Дело соборное

Дело соборное

Читаешь воспоминания о Юрии Селезневе – и ловишь себя на мысли: все пишущие о нем рисуют портрет гармоничного и одухотворенного человека, жившего в абсолютном ладу с самим собой, наделенного качествами бескомпромиссного бойца.

«Он ощущал себя и был на самом деле доблестным воином в сражениях за духовные и культурные ценности своего народа, за святыни Отечества: против враждебной пропаганды, пренебрежительных и двусмысленных оценок, издевательского пародирования, всего того, что сам он называл «паразитарным использованием» национального наследия… Короткая эта жизнь была так наполнена, так многообразна и богата трудом и вдохновением, что можно, не погрешив, сказать – он жил много. Время в его жизни было как бы плотней, наполненней, чем у других… Его душа, кажется, трудилась день и ночь. Вернее, это был не труд, а состояние – неустанное горение и кипение мысли и дела, как будто бы от самого Юрия Ивановича, от его усилий не зависевшее…» (Валерий Сергеев).

«…Для него литература мировая и русская, старая и новая – не застывший раз и навсегда слепок с действительности, но продвижение, продление жизни в бесконечность, постоянно растущий животрепещущий образ. Для него литература – не механическая сумма писателей и национальных достояний, но их непрекращающееся взаимодействие, в котором нет деления на живых и мертвых. Так и в русской литературе видит он дело соборное, все голоса для него сливаются в одно стройное звучание» (Юрий Лощиц).

«Душевно богатый и талантливый, он самоутверждался, отстаивая положительные идеалы, завещанные многовековым нравственным опытом, его совестью и воплощенные в великой нашей литературе… Страсть, с которой он боролся за очищение этих идеалов от всякого рода морально и эстетически порочных примесей, доходила у него до самозабвения. Он не боялся ответных ударов, а уговоры (мол, с твоим-то дарованием, да если б помягче, подипломатичнее, Юра, ты б далеко и высоко мог пойти) на него не действовали. Временами он напоминал мне луспекаевского героя из «Белого солнца пустыни» с его теперь уже знаменитым: «Я мзды не беру! Мне за державу обидно…» (Евгений Лебедев).

«Как чист был взгляд его глаз, так чист он был в отношении своих пристрастий. И если он верил в какую-то идею или в какую-то книгу, он имел смелость сказать о своей вере на любом суде» (Игорь Золотусский).

«С уходом Юрия Селезнева… в нашей душевной жизни с течением времени все более стала ощущаться не просто недостача в безвременной потере русского таланта. Образовалась некая брешь, незаполненность, дыра в том участке духовного неба, который, кажется, мог и должен был (судя по уже вышедшим работам) обследовать и поставить диагноз только он… Чувствовалось… что для него главное – в возможности работать: неважно где, в каких условиях, но работать над тем, что тебе действительно дорого. Продвигаться шаг за шагом к намеченной цели, исступленно трудиться (а трудиться и именно исступленно, самозабвенно он умел), не обращая ни на что внимания, на высоте, где захватывает дух, без спасательного пояса и каски» (Олег Михайлов).

«Недолог был его земной путь, но сделанное им по сей день объясняет многое в происходящей в нашей России трагедии. Перелистывая страницы книг и журнальных статей, невольно вспоминаешь его самого, человека порывистой честной души, влюбленного в русскую словесность. Способного до смертного часа защищать ее от ненависти и литературного гноища перерождающейся цивилизации» (Сергей Лыкошин).

Время вхождения Юрия Селезнева в литературу – время чрезвычайно любопытное. Начало 1970-х годов. Только что отгремела ожесточенная схватка, в которой сошлись «Новый мир», «Октябрь» и «Молодая гвардия». Два главных редактора двух журналов – «Нового мира» и «Молодой гвардии» – лишились своих должностей. Твардовский ушел по собственному желанию, Никонов был снят специальным постановлением. Вскоре добровольно уйдет из жизни и главный редактор «Октября» Кочетов. Партийное постановление «О литературно-художественной критике» подведет своеобразную «черту» под литературными схватками предыдущего десятилетия, «разоблачая» «крайности» либерального и консервативно-почвенного направлений.

Прошелестела статья Александра Яковлева «Против антиисторизма», больше напоминавшая «донос по высшему начальству». Даром что автора отправили в «почетную дипломатическую ссылку» – основные положения сего «труда» легли тогда в основу государственной литературной политики.

Казалось бы, наступила столь желанная «тишь да гладь». И вдруг на поверхности этой «глади» появляется новая фигура – молодой Юрий Селезнев со своей статьей «Если сказку сломаешь…» (таково ее окончательное заглавие). И стало очевидным: точным, безошибочным критическим анализом Селезнев разворошил осиное гнездо. Много позже мне в руки попала машинописная стенограмма заседания представителей секции детской литературы, состоявшегося тогда в Ленинграде. Какие проклятия, сыпавшиеся на голову критика, сохранила она, с кем только его не сравнивали! Статью квалифицировали как негативное литературное явление, впервые проявившееся после доклада Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград».

«За публикацию моей статьи и еще одного парня из Ленинграда в сборнике «О литературе для детей»… сняли первого директора издательства ленинградского отделения «Детской литературы» – случай в последние года уникальный и настораживающий, – писал Селезнев Александру Федорченко, – не помогло даже заступничество его родного брата – Б. Стукалина, председателя Госкомиздата СССР, то есть, по существу, министра печати…»

И вся его дальнейшая литературная жизнь проходила в атмосфере боя на литературной ниве – за душу человеческую, за совесть человеческую, за русскую гармонию. Главным полем битвы в 1970-е годы стала русская классика.

Статьи критика о Гоголе, Тютчеве, Тургеневе, Чехове не просто вскрывали потаенные смыслы их произведений. Классические произведения рассматривались в контексте единого, непрерывного потока, несущего свою благотворную духовную влагу со времен «Слова о законе и Благодати» и вплоть до наших дней. Они рассматривались в контексте народного мироотношения: «Дело не в том, сколько представителей народа стало героем того или иного романа, а в том, что все без исключения герои времени оценивались писателями только по тому, как их жизнь соотносилась с жизнью народной, с народными идеалами и устремлениями. Именно идеалы народные были тем последним судом, которым судили русские писатели своих героев».

В этом направлении он и работал в должности заведующего серией «Жизнь замечательных людей» в издательстве «Молодая гвардия». Книги Михаила Лобанова, Сергея Семанова, Олега Михайлова, Игоря Золотусского, Валерия Сергеева, выходившие в то время в этой серии, читатели рвали из рук, сметали с прилавков книжных магазинов. Русская литература в своем подлинном значении, в своей адекватной интерпретации, очищенная от всех накопившихся за десятиления вульгарно-социологических и «либерально-прогрессистеких» напластований, вставала с их страниц. Селезнев и здесь, на ниве литературной политики в высоком смысле этого слова, был на высоте. Его незримое влияние на самого читающего в мире человека той поры отрицать невозможно.

Естественно, он нажил себе массу врагов. И здесь сомкнули ряды официальные представители концепции «социалистического реализма» с неофициальными подпольными литераторами диссидентского толка.

Василий Кулешов, Юрий Суровцев, Александр Дементьев, Феликс Кузнецов горохом рассыпали в разные стороны словечки «патриархальщина» и «внеисторичность». С ними в унисон запел бывший редактор ЖЗЛ, позже сбежавший из Советского Союза, Семен Резник. В книге, издевательски названной «Выбранные места из переписки с друзьями» (обезьяна, передразнивающая Еоголя), он собрал полное собрание своих доносов советского времени в Московскую писательскую организацию, в журнал «Коммунист», в ЦК КПСС… на литераторов, ему не нравящихся, и на редакторов, не отвечающих на его «сигналы». Жалобы и кляузы на Юрия Лощица, Олега Михайлова, Дмитрия Жукова, на журнал «Наш современник» чередовались в ней с настырными требованиями «немедленной реакции».

Соцреалистических «мастодонтов» здесь поистине невозможно отличить от «диссидентов» – одни и те же формулировки: «историческая правда подменяется мифами», «проводятся идеи, направленные на подрыв нравственных ориентиров», «все передовое, прогрессивное, революционное в России XIX века предается… поруганию, а все реакционное и лакейское превозносится», книги «пропитаны дремучим национализмом… и замешены на патологическом страхе перед прогрессом», «группа… литераторов почти открыто взяла на вооружение идеологию национализма, шовинизма и антисемитизма», а сам Селезнев «бросается спасать… всю русскую культуру от посягательств каких-то интриганов и злодеев»… При написании последней фразы автор сих пассажей вполне мог бы посмотреть на себя в зеркало.

Сам же Юрий Иванович в частных письмах сетовал на дикое количество анонимных доносов помимо «официальных статей» («За своего «Достоевского» пришлось выслушать такие наветы, что сердце бы захолонуло у другого, а сколько анонимок делается!») и описывал свое состояние в перерыве между прошедшими и грядущими бурями:

«…Знаю, не все даром, было, наверное, и что-то дельное; не случайно же книжки жэзээловские сейчас до пены доводят кое-кого и расправы требуют. И немедленной, – значит, работают. А ведь в этих книгах и я есть, невидимо, но есть, я-то знаю: некоторые мною же и задуманы, и авторов нашел, и убедил их написать (и не побояться написать). Тратил время – не рабочее: на работе – встречи, мелочи, бумажки, и главное – бумажки, в день отвечаешь на двадцать-тридцать писем, на кучу жалоб, доносов и т. д., а дома, после работы, читал уже рукописи, редактировал, писал письма с советами и просьбами, чтобы еще доработали, чтобы еще прояснить и т. д. И снова на меня – как на дурака… Никогда не ждал, да и не имел никакой благодарности за это, кроме немногих добрых, порой просто обязательных в таких случаях слов, да и не ради них работаешь, не в словах дело: из неприятностей вылезти и не рассчитываю – при моей работе и при моем характере это и невозможно, угроз уже давно не пугаюсь, обид тоже…»

Но это – обращено лишь самым близким друзьям (которых, как известно, наперечет). На людях – легкость, жизнерадостность, абсолютная убежденность в своей правоте, непреклонность и доброжелательное участие. Таким, во всяком случае, Селезнев запомнился мне, и знаю, что я здесь не одинок.

«Нужно действовать… Ведь кто-то должен. Разве мы не у себя дома живем? Не в России?.. Неужто станем бояться? Надо спокойно делать дело своей совести» – эти слова Селезнева запомнил Николай Бурляев.

«Делом своей совести» Селезнев считал (и справедливо!) книгу о Достоевском в серии «ЖЗЛ», ставшей лучшей биографией классика. Он сделал все, чтобы снять с Достоевского густые напластования «достоевщины», чему, в частности, посвятил блистательный и точный разбор книги Б. Бурсова «Личность Достоевского». Но главное все же было в другом: Достоевский Селезнева – личность соборная. Всем своим творчеством, всей своей сутью отрицающая некое «право» отдельной личности вершить чужие судьбы. И мир его не полифоничен (бахтинская концепция полифонизма мгновенно вошла в широкую моду), но соборен. «В полифоническом мире, – писал Селезнев, – вообще невозможно художественно поставить в центр слово народа – осуществить ту идею и ту задачу, которую, по нашему убеждению, смог осуществить Достоевский и которую он мог и сумел воплотить уже не на уровне полифонизма, но на уровне соборности. Здесь слово народа, даже и безмолвствующего народа, даже и вовсе не явленного сюжетно, может проявить себя не только наряду с другими, но и внутри каждого из равноправных участников диалогических взаимосвязей, и через них…» «Преклонение перед правдой христианской», «народную правду, правду совести» выделял он как основополагающую черту героев Достоевского.

«Достоевский. Его любят или ненавидят. И любят, и ненавидят страстно. Его либо принимают, либо отрицают, нередко доходя и в том и в другом до крайностей…» Так он начал статью «Великая надежда Достоевского». И эти слова в будущем осветились неожиданным и парадоксальным отсветом.

Уже в начале так называемой «перестройки» прогремела статья еще одного «прогрессивного достоевсковеда» Юрия Карякина «Стоит ли наступать на грабли?», где автор беспощадно издевался над неким обобщенным «сталинистом» и «ретроградом», а речь «сталиниста» составил из отрывков многочисленных писем безымянных корреспондентов, объединив их в единый текст своего оппонента под именем Инкогнито (прием чрезвычайно удобный и безопасный – можно при случае передернуть и оглупить мысли противника до нужной тебе «кондиции», а то и вписать «необходимое», фальсифицируя оригинальный текст). И, в частности, написал следующее: «Уже давно я заметил одну закономерность: люди Вашего склада почему-то очень активно не любят – прямо-таки ненавидят – Достоевского». При этом даже процитировал отрывок из речи Шкловского (не назвав его) на первом съезде писателей, где тот предлагал «судить Достоевского как изменника».

Пройдет несколько лет, и самый что ни на есть характерный представитель либерального прогресса и неистовый апологет расставания России с «проклятым прошлым», идейный абсолютный соратник Карякина по «либерализму» Анатолий Чубайс вполне осознанно опубликует свои недвусмысленные откровения (правда, в зарубежной, а не отечественной печати):

«Я перечитал всего Достоевского и теперь к этому человеку я не чувствую ничего, кроме физической ненависти. Он, безусловно, гений, но его представление о русских, как об избранном, святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывают у меня желание разорвать его на куски…»

Селезнев точно выделил и описал этот тип личности как в анализе героев Достоевского, так и персонажей современных ему классиков, в частности, разбирая «Царь-рыбу» Астафьева и приснопамятного Гогу Герцева.

Он точно предугадал будущую ставку наших новых идеологов на персонажей подобного типа, на законченных индивидуалистов, озабоченных «правами личности», как рыбы в воде ощутивших себя в атмосфере джунглей 90-х в России. Оттого естественным и совершенно оправданным в легендарной речи в ходе дискуссии «Классика и мы» было его обращение к Достоевскому – самому современному, как он подчеркнул, писателю наших дней.

Прозвучавшие тогда слова об идущей третьей мировой войне заставили окаменеть распалившийся, бьющийся в антикультурной истерии зал. Его речь до сих пор не забылась, она, надо признать, остается актуальной, ибо пророчество литературного критика оправдалось полностью. Сегодня, после очевидного крушения ценностной иерархии в культуре, разложения смыслов, отрыва художественного слова от реальной жизни, строки, написанные Селезневым более трех десятилетий назад, остаются наполненными жгучими токами современности:

«Необходимость учебы у классиков, необходимость творческого восприятия уроков мастерства диктуется задачей не возвращения вспять, но потребностью нашего времени, потребности возрождения высоких критериев художественности и духовности слова, литературы. Ибо и в наше время слово – великое дело. А великое дело требует и великого слова».

«Мера нашей памяти о прошлом, мера нашего понимания целей и смысла, подвижничества великих предков – это мера уровня нашего сегодняшнего сознания, нашего собственного отношения к нравственным, духовным, культурным проблемам современности. Это и мера нашего долга перед будущим, основы которого закладываются сегодня».

…Его мысли и убежденность, его творческое поведение, его бескомпромиссность вызывали не только ненависть врагов, но и тревогу у «своих». Достаточно вспомнить, как после появления статьи «Мифы и истины» раздавались голоса, что, дескать, Селезнев чрезвычайно неосторожен, что теперь из-за него «нашим» придется «труднее». Кульминацией практикуемой «тактики» чередования «выверенных» выпадов с испугом в сочетании с желанием убрать с глаз подальше того, кто «подставляет», стала памятная история с 11-м номером «Нашего современника» за 1981 год и последовавшее увольнение Юрия Ивановича из журнала.

А он никого не «подставлял». Он просто не представлял себе, как можно иначе. Все, что происходило в литературе и – шире – в культуре на его глазах, он мерил мерками классики в контексте идущей третьей мировой войны. И не стеснялся спорить с ближайшими друзьями. О ристалищах с ним на ниве древнерусской литературы оставил яркие вспоминания Валерий Сергеев. И Вадим Кожинов счел необходимым особо отметить, что «спор – то есть острый, напряженный диалог – был главной формой нашего общения с Юрием Селезневым с первой и до последней встречи».

Не согласный со многими положениями знаменитой кожиновской статьи «И назовет меня всяк сущий в ней язык…», он без тени сомнений напечатал ее в том самом номере «Нашего современника», рассчитывая в будущем на серьезную дискуссию. Но именно продолжение разговора (выход статьи Аполлона Кузьмина в № 4 журнала за 1982 год) обернулось для него как отлучением от работы, так и негласным запретом на любые журнальные и газетные публикации.

…Мы смотрели на него, как на красивого, благородного, мужественного рыцаря на поле брани. А он, глядя на нас, еще только начинавших, ничего толком не сделавших, прозревал в нас какие-то возможности, нам еще не ведомые. Николай Кузин вспоминал о задушевной и серьезной беседе о литературе, которую завел с ним Селезнев при первой встрече, будучи знаком лишь с двумя-тремя рецензиями молодого критика.

…Как-то мы встретились в коридоре «Литературной России», будучи уже знакомы, но не более того. И Селезнев, с приветливой улыбкой поздоровавшись, вдруг сразу взял быка за рога: «А когда у Вас выйдет книга?» У меня к тому времени было напечатано лишь несколько коротких рецензий и первая серьезная статья. Ни о какой книгея еще не думал. А он… Сейчас мне кажется, что он словно уже видел ее.

Последние два года жизни он был погружен в раздумья о Лермонтове, который должен был стать следующим после Достоевского героем его жэзээловской книги. И сейчас, в год двухсотлетия Лермонтова, с особенной печалью сознаешь, что этой книги не будет уже никогда.

Не будет и книги «У вещего дуба» о народных преданиях и мифологических сюжетах, заявку на которую он незадолго до кончины принес в издательство «Современник».

Но остался классический «Достоевский». Остались книги «Глазами народа», «Мысль чувствующая и живая». Осталось его страстное, напитанное удивительной энергетикой, во многом пророческое слово, посвященное вечной теме: классика и мы.

Сергей Куняев

Данный текст является ознакомительным фрагментом.