Новая газета[343]

Новая газета[343]

О благородная Испания, в которой литература сведена к свободному монологу Фигаро.

Ф. Сулье. Книгоиздательство в Париоке. «Книга Ста одного».

– Почему вы не заведете своей собственной газеты? Когда же выйдет «Фигаро»? Это превосходная мысль. Я уже видел в других газетах сообщение о том, что разрешен выпуск новой газеты. Когда же, наконец, она начнет выходить? В феврале? В марте? Когда же? Вы, конечно, вдоволь посмешите нас.

Такими вопросами меня со всех сторон осыпают, одолевают, терзают, припирают к стене; и эти вопросы ставят меня в еще более затруднительное положение, чем три дня тому назад поставили одного… Я чуть было не сделал весьма неудачное сравнение. И так как мне все равно его вычеркнул бы один из тех друзей, которые постоянно пекутся о моем спокойствии, то уж лучше я сам не употреблю это сравнение.

А почему бы мне и не начать издавать свою газету? Подобная мысль действительно у меня возникла. Во всех цивилизованных и свободных от предрассудков странах вся литература, со всеми ее разновидностями и разнообразными жанрами, находит себе скромное, полагающееся ей местечко на столбцах газет. Теперь уже не принято время от времени издавать увесистые фолианты. Нынешняя мода требует тоненьких книжечек, раз уж вообще книги необходимы. И если мы хотим быть разумными, писать только чистую правду и судить только о том, что мы знаем наверняка, то согласимся с тем, что газетный лист вмещает все нам необходимое. Вот уже сто лет, как материальный прогресс душит всякие метафизические рассуждения и ученые разглагольствования; и разум, как нам твердят об этом на каждом шагу, вытеснил воображение, – если только бывает на свете невоображаемый разум. Факты изгнали идеи, а газеты изгнали книги. Скорость, или, лучше сказать, стремительность, – душа нашего существования, и то, что в XIX веке не делается поспешно, не делается совсем: вот почему существуют сильные подозрения, что в Испании мы никогда ничего не сделаем. Почтовые кареты и пар уничтожили расстояние между людьми: вслед за дистанцией во времени исчезла также и дистанция в пространстве. Хорош был бы литератор, который, твердо решив написать книгу, вздумал бы остановиться один посреди потока, увлекающего все на своем пути. Кто задержался бы, чтобы его выслушать? В наши дни полагается бежать и разговаривать одновременно, из чего вытекает необходимость разговаривать бегло – а, к сожалению, не все на это способны. Поэтому книга так же далека от газеты, как древняя колымага от почтовой кареты. Книга доносит идеи до окраин общественного организма так же медлительно и в таких же малых дозах, как эта последняя доставляет людей в провинциальную глушь. Только этим и можно объяснить полнейшее соответствие и глубокую связь между просвещенностью нашего века и редким появлением новых книг. Иначе пришлось бы сделать вывод, что цивилизация гибельна для литературы и искусств. Да, говорим мы, и для искусств, ибо та же самая стремительность жизни позволила литографии занять место живописи, а рядом с древними громадами готической архитектуры медлительных веков понастроила современные сооружения вроде мышеловок, именуемые домами.

Убедившись в том, что газета есть необходимая принадлежность, а может быть, даже и характерный признак современной жизни, наши читатели ожидают пожалуй, что мы расскажем здесь историю этого изобретения; ожидают основательного рассуждения о первых газетах и о том, обязаны они или нет своим первоначальным наименованием венецианской монете, коею определилась их цена.[344] Ничего подобного. Ограничимся лишь замечанием, что некоторое сходство с сорокою, изображенной на этой монете, у газет несомненно. Нет поэтому ничего удивительного в том, что они, будучи верны своей природе, сохранили свое обыкновение лгать, что и отличает их от всех остальных изданий, начиная с самых древних времен. В этом отношении они всегда только распоряжались тем, что получили в наследство. Это их синекура, и мы ее уважаем так же, как и все прочие синекуры, поскольку мы из всего этого еще не выросли.

Преимущества газет поистине неоценимы. Прежде всего, газеты избавляют от необходимости учиться, потому что в конце концов есть ли что-нибудь такое, чему не учит нас газета? Из газет вы узнаете час, когда начинается театральное представление, а иногда даже и название представляемой пьесы, – если только дают именно ту самую пьесу, которая обещана, что, по правде сказать, иногда все же случается. Из газеты вы изо дня в день узнаете, что происходит в Наварре, когда там что-нибудь действительно происходит, что бывает, правда, не каждый день. Впрочем, в таких случаях вы нередко узнаете и то, чего на деле не было. Потери противника в точности неизвестны, но они без сомнения всегда должны быть велики. Зато известно, что наступила ночь, ибо ночь всегда приходит, – чего не скажешь про свободу и прочие хорошие вещи, которых никогда не дождешься. Известно также, что лошади мятежников резвее наших, ибо мятежники своим спасением всегда бывают обязаны резвости своих коней. Таким образом можно узнать, куда занесет их сам черт. Подобное расследование было бы весьма полезным для улучшения деятельности наших конных заводов. Из газет вы узнаете, что существуют кортесы, которые собрались для того, чтобы возвести на прочном фундаменте здание нашей свободы. Из газет можно узнать о наличии двух палат, то есть, не только Палаты представителей, но также и Палаты знати. Из газет же становится известным, mutatis mutandis, то есть, отбрасывая одно и подставляя другое, о чем говорят ораторы; и вы узнаете, как, например, сейчас, когда обсуждение – действительно обсуждение, а когда – просто рассуждение, как удачно выразился один оратор.

Кому, как не газетам, обязан своими обширными сведениями о намерениях Луи-Филиппа вот этот стратег из кафе, разглагольствующий об иностранной интервенции. А этот столп общества с Пуэрта дель Соль, который играет в оппозицию от одного сборища до другого, – откуда узнал он, что такое тори, виги,[345] реформисты, на что способен какой-нибудь Союз, в особенности если он четырехсторонний, и сопротивление, в особенности если оно одностороннее. Где бы он мог познать, будучи испанцем, что такое прогресс? В какой книге он нашел бы указания на то, что означают такие понятия, как «полномочный министр», или «основной закон», или «национальное представительство», или «призрак». В каком университете он мог бы познать тончайшее различие, существующее между «призраками, которые убивают», и «призраками, которые не убивают»? Различие несомненно первостепенной важности для нас, простых смертных, ибо именно нам ведь предстоит умирать.

Согласимся же, что газета – это поистине кладезь человеческих познаний; и если в нынешний век имеется еще какой-нибудь способ остаться невежественным, то этот способ – не читать газет.

Эти и многие другие соображения, которые я далеко не полностью изложил (ибо умалчиваю я всегда о гораздо большем, чем то, о чем говорю), побудили меня стать журналистом. Но не таким, каким хотел бы стать журналист, привязанный к жалованью и чужой воле, а журналистом по своей воле и на собственный риск и страх.

Сказано – сделано, разработаем план. Газета будет называться «Фигаро», то есть носить имя собственное. Оно ничего не означает и ни к чему не обязывает, не придется быть наблюдателем, обозревателем, чьим-нибудь эхом, компилятором чужих идей, не понадобится порхать с цветка на цветок, [346] ни превращаться в черт его знает кого еще. Имя Фигаро заключает в себе лишь некоторую долю лукавства, а это, могу сказать с уверенностью, для меня не составит никакого труда. Надо только ясно и просто рассказать о наших делах, а уж они сами содержат в себе вдоволь соли и перца. Именно в этом состоит одно из преимуществ тех, кто посвящает себя ремеслу комика в нашей стране: умея рассказать о том, что происходит вокруг, каждый вызовет веселье, любой заставит смеяться. Да будет это сказано не в обиду кому-нибудь!

Газета будет касаться… всего на свете. А почему бы и нет? Но так как она не должна быть столь же большой, как наше терпение, и столь же маленькой, как наши надежды, так как к тому же в ней должно найтись местечко для моих статей, то мы не станем публиковать в газете королевские декреты. С другой стороны, мне не по вкусу огорчать кого-либо, а поэтому в газете не будут также публиковаться и королевские назначения. Еще меньше мне нравится все время повторять одно и то же, значит – официальные коммюнике вон! Я полон решимости не бросать слов на ветер; моя газета должна давать квинтэссенцию, так что описание парламентских сессий будет занимать не более двух строк, а в иные дни и того меньше, иными словами – ни одной строки.

Политические статьи. В них не будет недостатка. В отношении этих статей, хотя их никто не понимает, мы превзошли все, дальше ехать некуда. К тому же они связаны с наименьшими затруднениями, ибо менее всего в них смыслить должен цензор. Оппозиционные идеи? Само собой разумеется. Когда я пишу, мне всегда нравится иметь к тому справедливое основание.

О финансах: буду писать длинно, но всегда в шутливом тоне. Для нас это будет только забавной игрой; и в этом отношении всегда найдется кому подражать. Денежные расчеты – дело серьезное только для тех, кто платит. А для тех, кто получает…

О войне: тоже будем помещать статьи, и притом во множестве. Прежде всего, поищем человека, который бы в этом смыслил и умел бы поговорить об этом предмете. Впрочем, хорошо ли, плохо ли, всегда выйдем из положения: статьи неизменно будут лучше, чем положение дел.

О внутренней политике: уйдем в нее с головой. Углубимся в эти дела, и так как мы хотим о них поговорить, то не станем задерживаться на перечислении того, что сделано; будем говорить только о том, что следует сделать.

О государственной жизни: здесь много места мы уделим statu quo [347] и Королевскому статуту; и на этом застрянем; даже пальцем не пошевельнем иной раз.

О флоте. Это сложнее всего. С какой стати «Фигаро» одному говорить об этом? Мне вовсе не нравится тонуть на мелком месте.

О суде и милосердии. Не однажды я уже заявлял, что не являюсь сторонником правительства: посему буду лишь строго судить. Ах, если бы мне позволили также быть и милосердным!

О литературе. Будем публиковать разбор хороших книг по мере их появления; следовательно, отдел будет тощим.

Об испанском театре. Не будем ничего говорить, пока не появится что-нибудь достойное упоминания. К счастью, этого придется ждать долго.

Об актерах. В этом случае по чести будем злыми: говоря об актерах, будем сами актерами.

О музыке. Поищем литератора, который смыслит в музыке; или музыканта, который смыслит что-нибудь в литературе. Тем временем «Фигаро» будет выходить из положения, подобно тому как до сих пор выходили из положения другие газеты. К счастью, мы будем грабить многоопытную публику; она ни в чем нам не уступает.

О модах. В этом отделе будем говорить о налогах, интригах, милостях… Одним словом, обо всем, что следует всегда ? la derni?re… [348]

О нравах: само собой разумеется, о плохих – уж что есть, то есть: будем писать о тех, кто живет за счет народа «Под этим заголовком «Фигаро» будет говорить о терпении, о мраке, о дурных намерениях, об отставании, о лени, об апатии, об эгоизме. Одним словом, о наших нравах».

Объявления. Стремясь сделать эту часть газеты возможно более краткой, будем давать объявления только о хороших спектаклях, нормальных книгах, реформах, достижениях, открытиях. О потерях и тем более обо всем, что у нас продается, не будет ни слова: иначе нам пришлось бы говорить без конца.

Такова газета Фигаро. Замысел ее уже ясен. Это, однако, еще не все. Надо попросить лицензию. А чтобы просить лицензию, надо либо представить залоговую сумму (но если бы я ее имел, я не стал бы заставлять себя писать глупости для развлечения других людей), либо «служить на жалованье» (но если бы у меня была служба, и начальник, и приемные часы, и служебный распорядок, и исходящие, и отставка в перспективе, – у меня не было бы настроения писать в газеты), либо «быть профессором» (но если бы я был профессором, я бы что-нибудь да знал и, значит, не годился бы в журналисты…).

Очевидно, я не подхожу для получения лицензии. Пусть другой отдувается – подставное лицо. Все пойдет как надо: жалованье подставному лицу, поручительство за поручительством, налог, взнос и, наконец, лицензия. Я теперь таким образом получил право на «Фигаро», – не права, столь пугающие нас, не то призрачное право, которое будто бы должно нас вернуть к деспотизму; не те права, которые притаились, подстерегая момент, министра и… Нет, это только право печатать газету.

Теперь дело только за типографией. Бегу в одну…

– О, у нас невозможно: нет шрифтов!

Отправляюсь в другую:

– У нас, скажу вам откровенно, нет печатных машин.

Спешу в третью:

– Мы не хотим заниматься газетами: ведь пришлось бы работать ночью. А бог сотворил ночь для сна.

– Да, ночь, но не издателя! – отвечаю я вне себя от ярости.

– Чего вы добиваетесь? К тому же на этой работе не заработаешь: так как в Испании мало наборщиков, то они требуют к себе внимания и знают себе цену. Публика не желает дорого платить, а рабочие не хотят по дешевке трудиться.

– Так что печатать газету невозможно?

– Почти что так, сударь. А если вам ее и напечатают, то это будет дорого и плохо. Одни буквы заменят другими.

– Черт возьми, но это значит – напечатать газету не мою, а наборщика!

– Что же, сударь, бывает и так. Составив план и подобрав материалы для газеты, вы вдруг обнаруживаете, что у вас нет наборщиков. А если вы однажды рассердитесь на опечатки, наборщики вас покинут; впрочем, это же они сделают, если вы промолчите.

Возможно ли это? Значит, «Фигаро» не выйдет? О нет, выйдет, во что бы то ни стало выйдет! Преодолеем все затруднения… Ах, да, я совсем забыл: бумага. Спешу на одну фабрику, на другую, на третью… Эта бумага – не но формату, та – дорога, третья – темновата, четвертая – слишком клейкая…

– Видите ли, сударь, такой, какой вы хотите, нет, – отвечают мне наконец. – Ее надо заказать.

– В таком случае я ее заказываю, пусть изготовят за неделю.

– Сударь, фабрика находится в шестидесяти лигах отсюда; надо изготовить формы, затем – бумагу; затем надо просушить ее, а если пойдет дождь… К тому же надо еще и доставить ее. Так что, как обычно, вам дней через пятнадцать – двадцать бумагу отправят и…

– Отправляйтесь вы сами ко всем чертям! – восклицаю я в отчаянии. – Что за страна, где на каждом шагу – помехи!

Но приходится смириться и ждать… В конце концов все будет… Даже кое-что излишнее… Ведь мне приходит на ум, что когда я буду иметь, наконец, издателя, сотрудников, печатников, наборщиков, бумагу… тогда я получу также и цензора… Этого-то без всяких затруднений, их всегда хватает… Его не нужно заказывать и дожидаться не придется… Тут я уже окончательно теряю голову, запираюсь дома, проклятие! И все же «Фигаро» должен выйти, да, сударь; именно поэтому он должен выйти и говорить обо всем, абсолютно обо всем!

Сказав это себе, я возвращаюсь домой, сажусь за конторку, чтобы отдать распоряжения…

– Чем вы заняты? – спрашиваю я угрюмо своего секретаря.

– Сударь, – отвечает мне он, – я перевожу, согласно вашему приказанию, монолог вашего тезки из «Женитьбы Фигаро» Бомарше, монолог, который надо поставить эпиграфом к издаваемому вами сборнику статей.

– Ну-ка, что он там говорит?

«…В Мадриде была введена свободная продажа любых изделий, вплоть до печатных, и… я только не имею права касаться в моих статьях власти, религии, политики, нравственности, должностных лиц, благонадежных корпораций, оперного театра, равно как и других театров, а также всех лиц, имеющих к чему-либо отношение, – обо всем же остальном я могу писать совершенно свободно под надзором двух-трех цензоров. Охваченный жаждой вкусить плоды столь отрадной свободы, я печатаю объявление о новом повременном издании…».[349]

– Хватит, – воскликнул я, когда секретарь дошел до этого места, – хватит: это написано для меня. Перепишите этот монолог здесь, в конце моей статьи. Поставьте дату, когда это было написано. – 1784. – Прекрасно. А теперь поставьте сегодняшнюю дату. – 22 января 1835 года. – А теперь внизу подпись: Фигаро.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.