ОРДЕНОНОСЕЦ АЛЕКСАНДР ЯКОВЛЕВ

ОРДЕНОНОСЕЦ АЛЕКСАНДР ЯКОВЛЕВ

Во время кампании по выборам Президента России на страницах "Независимой газеты" вспыхнул спор между генералом А. М. Макашовым, тогда кандидатом в президенты России, и академиком А. Н. Яковлевым, тогда старшим советником М. С. Горбачева. Спор был подхвачен и продолжен другими авторами, другими изданиями. Открытое письмо академика генералу тотчас перепечатали "Аргументы и факты", поддержав таким образом автора письма всей своей многомиллионнотиражной мощью. Затем, выступая по телевидению, на письмо ответил сам Макашов. Несколько позже в "Советской России" появилась моя статья, которая, касаясь завязавшегося спора, в противоположность "Аргументам и фактам", взяла сторону генерала. Почти одновременно вышел номер "Военно-исторического журнала", где под заголовком "Ответ на ответ" было помещено открытое письмо академику полковника И. Д. Галкина. Надо полагать, что это свидетельствует о том, что спор между высоким представителем Вооруженных Сил и важным представителем науки вызвал немалый интерес, и, может быть, в свете некоторых открывшихся обстоятельств не лишним будет обратиться к нему еще раз.

Невольно приходит мысль о какой-то болевой точке, тайне, связанной с фронтовым прошлым Яковлева, к чему он не желает допустить других. И в самом деле, некая тайна, загадка, пожалуй, есть. Завесу над ними приподнимают письмо полковника Галкина и две газеты военного времени, на которые сослался Александр Николаевич в письме генералу: "Красный балтийский флот" за 24 сентября 1942 года и "Красный флот" за 29 сентября 1942 года. Раз уж он сам указывает на них как на достоверный источник информации о своей фронтовой биографии, то мы, не будучи слишком ленивыми, решили заглянуть в эти газеты.

Из совокупности всех помянутых источников и того, что А. Н. Яковлев рассказывает сам, картина в целом вырисовывается такая. В августе 1941 года его призвали в армию и направили сначала в запасный артиллерийский полк, а потом во Второе ленинградское стрелково-пулеметное училище (г. Глазов, Удмуртия). В феврале 1942 года он его окончил. Ему присвоили звание лейтенанта и направили в распоряжение командования Балтийского флота. Оттуда 4 апреля попал в 6-ю бригаду морской пехоты 54-й армии Волховского фронта, где назначили командиром взвода.

6 августа Яковлева ранило. Недели две находился в своей санроте, а потом отправили в тыловой госпиталь. На этом война для него кончилась. Таким образом, на фронте пробыл около трех-четырех месяцев. Поэтому когда он говорит Макашову "Вам очень хочется пострелять, а мне — нет, настрелялся", то все, кому пришлось стрелять четыре года или даже хотя бы два года, годик, воздадут этому должное.

С другой стороны, когда академик уверяет, что "за это время (то есть за три-четыре месяца. — В. Б.) состав взвода сменился полностью раз пять", то возникает вопрос, как согласовать такое утверждение со словами из очерка Виля Дорофеева "Александр Яковлев: уйти, чтобы остаться" ("Диалог" № 17,1990 г.) о солдатах именно этого взвода в ту пору, когда к ним пришел командиром герой очерка: "лихая братва, уже и перезимовавшая в этих окопах, и покормившая злых комаров…"? Ведь это написано в результате беседы с бывшим командиром с его слов, из коих следует, что "братва" не сменялась по меньшей мере полгода.

Да и сама атмосфера во взводе, описанная журналистом с тех же слов, как-то трудно согласуется с утверждением, будто каждые десять — двенадцать дней весь состав начисто выбивало. Например: "Отчаянная братва, щеголявшая из-под нарочито распахнутого ворота гимнастерки полосатым тельником, в первый же вечер устроила новому взводному экзамен… за карточным столом. Играли в козла. Игру, где неукоснительно соблюдался ритуал: проигравший должен лезть под стол — оттуда трижды проблеять. Новый взводный любил шахматы. Но картежник из него был никакой. И в тот вечер в блиндаже, где размещался взвод, ему трижды пришлось побывать под столом. Хотя мог бы и не лезть, поскольку являлся старшим по званию". Как видим, уже тогда был большим демократом: никаких, мол, привилегий.

Но что бы то ни было, а человека ранило. Полковник Галкин пишет по этому поводу: "И я склоняю голову перед вами, как и перед всеми, кто пролил свою кровь на полях сражений за честь и независимость Отечества". Это можно только повторить еще раз.

А. Н. Яковлев говорит: "Фашисты всадили в меня четыре разрывные пули". И не только в ногу, в бедро, но, судя по его словам об осколках в легких, еще и в грудь. Выжить после четырех разрывных — редчайшее счастье, энциклопедический случай, чудо из чудес! Однако молодой и от природы, видимо, очень здоровый организм в содружестве с медициной "казарменного социализма" сделали свое благодатное дело: раненый поправился.

Но что значит поправился? Александр Николаевич пишет, что с девятнадцати лет, то есть в результате того ранения на всю жизнь "стал инвалидом Отечественной войны". Может быть, и так, но военно-медицинские инстанции — странное дело! — этого не признавали. Инвалидов, как известно, списывают из армии вчистую, его же в сорок третьем году отчислили все-таки в запас. А совсем освободили от воинской обязанности лишь много лет спустя после войны, когда он был уже ответственным работником ЦК КПСС.

Иначе говоря, во время войны его еще могли снова призвать в армию. И это представляется тем более возможным, что четырехкратное разрывное ранение не помешало все же человеку, придя с фронта, сразу поступить в институт и вести там чрезвычайно напряженную жизнь: учился и одновременно работал заместителем секретаря комитета комсомола, был членом партбюро, даже руководил кафедрой военной и физической — и физической! — подготовки. В 1946 году Яковлев успешно окончил институт, стал журналистом, потом ответственным работником обкома партии, а затем и ЦК, где поднялся до самого верха. Словом, сделал блестящую карьеру. Остается только добавить, что, дожив вот уже до семидесяти с лишним лет, и поныне совмещает с десяток, если не больше ответственнейших постов и должностей, ездит по заграницам, то и дело дает интервью, пишет многочисленные статьи, книги, принимает активнейшее участие еще и в таких широкомасштабных акциях, как создание каких-то там общественно-политических движений. И все это после столь ужасающих разрывных ранений. Исполать! Вот каких людей формировала эпоха того самого "казарменного социализма!".

К примеру, что ему персональная пощечина, полученная в ноябре 94-го года в Самаре!.. Как писали газеты, он прибыл туда со своей очередной умной книгой "Чаша бытия". Все эти щедринские губернаторы, префекты и прочие номенклатурные субъекты устроили академику пышную презентацию в лучшем зале города с полным показом по телевидению. И вот когда бывший член Политбюро дошел до глухариного экстаза в поношении Советской власти и коммунистов, на сцену вдруг поднялась ветхая старушка с посошком в правой руке. Она подошла к оратору и сказала: "Я родилась в октябре семнадцатого года". А потом переложила посошок из правой руки в левую — и хрясть академика по физиономии! Боже, что тут началось! Пожар в бардаке во время наводнения. Телевидение, конечно, сразу выключили… Говорят, это была дочь давно почившего самарского предводителя дворянства беспартийная Мария Васильевна М. А орденоносец Яковлев не ворохнулся и даже в столь экстремальной ситуации изрек афоризм: "Все равно, большевики, вам не повернуть вспять колесо истории!" Раньше, лет пятьдесят, он сам изо всех сил это колесо на империалистов катил. Утомился, конечно, но все равно, что ему, выжившему после четырех разрывных ранений одна-единственная пенсионерская оплеуха…

Но вернемся во фронтовую пору. Журналист Дорофеев, побеседовав с еще не битым академиком, пишет о нем: "По-видимому, он оказался неплохим командиром. В сорок втором, когда до переломного Сталинграда было куда как далеко, награды пехоте давались скудно. У Яковлева же за несколько месяцев фронтовой жизни их две. Орден Красной Звезды, самая окопная награда, и Красного Знамени, который нашел его спустя сорок лет после войны".

Тут требуются некоторые уточнения. Во-первых, в описываемую пору сорок второго года переломная Сталинградская битва громыхала уже вовсю. Во-вторых, за время войны свыше 100 тысяч моряков-балтийцев были награждены орденами и медалями, а Яковлеву не повезло: он вернулся с фронта без награды. Я, говорит, вообще к почестям равнодушен. Но факты, увы, не соответствуют этому прекрасному утверждению. Недавно стало известно, что 13 января 1946 года, когда Яковлев работал в Ярославском обкоме партии, на него был оформлен наградной лист: заслуживает, мол, ордена Отечественной войны второй степени. При этом он почему-то был назван "командиром Отдельной роты автоматчиков". Но, во-первых, Яковлев командовал не ротой, а лишь взводом. Во-вторых, что такое "Отдельная рота автоматчиков"? Кто ее на фронте видел? В ноябре 1947 года награду работник обкома получил — орден Красной Звезды.

Позже, работая уже в ЦК и поднимаясь там все выше и выше, энтузиаст "казарменного социализма" обрел еще немало наград, одних только орденов Трудового Красного Знамени три штуки, но в данном случае это нас не очень занимает. У Э. А. Шеварднадзе, например, пять орденов Ленина да еще куча других, в том числе орден Отечественной войны, хотя он и в армии-то не служил.

Гораздо интереснее то, как на груди Александра Николаевича заблистал второй боевой орден, о котором он сам неоднократно рассказывал в разных аудиториях как о полученном через сорок шесть лет и которым, судя по всему, очень гордится. И. Д. Галкин пишет: "Будучи уже членом Политбюро ЦК КПСС, вы были награждены орденом Красного Знамени за этот же боевой эпизод". За какой? Да за тот самый, что имел место 6 августа 1942 года. Что ж получается, две награды за одно и то же? Ведь такого не бывает, не должно быть! Галкин спрашивает: "Почему тысячам раненых в повторном награждении отказано, а вам нет?.. Почему вы не отказались от повторного награждения? Вы советуете генералу Макашову вымыть руки перед тем, как листать ваши военные страницы, но как быть с чистотой совести?"

Не будем, однако, горячиться. По-человечески рассуждая, ведь бывают же такие дела, за которые хоть и не полагается две награды, но, право, не жалко бы и два ордена, и пять. Поэтому лучше обратиться к самому эпизоду 6 августа, к тому, что о нем говорит сам участник и что писали в 1942-м названные им военные газеты. Когда в мае 1989 года А. Н. Яковлев беседовал по телефону с читателями "Красной звезды", инвалид войны Владимир Васильевич Катуков из Моршанска пожаловался: в 1943-м за спасение в бою Знамени и документов штаба представлен к награде, но так до сих пор и не получил ее, хотя много раз обращался и в ЦК партии, и в Министерство обороны, и в Центральный военный архив. Отвечая инвалиду, высокий собеседник сказал: "У меня самого судьба схожая". Это было удивительно. В чем сходство-то? Во-первых, в отличие от Катукова, Яковлев, как уверяет, ни в какие инстанции ни разу не обращался, не мыкался десятилетиями. Больше того, говорит, что будто бы "со временем это забылось". Во-вторых, он-то орден получил, его-то орден сразу нашел, как только он стал членом Политбюро, а Катуков не получил — вот так сходство! Как между чемпионом по плаванию и утопленником. Но, может быть, сходство, наконец, в том, что будущий архитектор перестройки, подобно Катукову, тоже спас в бою Знамя и штабные документы? Посмотрим…

Углубившись в газеты, на которые кавалер ордена Красного Знамени сослался как на подтверждение правдивости того, что он о себе говорит, мы с удивлением обнаружили в них много странностей, загадок и такие обильные несовпадения с фактами, уже известными нам со слов самого кавалера, что порой возникало сомнение: да о том ли Яковлеве идет здесь речь?

Некоторые несовпадения не столь уж существенны. Например, академик говорит, как помнит, что был ранен четырьмя пулями да еще разрывными, а из газетных очерков получается, что ранило его при взрыве мины, причем из текста не ясно, чья это мина, немецкая или наша. И в других источниках о разрывных пулях не говорится. А они были запрещены международной конвенцией, и поэтому странно, что обе газеты умолчали о факте использования их немцами, если он имел место.

Но спрашивается, какая разница — пуля или осколок, свой осколок или вражеский. Правда, между простой пулей и разрывной разница такая, что не приведи Господи. Но, с другой стороны, ведь можно убить и простой пулей. Словом, все это детали.

Однако есть несовпадения и более существенные. Так, Александр Николаевич говорит: "Меня ранило в расположении немцев". И в помянутом наградном листе то же: "Яковлев ворвался в расположение противника и завязал рукопашный бой". А газеты рисуют несколько иную картину: ранило в тот момент, когда шла наша артподготовка, и в расположение противника, преодолев заслон, еще только предстояло ворваться.

Если человек ранен очередью разрывных пуль и хотя бы одной из них в грудь, то трудно представить, что он тут же не потерял сознания. Однако из рассказа газет следует, что этого не произошло. Больше того, раненый не только не потерял сознания, но будто бы и разговаривал с подбежавшим товарищем: "Потом придешь, подберешь…" Конечно, можно допустить, что в очерках много напутано (странным образом они появились в газетах спустя почти два месяца после боевого эпизода), но не мы же притянули их к спору, а сам Яковлев указал на них как на достоверные документы.

Читаем, что говорит он дальше: "Меня потащили обратно (то есть в наше расположение. — В. Б.) пять человек". На звук разрыва, на крик раненого, естественно, могли сразу кинуться несколько человек, но, столкнувшись около него, все, кроме одного-двух, должны были немедленно вернуться на свои боевые места. Если же все пятеро продолжали тащить одного, то приходится сказать, что это было не столько помощью своему товарищу, сколько трусостью: завязывался бой, был дорог каждый автомат и штык (всего их было только 28), а они под благовидным предлогом помощи раненому скопом отходили на свои позиции, в сущности, бежали с поля боя, оставляя во вражеском расположении товарищей и уменьшив процентов на 20–25 и без того невеликие силы, да еще в обстановке, когда взвод остался без командира.

Но дело не только в трусости. Такое поведение в бою было бы еще и преступной безграмотностью: вместе с раненым спасители образовали прекрасную для противника крупную групповую цель — кучу из шести человек. Иначе говоря, они сами создали на поле боя ситуацию, чреватую трагическими для себя последствиями. И последствия, по словам Яковлева, не замедлили грянуть почти в самом худшем виде: "Четырех из них убило".

Конечно, во всем этом опять же есть нечто странноватое, загадочное. Во-первых, знакомый нам по рассказу В. Дорофеева и по тем старым газетам образ "лихой братвы", прошедшей фронтовые огни и воды, никак не согласуется ни с трусостью, ни с элементарной военной безграмотностью, которой наделил их теперь бывший командир. Во-вторых, уж больно эффективен огонь противника: из пяти человек убиты наповал четверо! Наконец, в газетах об этих погибших — ни слова. Да, кое-что настраивает тут на скептический лад. Но в то же время, как говорится, чего на фронте не бывало. А с другой стороны, коли все это перед лицом многомиллионной аудитории утверждает сам Яковлев, то пусть и несет за свои слова ответственность. Горько, но мы вынуждены ему верить. Что же дальше? Яковлев говорит: "Пятый видит — дело плохо, вскочил, уже не тащил вот так по земле, а просто встал, взял на руки и побежал". Один сделал то, что старались сделать пятеро. И ведь с самого начала было ясно, что это по плечу одному. Но здесь новое расхождение с газетами: по их описанию, краснофлотец Гавриленко не сразу потащил в тыл упавшего командира, а после того как удалось принять участие в рукопашной схватке, отбить у врага четыре ДЗОТа и оттеснить его в глубь позиции. Надо думать, на это ушло немало времени, а Александр Николаевич все лежал и лежал, и непостижимо, как, будучи столь тяжело ранен, не истек при этом кровью. Сам он объясняет эту густую концентрацию чудес просто: "Я в рубашке родился". Ну, разве что…

Многие участники той схватки в газетах названы по именам: старшина 2-й статьи Федорченко, старший сержант Козлов, сержант Хоботов, краснофлотец Кужелев и т. д. Надо полагать, Яковлев помнит все имена своих товарищей по оружию, своих подчиненных. И уж до конца дней не забудет тех четверых, что нелепо погибли, спасая его. Ну и уж вовсе невозможно представить, что забудет когда-то пятого — своего спасителя. Тем более что, по данным газеты, оттащив раненого в санроту, Гавриленко вернулся в бой и тоже погиб. Но удивительное дело: неоднократно рассказывая о том, как его ранило и как спасали, точно отмечая, что пуль было четыре и какие они, президент фонда "Милосердие" ни разу не назвал никого из этих пятерых. Ни одного, включая погибшего спасителя!

Это тем более удивительно, что президент, увы, не свободен от моральной ответственности за гибель товарищей. Сейчас он спрашивает генерала Макашова: "Чему вы учите своих солдат?" Но ведь следует спросить и его: "А чему вы учили своих?" Ведь прежде всего именно он, взводный Яковлев, их непосредственный командир обязан был обучить солдат (возможно, новобранцев) хотя бы простейшим правилам поведения в бою, предостеречь от таких безграмотных глупостей, как та, которую они совершили, кинувшись ватагой на помощь одному. В данном случае президент едва ли имеет моральное право повторить вслед за поэтом:

Я знаю, никакой моей вины

Нет перед тем, кто не пришел с войны.

Был ли из этих пятерых кто-нибудь посмертно награжден, хотя бы Гавриленко, неизвестно. Но мы знаем, что именно за этот бой получил два ордена отец-командир. И тут, пожалуй, самая большая странность во всей этой истории. Действительно, во-первых, он выбыл из строя, как свидетельствуют газеты, еще в момент артподготовки, до соприкосновения с противником, боем не руководил, в сущности, даже не участвовал в нем. Во-вторых, ни боевого знамени, ни штабных документов, подобно Катукову, ни товарища по взводу Яковлев не спас. Совсем наоборот! Спасая его, погибли другие. И вот при всем этом — два ордена…

Увы, ясное осознание страшной подоплеки сей двойной награды не остановило руку, протянутую за орденом, не заставило ее вздрогнуть ни в первый, ни во второй раз. Не остановило, не запнуло и язык, то там, то здесь охотно глаголящий на публике об этой кровоточащей награде. Наконец, нельзя умолчать и о том, что когда Яковлев говорит, будто орден разыскивал его сорок шесть лет, а на самом деле он получил его в том же 1988 году, когда А. А. Громыко подписал Указ о награждении, то перед нами нечто такое, чего лучше бы нам не видеть.

Александр Николаевич то и дело является перед нами на экранах телевизоров, его фотографии мелькают в газетах и журналах, его улыбки преследуют нас всюду… И каждый раз, когда я вижу его лицо, его спокойную улыбку, меня пронзает мысль: "Боже милостивый, за этого человека отдали жизнь четыре моих сверстника!.." И тени их воочию встают в моем сознании за его спиной.[13]