Кирова, Ворошилова, еще кого-то, и не было Сталина, не было Сталина! Кажется, он шел не то девятым, не то десятым… Про то ощущение, которое мы испытали, беллетристы прошлого писали, что это было "дуновением смерти". Какая могучая кисть! Не знаю, кто из беллетристов прошлого мог создать что-нибудь хоть отдаленно похожее.

Дело-то в том, что, как теперь документально установлено (Известия ЦК КПСС. № 7. 1989), двенадцать человек получили на съезде голосов больше, чем Сталин. Столько же, сколько у него, оказалось у четверых. Следовательно, если фамилии оглашались по числу голосов, то Сталина назвали не девятым или десятым, а, наверное, семнадцатым. Но, разумеется, оглашались они вовсе не так (где там в суматошных условиях съезда возиться с подсчетом и выравниванием по ранжиру 140 кандидатур!), а так, как стояли в бюллетенях для голосования — по алфавиту. Сталин был назван 56-м. И никто, кроме политических девственников, не ощутил при этом никакого "дуновения". За него голосовали 1056 делегатов, против — 3. Возможно, что эти трое были как раз соседи Разгона по креслу да он сам, если ему с помощью тестя удалось достать еще и бюллетень для голосования.

Помимо таких вот весьма многочисленных примеров странного обращения Л. Разгона с фактами, много в его повествовании и еще более сомнительного, порой даже явно "фильклорного" происхождения, особенно там, где он рассказывает о репрессиях — здесь-то более всего необходимы правдивость, точность.

Вот, скажем, история ареста микробиолога П. Ф. Здродовского, ставшего впоследствии академиком АМН (1945 г.), лауреатом Сталинской премии (1949 г.), лауреатом Ленинской премии (1959 г.) и Героем Социалистического Труда (1970 г.). Еще в тридцатые годы, пишет автор, он "был крупнейшим в нашей стране иммунологом, имевшим мировое имя, как самый крупный специалист по борьбе с инфекциями". В 1937 году во главе специальной комиссии ученого направили на Украину, где будто бы начался массовый падеж лошадей. Изучив обстановку, приняв необходимые меры, профессор выступил с отчетом "на каком-то высоком заседании не то ЦК, не то Совнаркома". Председательствовал Хрущев. И вот вдруг председатель перебивает докладчика: что, мол, вы толкуете о каких-то вирусах, когда нам известна подлинная причина падежа: лошадей травили вредители вот этими порошками, и протягивает ему порошок. (Странно, если причина известна, то зачем было ученым докладом отнимать драгоценное время у столь высокой инстанции?) Но что же профессор?..

Кто не помнит байку о полковом поваре, в котле у которого грозный царь Петр обнаружил таракана и уже распорядился было выпороть бедолагу: "Никак нет, государь-батюшка, — выпалил повар. — Это не таракан, а изюм!" И с тем выхватил таракана из котла да и проглотил. Под пером Разгона ученый с мировым именем поступил точно так же: без малейших колебаний "взял вредительский порошок, высыпал его себе на язык и проглотил". Спрашивается, зачем? Поступок повара понятен: хотел уберечь свои ягодицы. А тут? Во имя чего пошел человек на смертельный риск. Проглотил и сказал, это питьевая сода. Слава Богу!

Но неужели Хрущев был так тупоумен, что не догадался перед ответственным заседанием потребовать химического анализа "вредительского порошка"? Или это была заранее обдуманная инсценировка? Но опять — зачем?.. Как бы то ни было, а за самовольное глотание неизвестного порошка в неположенном месте посадили ученого с мировым именем, как уверяет автор, на десять лет.

Остается добавить к этому только два легко доступных проверке факта. Первое: в 1945 году, через семь-восемь лет после порошково-тараканьей истории, Здродовский стал членом Академии медицинских наук. Едва ли это произошло, когда он находился в лагере. Второе: в 1937 году, когда разыгралась вся эта драма, Н. С. Хрущев работал не на Украине, а в Москве — был секретарем МГК…

Часто Л. Разгон взывает к человечности и доброте, к высоким идеалам и порядочности, скорбит о нравственных утратах. Вот он вспоминает: "Пушкин усматривал падение общественных нравов в том, что образованные люди позволяют себе издавать и читать записки парижского палача". В свою очередь наш патриарх тоже возмущается тем, что в воспоминаниях первого коменданта Московского Кремля П. Д. Малькова "несколько страниц посвящено подробнейшему описанию того, как сам Мальков расстреливал Каплан": "Хвастливое описание казни женщины отвратительно". Совершенно справедливо. Заметим только, что там нет ничего хвастливого и все описание занимает страницу. К тому же Мальков вынужден был рассказать об этом обстоятельно, поскольку оживились слухи, будто Ф. Каплан до сих пор (дело было, помнится, в 60-х годах) жива. Все так, и тем не менее, конечно, коробит.

В другом месте Л. Разгон рассказывает, как однажды, когда был уже на свободе и жил в Ставрополе, жена послала его с последней трешкой в магазин за хлебом и чесночной колбасой, а он, узнав из купленной по дороге газеты, что умер один ненавистный ему лагерный начальник, вместо колбасы взял водки, и они устроили семейное пиршество по случаю смерти этого начальника. Жена отродясь не брала в рот хмельного, но уж по такому случаю… "Господи! — восклицает наш пушкинист. — Это было счастье — увидеть на ее усталом лице такую радость, такое несдерживаемое торжество… Задыхаясь от счастья, что Тарасюк сдох от рака — наверное, даже обязательно в страшных муках, — мы выпили эту водку… Он сдох в муках, а мы пьем водку… Значит, есть же справедливость? Или Бог?.." После Пушкина еще Бога не забыл упомянуть.

Не буду рассуждать о том, как все это выглядит и как называется. Замечу лишь, что даже на фронте мы, своими глазами видевшие все фашистские зверства, схоронившие столько друзей, узнав 2 мая сорок пятого года о смерти Гитлера, ничего подобного разгоновскому торжеству не устраивали. И когда отравился Геринг, когда покончил с собой Гиммлер, когда, наконец, недавно повесился в тюрьме Гесс, — не устраивали семейного пиршества. Человеку к лицу оставаться человеком всегда.

Но у нашего свидетеля такое торжество не случайный психический срыв, а совершенно закономерное для него поведение. И апофеозом такого поведения явились конечно же мартовские дни 1953 года. Как только, говорит, "скорбный и торжествующий (!) голос Левитана" огласил по радио первый бюллетень о болезни Сталина, несколько лагерных конторщиков под моим водительством кинулись в санчасть и потребовали (!) от главного врача, чтобы собрал консилиум и на основании данных бюллетеня сообщил нам, на что мы можем надеяться". И собрался будто бы этот "консилиум" из двух врачей и одного сельского фельдшера, посовещались минут сорок о полученных по радио данных, и наконец вышел к собравшимся главный врач. "Он весь сиял: "Ребята! Никакой надежды". И все кинулись друг другу в объятия. А потом

— больной был еще жив — пили водку, возглашали тосты за его смерть, слушали похоронную музыку

— "чудную, божественную музыку, самую лучшую музыку на свете". И вскоре дождались "того блаженного счастливого дня, когда готовы были пуститься в пляс под траурный марш Бетховена…".

Я уверен, что и этот рассказ — выдумка. Если на такой шабаш способен был сам Лев Эммануилович со своей супругой, естественно, за запертой дверью, то невозможно представить себе, чтобы на это открыто пошла целая группа заключенных в лагере. Невозможно хотя бы потому, что ведь кругом охрана, надзор. Я уж не говорю о том, какова была в те дни атмосфера во всей стране. А. Д. Сахаров тогда писал: "Я нахожусь под впечатлением смерти великого человека…"

Но в данном случае и не важно вовсе — выдумка или правда. Важно то, что этот детский писатель, дожив до глубокой старости, так и не понял простую вещь: человек всегда должен оставаться человеком.

Из всего сказанного сам напрашивается непустячный вопрос: можно ли с доверием относиться к показаниям свидетеля, который так легко обращается с фактами, столь бесцеремонно выгораживает своих и даже способен плясать на свежей могиле или теле умирающего?

Тем более к непустячному вопросу подводит и еще одна странность.

Выступая в суде, Л. Разгон гневно рисовал картину жуткой, мрачной рабской жизни, царившей в стране на протяжении всей советской истории. Но в книге "Непридуманное", на которую мы тут неоднократно ссылались, рассказывая о самых разных годах, он буквально захлебывается от радости советского бытия. Вот, например, о середине и конце двадцатых годов: "Я счастлив, удачлив, каждое утро

— праздник, каждый новый день — интереснее и лучше предыдущего"… О начале и середине тридцатых: "Квартира Москвина всегда была переполнена гостями. Какие они были веселые, эти вечера на Спиридоновке!.." Действительно, один гость пел старинные песни, другой "рассказывал малопристойные смешные истории", третий читал стихи… Вино лилось рекой… Новый, 1937 год Разгон с женой встречали в Кремле у Осинских: "Не помню, чтобы какая-нибудь встреча Нового года была такой веселой". И то сказать, неподражаемо лицедействовал Ираклий Андроников, читая стихи, исполнял какую-то комическую ораторию Николай Олейников, а под управлением хозяина дома все пели "старые любимые наши песни". Словом, веселились до упада. И это несмотря на то, что полтора года назад, 8 августа 1935 года, академик В. В. Осинский был снят со своих высоких должностей — заместителя Председателя Госплана и начальника Центрального управления народнохозяйственного учета. Вот какой дух царил в обществе Л. Э. Разгона.

Но начался тридцать седьмой год. Кое-кого из знакомых Разгона арестовали, некоторых расстреляли. А что же он? "Не помню, происходили ли тогда у нас какие-то разговоры об этом с Москвиным. Кажется, нет. Жизнь текла по-старому. Жена выздоровела, и мы как-то лихорадочно наверстывали пропущенное: гости, застолье…"

Седьмого июня арестовали первого тестя — Бокия. Но и это не нарушило в жизни семьи Разгона ничего. По-прежнему "почти всегда гости", посещение театров. А четырнадцатого, вспоминает он, "была дивная ночь лета, мы шли домой, смеясь и дурачась", — торопились к банкетному застолью по случаю успешной премьеры в Вахтанговском с приятелем Володей в главной роли… Правда, автор уверяет, что таким способом мы-де "прятались от ужаса". Со всеми вместе в третьем ряду партера пряталась и родная дочь Бокия…

Стол дома был уже накрыт, но нагрянули сотрудники НКВД, чтобы арестовать Москвина. Увы, торжество сорвалось. Впрочем, даже в этой обстановке Разгон успел пропустить "несколько рюмок коньяку", а его приятель Володя после того, как Москвина увели, допил-таки бутылку до дна…

Таков этот непостижимый мир, в котором жил и формировался Лев Разгон. Вполне закономерно, что он выступил в Конституционном Суде на стороне Ельцина, отстаивая его карательные указы. Как говорили древние римляне, скажи, кто твой бурбулис, и я скажу, кто ты.[6]