Восхваление, или Попробуйте мне это запретить![382]

Восхваление,

или Попробуйте мне это запретить![382]

Предположив, что люди пишут, основываясь на принципах, можно также сказать, что они делают это с разными целями. Пишут либо для себя, либо для других. Разъясним это получше. То, что пишут в мемуарах, совершенно очевидно пишется для себя. Так что «воспоминания» – это лишь письменный монолог. Не стану утверждать наверняка, что говорить что-нибудь самому себе глупо, ибо в конце концов где еще могли бы некоторые найти себе благосклонных слушателей, если не в разговоре с самим собой? Но скажу, что я родился с отменной памятью. Ах, если бы это было не так! Но, увы, я могу с уверенностью заявить, что вещи, которые однажды меня заинтересовали, уже никогда или почти никогда мной не забываются. Поэтому я их никогда и не записывал. То же, что меня не заинтересовало, как я полагаю, не стоит и труда записывать. С другой стороны, из десяти случаев, которые бывают с человеком в жизни, девять плохи, из чего вовсе не следует, что десятый вполне хороший. Еще один довод в пользу того, чтобы не записывать. Куда более разумным и утешительным было бы заменить «воспоминания» другим видом заметок, называемым «забвениями»! «То, что я должен забыты, – поставил бы автор сверху. Можешь себе представить, читатель, сколько было бы в этой книжечке страниц, и мог бы оставаться в этом случае праздным хотя бы на мгновение человек, решившийся заполнить эти странички по совести. Меня всегда терзала мысль, что у нас обычно все делается наоборот. «Воспоминания» – это негодная идея. В этом смысле я никогда не писал для самого себя.

Возвратимся, однако, к тем, кто пишет для себя.

Тот, кто пишет прошение, также без сомнения пишет для самого себя. Ведь прошений обычно не читает никто кроме того, кто их пишет, так как только он один придает им значение. Для доказательства можно сослаться на то, что когда хотят назначить в должность, то ее дают и без прошения; а раз предлагают написать прошение, то, значит, на должность рассчитывать не приходится. Апеллирую к господам, которые получили или должны получить должность. Таким образом, писать прошения еще более глупо, чем воспоминания. Я также и в этом смысле никогда не писал для самого себя.

Тот, кто пишет докладную записку, дает письменный совет или составляет заключение, пишет для самого себя. Свидетельство этому то, что обычно спрашивают совета лишь после того, как решение уже принято, а если докладная записка приходится не по вкусу, – ее выбрасывают.

Тот, кто пишет любимой женщине, пишет для самого себя. Причины тут разные. Редко можно встретить двух людей, одинаково любящих друг друга. А поэтому страсть одного – это книга за семью печатями для другого, и наоборот. К тому же стоит нам только разлюбить свою возлюбленную, как мы перестаем ей писать. Не значит ли это, что мы писали не для нее?

Авторы в предисловиях вечно клянутся в том, что они пишут для публики. Дело дошло до того, что они и сами поверили этому. Давно пора бы им избавиться от подобного заблуждения. Те, кого не читают, или те, кого освистывают, несомненно пишут для себя; те, кому рукоплещут и кого прославляют, пишут ради собственной выгоды, иной раз – ради славы, но всегда ради самих себя.

Кто же, скажут мне в таком случае, тот, кто пишет для другого? Сейчас скажу. В странах, где считают вредным, когда один человек говорит другому то, что он думает (это равноценно мнению, что человеку не следовало бы знать то, что ему известно, или что ноги даны человеку не для того, чтобы ходить), в странах, где существует цензура, – именно в этих странах пишут для другого, и этот другой – цензор. Писатель, который, настрочив лист, относит его к цензору на дом, чтобы услышать, что нельзя писать то, что уже написано, – этот писатель не пишет даже для себя. Он пишет только для цензора. Вот единственный человек, который заслужил бы мое прощение, если бы принялся писать воспоминания или даже докладную записку. Запрещение может толкнуть и на еще большие глупости.

Я весьма далек от желания утверждать, что в этом смысле сам когда-либо писал для другого. Хотя верно, что мне приходилось иметь дело с разными господами цензорами, вообще говоря людьми весьма достойными, все же могу заверить, что во всем написанном мною нет ни одного слова, рассчитанного на них. Не потому, что я считаю их не способными разобраться в прочитанном, а потому лишь, что между цензором и писателем возникают нудные церемонии, пустячные разногласия, и я, по правде сказать, мало склонен к комплиментам. Комплименты цензоров производят на меня то же впечатление, что любезности кастильца на португальца. Сказка достаточно известна, чтобы ее пересказывать. Это значило бы не писать ни для себя, ни для других.

Твердо решив никогда не писать для цензора, я стремился всегда писать только правду, потому что в конце концов, говорил я себе, какой цензор сможет запретить правду, какое правительство, столь же просвещенное, как наше, не захотело бы услышать эту правду? Так что если в цензурном уставе запрещается выступать против религии и властей, против иноземных правительств и государей и еще против целой кучи других вещей, то лишь потому, что (как с полным основанием утверждают), обо всем этом, оставаясь до конца правдивым, просто невозможно отзываться плохо. А для того, чтобы лгать, не стоит и браться за перо. Все это ясно; это более чем ясно; это почти справедливо.

Что действительно дозволено – это хвалить, и в этом отношении никаких пределов не ставят. Ибо доказано, что похвалы всегда истинны и справедливы и никогда не бывают лишними, особенно для того, кого хвалят. По этой причине я вознамерился всегда и все восхвалять, и именно этому принципу я обязан известностью, которую приобрели мои весьма несовершенные писания. Этой системе я намерен следовать всегда, а сейчас более, чем когда-либо, потому что решительно нет никаких основании для иного решения.

Приняв его, я имею в виду еще одно соображение, или, лучше сказать, еще один моральный принцип, неизменный для всех времен и народов. Человек не должен делать того, в чем бы он не мог открыто и чистосердечно признаться. Вот почему ни один писатель не может заявить, что цензура запретила его статью, так как это ему запрещает закон, а плохих законов не бывает. Судите сами, смею ли я писать статьи, которые могли бы мне запретить? Я таковых не писал и писать не должен; я не признался бы в этом, если бы и написал случайно что-нибудь в этом роде; не хочу признаваться, да мне и не позволили бы признаться, если бы я и захотел. Ничего другого мне не остается. Поэтому я счел за благо не хотеть.

Убеждать в преимуществах, которые я приобрел, решив не писать для другого и хвалить постоянно все, что вижу, мне кажется теперь совершенно излишним. Следует сказать, что мои похвалы отличаются от многих других, и именно тем, что мне они не принесли никакой должности. Не потому, что я не пригоден к службе, но потому, что те, кто мне ее не предоставляет, с одной стороны, и я, не получая ее, с другой, желали без сомнения, чтобы мои похвалы были полностью беспристрастными.

Эта беспристрастность стала источником необычайной легкости, с какой я при случае искренно расхваливал то чувство семейной привязанности, с которым власть имущие имеют обыкновение пристраивать к местечку своих родственников и друзей (ныне, впрочем, в этом отношении произошли значительные перемены), то медлительную осторожность, с какой нашим друзьям вручали и вручают оружие,[383] то своевременность и изобретательность, с какой придумали форму членам Палаты знати (и это в нашито тяжкие времена!), видимо основываясь на принципе, что больше получишь от скупого, чем от голого и босого, то бдительность, проявленную при раскрытии разных заговоров и спасении находившейся под угрозой родины, то предусмотрительность, с какой сумели избежать нежелательных толков по поводу вспышки эпидемии холеры, то поспешность, с какою торопились завершить гражданскую войну, то… Но что можно еще добавить? Я, кажется, не пропустил ничего, что следовало бы похвалить. А если что-нибудь еще и осталось, то, клянусь жизнью, сейчас я собираюсь и этому воздать хвалу.

Из всего, что мною сказано выше, явствует, что ничто меня не возмущает так, как постоянные жалобы этих вечно ноющих людишек, которым все, что делается, кажется либо никуда негодным, либо по крайней мере недостаточным. Меня это раздражает до крайности, и я их спрашиваю: «Вам этого мало, не так ли? Но посудите сами: сколько месяцев прошло?» – «С какого момента?» – спрашивают они меня. «С какого момента?… С момента… ну, с момента… принятия Королевского статута». – «Не прошло и года». – «И за этот срок (это уже я говорю) собраны обе палаты, сменилось два военных министра, мы видели трех министров внутренних дел; правда, был всего один министр иностранных дел, но зато наговорил он больше, чем трое министров вместе взятых. Мы увидели за это время министра финансов, и финансы – тоже. И, как сказано в поговорке, «только их и видели»; а если нам не довелось увидеть флота, то это пустяки – ведь в поговорке о флоте ничего не сказано. Менее, чем за год, уничтожен налог Сант-Яго; иногда даже имели место заседания сената; и если менее чем за год мятеж разросся угрожающим образом, то за это же время просвещеннейшие умы Испании поняли наконец, что необходимо действовать. Сколько знаменитых генералов потерпело поражение за этот год! Сколько мятежников было прощено! Сколько благодарностей было рассыпано в речах различных ораторов! Некое лицо за это время сумело отпустить шуточку, и сколько их посыпалось в ответ! Сколько скрытых колкостей наговорили депутаты министру и министр депутатам!

Сто раз сто

И тысяча тысяч.

Поистине удивительное благодушие воцарилось за это время, раз нашли возможным в тяжелую для страны годину заняться самыми что ни на есть пустяковыми прениями! А сколько разговоров! Фемистокл сказал некогда одному полководцу: «Бей, но выслушай!» [384] Каждый наш оратор – это Фемистокл; дозвольте только ему говорить, и он так же заявит любому бедствию, будь то гражданская война, либо новый претендент на престол, либо что-нибудь другое: «Бей, но выслушай!» Что же еще хотели бы менее чем за год увидеть и, в особенности, услышать эти вечно недовольные людишки?

«Они не были достаточно предусмотрительны», – сказал мне один из них несколько дней назад. «Как не были достаточно предусмотрительны?» – воскликнул я. – Но это уже просто нечестно! А почему? Потому что произошли четыре печальной памяти происшествия, которые не сумели предупредить, хотя и знали о них заранее. Но какое это имеет значение? Во всяком случае факт, что после случая на почтамте[385] сразу же поставили часового в центре Пуэрта дель Соль, а ведь раньше его там не было. Теперь он стоит там целыми часами, наблюдая – не движется ли что-нибудь по улице Алькала. Пусть только вернутся герои 18 числа. А вы говорите – не умеют предвидеть!

Клеветники! То же самое и об энтузиазме. Тысячу раз я слышал о том, что энтузиазм угас. И что же? Предположим, что это действительно так. Разве не было принято решение тотчас же снова разжечь энтузиазм? Разве не предписали всем господам губернаторам подогреть общественное мнение и со всей поспешностью вызвать энтузиазм? И они, конечно, его вызовут! И притом превосходный, высшего качества. В прошлом году не было нужды в энтузиазме: поскольку размеры мятежа были незначительны, а опасности никакой, мы кое-как перебивались и без энтузиазма и без общественного мнения. К тому же тогда к актам энтузиазма неизбежно примешивалась анархия, но теперь – иное дело. Нынешний энтузиазм должен быть умеренным, энтузиазмом холодным и рассудочным, энтузиазмом, который убивал бы мятежников, но ничего более; энтузиазмом портативным; энтузиазмом, так сказать, глухонемым от рождения; тихим, без всяких песен, которые могли бы нарушить общественное спокойствие; одним словом, как говорят, нечего в доме устраивать базар. Это-то и есть настоящий, истинный энтузиазм. Но, конечно, только в случае, если мы не вернемся к патриотическим песням. Что было причиной краха системы? Некоторые утверждают, что ее следует искать в свободе печати, другие в том, что… Нет, сеньор, сегодня мы все пришли к единодушному мнению, что истинная причина лежала в песнях…

Ну как, разве это не восхваление? Я буду всегда восхвалять; всегда буду защищать; я отвергаю оппозицию. Что это значит – оппозиция?

Вот такова статья, написанная для всех, кроме цензора. Восхваление, иначе говоря: попробуйте мне это запретить!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.