Служить своему времени и своему народу

Служить своему времени и своему народу

Итак, разговор о «ЖЗЛ», во время которого, на мой взгляд, было высказано немало дельных, теоретически и практически полезных суждений, замечаний, пожеланий, движется к завершению.

Отрадно, что, несмотря на разногласия, и довольно резкие разногласия, в оценках пусть и немаловажных, но все-таки отдельных вопросов, в целом все выступающие единодушно признали, что речь идет о книгах талантливых, явлениях неординарных, интересных, увлекательных; о книгах, написанных живо, темпераментно, смело и даже дерзко; о книгах, пользующихся успехом не только у специалистов, но – у самых широких слоев читателей.

Столь высокая оценка книг серии «ЖЗЛ» отрадна еще и потому, что – как справедливо говорилось здесь – обсуждаемые книги принадлежат к очень сложному, доступному далеко не каждому даже из талантливых писателей и ученых жанру. Жанру, необходимо требующему от авторов органически соединить в себе способность к кропотливому труду собирателя, аналитический ум исследователя, талант писателя, умеющего создать целостный образ выдающейся личности. Жанр книг «ЖЗЛ» созидается на своеобразном единстве противоположностей: строгой документальности и художественности, исследования и «романа», науки и искусства. В известной мере в недрах этого жанра идет поиск новых путей литературы. С одной стороны, он стремится удовлетворить общественную потребность в факте, документе, не лишая при этом произведения преимуществ художественной прозы. В идеале правда факта, документа должна быть поднята до правды художественного образа. А с другой – такая художественная форма произведения открывает возможность для удовлетворения не менее актуальной потребности общества не просто в адаптации или популяризации, но – в демократизации академической науки: через книги «ЖЗЛ» не только сумма хрестоматийных званий, но и результаты последних научных поисков, открытий, концепций, споров становятся достоянием общества, а не нескольких десятков специалистов. По существу этот жанр еще находится в стадии рождения, в поиске собственных форм, традиций, законов самовыражения.

И вот мы уже можем говорить о книгах, которые захватывают читателей, которые не оставляют равнодушными даже и тех, кто не согласен с отдельными авторскими решениями. А это, согласитесь, явление не столь уж обыденно-привычное: далеко не каждый день рождаются книги такого рода даже и в традиционных, исторически сложившихся жанрах, в которых трудится сегодня немало талантливейших писателей.

Критика отдельных книг «ЖЗЛ» – я говорю сейчас о принципиальной, заинтересованной критике, которая прозвучала, например, в докладе первого секретаря правления Московской писательской организации Ф. Кузнецова на собрании писателей-коммунистов столицы – такая критика, безусловно, поможет и редакции, и авторам осознать и преодолеть издержки и просчеты, видимо, неизбежные в любом новом деле. Конечно, могут сказать, что серия «ЖЗЛ» скоро будет отмечать 50-летие своего существования, а мы все еще ведем речь о каком-то новом деле. Но, во-первых, для становления жанра пятьдесят лет – срок исторически небольшой; во-вторых, большинство книг серии «ЖЗЛ» и до сих пор пишется в традициях устоявшихся жанров научно-популярной литературы, так что то новое дело, о котором я говорю, и сегодня отнюдь не является принадлежностью всех «жэзээловских» книг, что – в свою очередь – не значит, будто мы собираемся вытеснить из «ЖЗЛ» традиционные жанры.

И наконец, говоря о книгах «ЖЗЛ», мы не должны забывать, что речь идет не только о поиске новых форм, но и вместе с тем об их идейно-нравственной направленности, об их принципиальной ориентированности на воспитание сознания молодого поколения – преимущественно на положительных примерах, на творческом восприятии прежде всего традиций созидания, позитивного опыта мирового и отечественного культурно-исторического наследия, «под углом зрения, – как точно сказал Ф. Кузнецов, – тех позитивных, созидательных задач, которые решает наше время и наше общество», задач, которые ставит перед нами наша партия. Совершенно прав критик, указывающий на то, что одна из важнейших задач современного исследователя – открывать в классике «не только социально-критическое, но и позитивное, духовное, общечеловеческое содержание. Но ни в коей мере не за счет критического начала». В частности, говорил Ф. Кузнецов, в книгах «Гончаров» Ю. Лощица и «Островский» М. Лобанова, «книгах талантливых, резких по постановке вопросов, вызывающих на спор… сильных прежде всего ярко выраженной антибуржуазностью», – в этих книгах критическое начало, полагает критик, оказалось приглушенным, что никоим образом не исчерпывает положительной значимости этих книг в целом, не перечеркивает их сильных сторон.

Очевидно, такая критическая заинтересованность направлена на преодоление издержек, возникших в результате увлеченности авторов решением позитивных задач, увлеченности, видимо, и приведшей к непреднамеренной приглушенности критических начал творчества русских писателей-классиков.

Я, например, не могу согласиться с некоторыми конкретными замечаниями критика, но мне, убежден – и названным авторам, понятен и близок общий пафос его выступления, продиктованный гражданской заботой о бережном сохранении и творческом осмыслении наследия революционных демократов. Безусловно, все критические замечания в адрес книг «ЖЗЛ» – как те, которые мы не можем не принять, так и те, с которыми можно и даже нужно спорить, – будут проанализированы, взвешены, осмыслены в послужат на пользу нашему общему и очень нужному делу – формированию общественного сознания на подлинно великих примерах прошлого.

На этом, выразив благодарность всем присутствующим, кажется, и можно было бы закончить свое выступление. Однако есть серьезная необходимость сказать и о критике иного рода, потому что общий пафос некоторых выступлений, как мне представляется, во многом вызван раздражительностью, что и привело к превратному истолкованию отдельных авторских решений.

В самом деле, вычитал, скажем, А. Дементьев в книге О. Михайлова «Державин» «проходную» фразу о «довольно сладеньких стихах Г. Гейне» – не поэзии его, а именно о двух конкретных стихах – и тут же глубокомысленный запрос-предупреждение: «…Не смешивает ли он (то есть О. Михайлов. – Ю. С.) иногда истинный патриотизм, неотделимый от интернационализма, с национализмом?» Ну, а вот, скажем, Белинский куда хуже – называл Гейне пигмеем по сравнению с Гете. Заметьте: не в двух-трех стихах, но весь Гейне… (Представьте, какие грехи можно приписать Белинскому, следуя той же логике.)Подобная метода способна далеко завести.

Слушая таких критиков, невольно думаешь: о чем, собственно, речь? О книгах «ЖЗЛ» или о литературоведческих монографиях? Об образах великих русских писателей, воссозданных в специфическом жанре научно-художественных биографий, или же о том, что литературовед X не обратил должного внимания на суждения профессора У и даже… не упомянул его в краткой библиографии. О ком все-таки написаны рассматриваемые книги – о жизни Державина, Гоголя, Герцена, Островского, Гончарова, Писарева или же они посвящены литературоведческому анализу «Грозы», «Обломова» и т. д.? Послушав некоторых ораторов, неискушенный человек наверняка решил бы, что книга Ю. Лощица не жизнеописание Гончарова, а литературоведческая монография, в которой предпринята попытка апологии обломовской лени, а М. Лобанов посвятил свою «монографию» полемике с Добролюбовым и т. д.

Упреки Ю. Лощицу в оправдании лени и апатии, брошенные В. Ждановым и А. Дементьевым, слабо аргументированы и носят скорее эмоциональный характер. И говорят-то они не о книге Ю. Лощица о жизни Гончарова, а только о нескольких страницах из нее, посвященных Обломову (что-то никто из выступавших не сказал ни слова не только об образе самого Гончарова, но и об образах персонажей других его романов, словно бы их и нет в книге, будто Обломов – главный или даже единственный ее герой).

Между тем талантливость книги Ю. Лощица в том и заключается, что автор сумел зримо, ощутимо передать атмосферу самой жизни, сознания самого Гончарова, показать читателю, как и почему тот же Обломов не мог не стать его героем, образом его мира. Автор справедливо показывает, что Обломов для Гончарова отнюдь не отрицательный герой. Можно и должно упрекнуть автора за то, что он в жизнеописании Гончарова не дал развернутой характеристики добролюбовской оценки романа «Обломов» ит.д., но навязывать Ю. Лощицу позицию «реабилитации обломовщины» – значит расписываться либо в элементарной эстетической глухоте, либо в преднамеренном искажении очевидного: глава об Обломове (напомню – одна глава, а не книга) называется «Несовершенный человек»; в романе Гончарова ему противопоставлен деятельный Штольц, в книге Ю. Лощица – и этого никто не захотел заметить – и лени Обломова, и деятельности Штольца противопоставлен великолепно вылепленный образ самого Гончарова с его выдающимся писательским трудолюбием (стоило бы обратить внимание хотя бы на главу «Мариенбадское чудо»). Какая уж тут «апология лени»! Однако обвинители предпочитают почему-то говорить не о целом, то есть об образах Гончарова, Островского и т. д., но вырывать из этого целого отдельные «факты» и выводить из них «тенденцию».

Как тут не вспомнить знаменитое ленинское высказывание: «В области явлений общественных нет приема более распространенного и более несостоятельного, как выхватывание отдельных фактиков, игра в примеры. Подобрать примеры, – писал В.И. Ленин, – вообще – не стоит никакого труда, но и значения это не имеет никакого, или чисто отрицательное, ибо все дело в исторической конкретной обстановке отдельных случаев. Факты, если взять их в их целом, в их связи, не только «упрямая», но и безусловно доказательная вещь. Фактики, если они берутся вне целого, вне связи, если они отрывочны и произвольны, являются именно только игрушкой или кое-чем еще похуже».

Сначала несколько слов о «фактиках»: кто говорит, конечно, любые неточности, фактические ошибки – вещи неприятные и за указание на них можно только поблагодарить, а затем учесть их при переиздании книг. Однако «фактики» потребовались для более серьезного дела: с одной стороны, они должны были уличить авторов «ЖЗЛ» в невежестве и тем самым подорвать доверие к их труду, а с другой – подкрепить позиции самих оппонентов, основанные, как я уже говорил, не столько на серьезном анализе, сколько на эмоциональном запале: В. Жданов, например, знает жизнь Островского до таких тонкостей, что может себе позволить упрекнуть Лобанова, описавшего вечер 1847 года, на котором драматург читал свою пьесу в присутствии Грановского: «…Источниками все это не подтверждается». Однако вполне хрестоматийный источник («А. Н.Островский в воспоминаниях современников». – М., Худ. лит., 1966, с. 527) не подтверждает отнюдь не М. Лобанова, а самого В. Жданова: «Эта фраза была им (С. Шевыревым, – Ю. С.) сказана 14 февраля 1847 года, когда на его квартире при многочисленных слушателях, среди которых находились Г.Н. Грановский, А.С. Хомяков, А.А. Григорьев, была прочитана Островским пьеса «Картина семейного счастья» (воспоминание М. Садовского). Или: В. Жданов, например, уличил М. Лобанова и в таком предосудительном деле, как приписывание М.Н. Островскому оценки своего великого брата как «настоящего поэта». «Настоящим поэтом» назвал драматурга не Михаил Николаевич, а другой брат – Петр Николаевич», – поучает В. Жданов Но вот что говорится в книге «А. Н. Островский. Новые материалы и исследования» (Лит. наследство», т. 88, юг. первая, 1974, с. 223): «Восхищаясь многими пьесами брата, считая его «настоящим поэтом», М.Н. Островский сдержанно относился к поздним произведениям…». Атот самый Петр Николаевич, за которого обиделся В. Жданов, называл великого драматурга «большим поэтом» (тот же источник, там же). Или вот еще: В. Жданов подвергает сомнению тот факт, что в книге М. Лобанова Горбунов, видите ли, открывает консервы. «…Еще неизвестно, возможно ля было это в те годы», – говорит критик, намекая на жуткий произвол, учиненный автором «Островского». Успокоим совесть сомневающегося оппонента – вполне было возможно: подробность о том, что Горбунов действительно открывал консервы (не мог же он, простите, угощать друзей, не открыв банки), взята из рассказа А. Кони, а уж он-то, будем надеяться, не приписал бы этот неблаговидный поступок Горбунову, если бы сам того не видел. Но если и А. Кони не авторитет, то можно было бы просто открыть словарь В. Даля (т. II, с. 154) и справиться по нему.

Однако не станем, в отличие от оппонентов, на основе подобных «фактиков» усматривать определенную тенденцию, а перейдем к более существенным и не менее показательным «фактам», вменяемым авторам книг «ЖЗЛ». Наиболее серьезные и единственно серьезные обвинения были брошены авторам в недооценке критического наследия Добролюбова или даже в прямом споре с ним. Прежде чем перейти к рассмотрению существа этих обвинений, хочу несколько слов уделить тому фундаменту, на котором они выстраиваются. Вот, например, В. Жданов иронизирует над автором «Островского», для которого Катерина-де «преступила черту», впала «в грех» – какой уж тут «луч света»? и т. д. Откроем книгу М. Лобанова, на с. 134–135 которой черным по белому написано: «В марте 1864 года в журнале «Русское слово» была опубликована статья Д. Писарева «Мотивы русской драмы». Молодой критик спрашивает читателя, знающего известную статью Добролюбова: точно ли Катерина есть «луч света в темном царстве»? Ничего подобного! Добролюбов ошибся, увидев в Катерине натуру цельную, деятельную, противостоящую «темному царству»… Настоящий «луч света в темном царстве» – это люди типа тургеневского Базарова…» Может быть, В. Жданов вкупе с А. Дементьевым ненароком перепутали М. Лобанова с Писаревым? Что ж, бывает.

Теперь насчет «черты» и «греха». «Катерина преступила черту, отделявшую прежнюю жизнь ее от новой» (с. 140), – пишет М. Лобанов, и согласитесь, в этой фразе трудно уловить тот «клубничный» смысл, который закавычен в «преступила черту» у В. Жданова.

«В «Грозе», – пишет М. Лобанов, – Стрепетова с потрясающей эмоциональной искренностью, правдивостью передала трагедию своей героини, которая не может перенести того, что она считает грехом» (с. 144), – и этот «грех», как видим, вменен автору книги.

И каких только иных, столь же серьезных, «грехов» не вменили тому же М. Лобанову и другим авторам «ЖЗЛ». Зачем вместо одного только «темного царства» М. Лобанову понадобилось рисовать «колоритный мир… полный… разнообразия человеческих характеров», – сокрушается В. Жданов и добавляет: зачем искать в Кабанихе человеческие черты, если мы привыкли видеть в ней «самодуршу»? А чем, кроме таких аргументов, как «чувствуется», «кажется» и т. п., может подтвердить «неприязнь» М. Лобанова к Катерине и «уважение» к Кабанихе А. Дементьев? Подобные, не подтверждаемые никакими серьезными доводами, упреки выдержаны вполне в, казалось бы, давно изживших себя традициях «ветхозаветного» вульгарного социологизма. В чем, например, усмотрена любовь М. Лобанова к самодурам, и в частности к Кабанихе? «Нельзя упрощать этот характер, – пишет М. Лобанов, – это значило бы, что перед нами не образ, созданный гениальным художником, а нечто вроде плоской карикатуры» (с. 137). И это квалифицируется как «защитительные речи» в пользу самодуров! А откуда взята его «нелюбовь» к Катерине? Не из этой ли картины, рисующей, «как далеко переживание Катерины от поглощенности одним лишь любовным чувством, как глубоко разнородно и противоречиво это переживание, таящее в себе роковое предчувствие трагедии» (с. 126). Ачем объяснить, например, такой парадокс?

В учебном пособии для студентов – «Истории русской критики XVIII–XIX веков», изданной в 1972 году, – автор ее В. Кулешов считает необходимым и возможным то и дело подчеркивать: «Вопрос об анализе художественной формы произведений ставился Добролюбовым недостаточно обстоятельно» (с. 261), «Не во всем себя оправдавший случай полемического анализа» (с. 262), «Сомнительно было подвигать дело такими односторонними крайними суждениями», «Наиболее слабыми суждения Добролюбова оказывались там, где они по логике должны были быть наиболее сильными» (с. 265) и т. д. И однако же никому не приходит в голову – и это естественно – обвинять В. Кулешова в предвзятом отношении к великому представителю революционной демократии. Даже вступая в косвенную полемику с некоторыми оценками «Грозы» у Добролюбова, М. Лобанов нигде не позволяет себе столь категоричных суждений, однако же ему упорно пытаются инкриминировать «ревизию» добролюбовского наследия. Думается, что подобная упорность заслуживает более достойного применения.

Да, М. Лобанов относится к мысли Добролюбова, справедливо увидевшего трагедию народного характера в невозможности жить по-старому, по законам «темного царства», отнюдь не как к мертвой, застывшей догме, но как к живой, развивающейся идее. Если критик революционной демократии исходил в своей оценке драмы из страстной веры в близкую кончину «темного царства», то современный критик, осмысливая то же явление, обязан исходить из знания реальной исторической последовательности событий: «темное царство» крепостничества сменилось, как мы знаем, не «светлым царством» свободы, но еще более «темным царством» буржуа. Именно подобные переходные трагические эпохи рождали духовные драмы не только народно-стихийных характеров (как, например, той же Катерины), но даже и характеров осознанно революционных. «Духовная драма Герцена, – писал В.И. Ленин, – была порождением и отражением той всемирно-исторической эпохи, когда революционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела. Этого не поняли и не могли понять рыцари либерального российского языкоблудия…»[36].

Взгляд М. Лобанова на трагедию Катерины как на отражение судьбы народного характера, «идеала в переходные кризисные эпохи» (с. 140) представляется продуктивным, не опровергающим или ревизующим, но закономерно развивающим идею Добролюбова с учетом ленинской методологии. Хотя, должен признать, такой взгляд на проблему действительно не совпадает со знаниями, почерпнутыми из школьного учебника.

Теперь несколько слов о нашем современном отношении к классическому наследию. С «темным царством», как известно, покончила Октябрьская революция. И если отдельные критики полагают, что Островский (как, впрочем, и все великие русские писатели) нужен нам сегодня в качестве его разоблачителя, отрицателя, обличителя ит.д., то не очевидно ли, что такой Островский либо переносит свой обличительный пафос из прошлого на настоящее, либо вообще устарел, отошел в прошлое вместе с разоблаченным им «темным царством», сделался принадлежностью истории литературы, а не живой жизни нашей современности (не случайны известные заявления о необходимости «подновить», «осовременить» Островского, да и не его одного, о чем напомнил в уже упоминавшемся выступлении и Ф. Кузнецов). Кстати, думается, чрезвычайно укрепило бы позицию защитников Белинского и Добролюбова, Гончарова и Островского от «произвола» И. Золотусского, Ю. Лощица и М. Лобанова, если бы кто-либо из них столь же горячо вступился и за «интерпретированных» и «осовремененных» русских классиков, служащих кому и чему угодно, только не воспитанию гордости за свою Родину, любви к ней, веры в ее настоящее и будущее. «Темное царство», «мертвые души» – так было, так есть, так и будет – вещают нам то и дело (осознают ли это сами интерпретаторы?) «осовремененные» ими русские классики. Классики ли? Гоголь ли или современный сумасшедший вопрошает нас в современном спектакле бредовой скороговоркой: «Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа». Не дает… Да и какой ответ она может дать, если «несется» она бесконной колымагой с колесами, повернутыми таким образом, что попробуй сдвинь ее с места, так что полет Руси-тройки и воспринимается не иначе как бредом воспаленного воображения сумасшедшего Гоголя. Русь не дает ответа, Гоголь не знает его, но спектакль в целом этот ответ не то что дает – навязывает зрителю. Нужно ли объяснять – какой?

Мне припомнился этот «Гоголь» во время выступления П. Мовчана. Да, можно согласиться с тем, что в книге И. Золотусского «малороссийский» период жизни написан более бегло и слабее, нежели «петербургский». Понятен и общий пафос его претензий к автору «Гоголя». Однако странно, что П. Мовчан, столь глубоко понимающий Гоголя, столь страстно говоривший о нем, не захотел заметить, что при всех издержках книга И. Золотусского – явление во многом этапное в нашем понимании Гоголя.

Но вернемся к революционным демократам. Пафос их выступлений, как мы знаем, во многом диктовался страстной верой в «завтрашнюю» крестьянскую революцию в России, в близкий конец «темного царства». Этот пафос и эта убежденность лежат и в основе их критических оценок произведений русских писателей, трактовки их героев и т. д. Да, мы не имеем права предавать забвению наследие великих патриотов, «заступников народных» – революционных демократов; мы обязаны следовать принципам и заветам великих русских критиков, но следовать творчески. «Мерою достоинства писателя, – утверждал Добролюбов, и сам неоднократно оспаривавший оценки и толкования своего гениального предшественника и учителя – Белинского, и вовсе не потому, что отступал от его заветов, а потому именно, что следовал творчески, – или отдельного произведения мы принимаем то, насколько служат они выражением естественных стремлений известного времени и народа» (Собр. соч. в 9-ти тт., т. 6, с. 307).

Литературовед-профессор, занимающийся академической проблемой изучения творчества Добролюбова, может всю жизнь не выходить за рамки «темного царства» как предмета исследования, он и обязан показать, какие именно устремления идеолога крестьянской революции служили «выражением естественных стремлений» времени и народа эпохи Добролюбова. Но современный писатель-биограф, тем более критик, цель деятельности которого не столько прошлое, сколько настоящее и будущее, обязан знать по меньшей мере, что, кроме купцов-самодуров, та же русская действительность рождала и таких выходцев «из купцов», как П. Третьяков, Б. Кустодиев и И. Гончаров, а в более отдаленные времена – таких, как Афанасий Никитин и Козьма Минин; а в более поздние – братьев Вавиловых… Что, скажем, то же самое Замоскворечье оставило для сохранения и приумножения нам и потомкам нашим в вечное наследие отнюдь не одну только память о «диких» и «кабанихах», но и нашу национальную гордость, сокровищницу общемировой культуры – Третьяковку. Мне возразят, что все это не имеет непосредственного отношения к Островскому. Отчего же не имеет? Да, Третьяков не стал героем Островского, но он сам и его подвиг – живой факт биографии Островского, никак не вмещающийся в рамки «темного царства». И разве не та же по сути своей общенародная патриотическая идея, подвигшая купца Третьякова, двигала и создателем исторической драмы о Козьме Минине и поэтической «Снегурочки»? И разве «темное царство» даст вам сегодня ответ на вопрос: из каких истоков вылилась патриотическая борьба самого «купца» Островского за создание и упрочение русского национального театра?

Да, автор книги «ЖЗЛ» об Островском не ограничился ссылкой на «темное царство», а направил свое внимание прежде всего на выявление таких начал творчества Островского, ибо «темное царство» с его представителями ушло в безвозвратное прошлое, а такие созидательные явления – наше сегодняшнее и вечное духовное достояние. Так было, так есть и так будет всегда – вот пафос истинно современного, следующего заветам Добролюбова, критика, ибо такой пафос является выражением столь же естественных стремлений нашего времени и нашего народа, сколь естествен был прямо противоположный ему пафос эпохи Добролюбова.

Да, еще раз повторю – прав Ф. Кузнецов – при решении этих позитивных задач критический пафос творчества русских писателей-классиков оказался в книгах М. Лобанова и Ю. Лощица приглушенным. Готовя книги к переизданию, авторы, не сомневаюсь, учтут полезную и продуктивную критику В ИХ адрес.

Но давайте же не избегать существа вопроса: заслуживает ли в целом опыт таких явлений, как «Гоголь» И. Золотусского, «Гончаров» Ю. Лощица, «Островский» М. Лобанова, «литературной карательной экспедиции» (используя прекрасное определение М. Лифшица), основанной к тому же во многом на эмоциях и соответствующей интерпретации «примеров» и «фактов», или же он требует серьезного понимания, заинтересованной критики отдельных издержек – при четком осознании истинной ценности и общественной значимости утверждаемых позитивных начал в нашем культурно-историческом наследии, тех начал, которые служат и будут служить созидательным, творческим устремлениям нашего времени и нашего народа.

Убежден, что такое понимание партийных и гражданских задач и целей творчества – и есть истинное следование великим заветам революционных демократов, заветам того же Добролюбова, и сегодня не вмещающегося в параграфы хрестоматий, являющего собой живой пример критика-бойца, продолжающего страстно проповедовать служение своему времени и своему народу, учащего нас следовать духу, а не букве великого наследия. Ибо в противном случае, писал он в статье «Луч света в темном царстве», критики «постоянно остаются в стороне от живого движения, закрывают глаза от новой, живущей красоты, не хотят понять новой истины, результата нового хода жизни… нахально пренебрегают живыми отношениями автора к своей публике и к своей эпохе».

Дав таким образом высказаться на нашем обсуждении живому, а не «хрестоматийному» Добролюбову, я намерен на этом закончить свое выступление, ибо лучше Добролюбова не скажешь.

В заключение хотелось бы поблагодарить редакцию «Вопросов литературы» за организацию серьезного и, думается, в целом продуктивного разговора о книгах серии «ЖЗЛ».

1980

Данный текст является ознакомительным фрагментом.