Мысль чувствующая и живая

Мысль чувствующая и живая

Без Тютчева нельзя жить.

Лев Толстой

Много мыслей родил юбилей Федора Ивановича Тютчева у людей, чья душа чувствует сопричастность творчеству нашего великого поэта. Разных, видимо, мыслей. И вопросов. Среди других, быть может, не мне первому пришел вдруг и такой на первый взгляд достаточно праздный вопрос: а почему? Почему мы отмечаем, и именно всенародно, дни рождения великих наших писателей, композиторов, художников? Что кроется в такого рода праздниках?

Да, конечно, сколько лет протекло, сколько бурь, изменивших лицо страны и мира, прогремело на земле, сколько поколений сменилось – а слова Л. Толстого, сказанные им однажды о любимом поэте, не забылись, и более того: может быть, только сегодня и начинают открываться нам своим сокровенным смыслом.

Чем же обязан поэт народу, Родине столь долгой, святой памятью? Чем обязаны они поэту своей благодарностью? Тютчев за свою долгую жизнь (а прожил он семьдесят лет) написал несколько сот стихотворений, да и то, как правило, небольших. Поэмы же, романы, драмы и вовсе не писал. Как поэт Тютчев при жизни никогда ни громкой славой, ни хотя бы широкой известностью не пользовался. Людей, которые могли бы разделить поэтическую оценку, данную Фетом книге стихов Тютчева: «Вот эта книжка небольшая томов премногих тяжелей», – были буквально единицы. Правда, это были Пушкин, Тургенев, Некрасов, Достоевский, Л. Толстой. Это, как мы понимаем, конечно, далеко еще не народное признание, но заметим в то же время – один из важнейших его залогов.

И все-таки это только стихи. Пусть и прекрасные, пусть относящиеся к высшим достижениям мировой поэзии, многие из которых вошли в наше сознание еще с детства, стали частью нашей духовной жизни: «Люблю грозу в начале мая…», «Еще в полях белеет снег…», «Как весел грохот летних бурь…», «Есть в осени первоначальной…», «Вот бреду я вдоль большой дороги…», «Она сидела на полу…», «Умом Россию не понять…», «О вещая душа моя…», «Нам не дано предугадать…», «Я встретил вас…». Впрочем, так нам пришлось бы перечислить едва ли не все его стихи… И все же…

Все же это только стихи, а не исторические деяния, память о которых хранить завещали нам предки до тех пор, «пока Россия стоит».

За что такая честь поэту?

Время, история оставили нам немало впечатляющих уроков: истинно духовные творческие деяния нередко оказывали на судьбы человечества куда большее влияние, нежели сами но себе исторические события. Как ни велик был, скажем, воинский дух древних греков, столь ярко проявивший себя в Троянской войне, в многочисленных войнах с персами и другими могущественными соседями, все-таки человечество чтит их не за это, а прежде всего за то, что они дали миру Ромера, Софокла, Сократа, Платона, Праксителя… Да и сама память о подвигах героев запечатлелась не столько в развалинах древней Трои, сколько в «Илиаде» и «Одиссее». И мы можем смело сказать, что дух русского народа по-своему воплотился, например, как в исторической победе 1812 года, так и в духовной – в эпопее Л. Толстого «Война и мир».

Празднование юбилея великого писателя – это и есть всенародное, общегосударственное признание равноценности и равновеликости таких явлений культуры, как Иларион – автор «Слова о Законе и Благодати», остающийся и поныне неразгаданным творец «Слова о полку Игореве», Рублев, Дионисий, Пушкин, Глинка, Достоевский, Суриков, Л. Толстой… важнейшим событиям истории нашей Родины.

Именно к таким явлениям культуры принадлежит и поэзия Тютчева. И, думается, именно в этом смысле и нужно понимать высказывание Л. Толстого: «Без Тютчева нельзя жить».

Тютчев – явление огромное, многостороннее. И, конечно же, сказать о нем с какой-то долей полноты в одной статье – задача невыполнимая. Еще далеко не понята и не оценена его дипломатическая деятельность. Слишком неполно и общо представляем мы и до сих пор роль и значение Тютчева-собеседника, влияние устных бесед одного из умнейших людей своего времени, мыслителя, политика, в формировании взглядов и настроений многих и многих общавшихся с ним выдающихся современников. Гораздо серьезнее представляем мы в этом плане роль таких людей, как Пушкин, Чаадаев, Вл. Одоевский, Достоевский, Л. Толстой. Но мы говорим сейчас о Тютчеве – поэте. Его любовная лирика – это подлинно редчайшие откровения человеческого сердца во всей мировой поэзии, вспомним хотя бы только: «О, как убийственно мы любим…», «Последняя любовь»… Удивительный поэт-мыслитель, многие стихи которого воспринимаются как истинно поэтическая философия природы и в целом – мироздания.

Поэзию Тютчева и определяют прежде всего словом «философская», а самого поэта называют поэтом-философом, мыслителем. Все это верно. Но разве не были поэтами-мыслителями в самом прямом смысле этого слова Ломоносов, Державин, Пушкин, Лермонтов, Боратынский?.. Очевидно, нам еще предстоит постигать природу неповторимости, уникальности именно тютчевской поэзии мысли, ту природу, которую мы чувствуем столь зримо и ощутимо, но далеки еще от ее понимания.

Тютчев обладал еще и редким даром не просто гражданской, но идеологической и даже политической лирики. Многие его стихи – это как бы явленная воочию и все же остающаяся непостижимой тайна преобразования текущих политических споров, мнений, домыслов, предубеждений, предугадываний, нет, не в рифмованные и ритмизованные статьи и прокламации, но в явления подлинно высокой поэзии. Той поэзии, значимость которой уже не зависит от нашего согласия или несогласия с высказанной в ней собственно политической мыслью. Такой, наконец, поэзии, в которой и сугубо политическое высказывание хранит в себе возможности развития, нового осмысления и потому нового звучания. Такая поэтическая мысль, политически даже неприемлемая для нас, в отношении к конкретному вызвавшему ее событию, в иных исторических условиях вдруг начинает жить новой жизнью, открывается нам сокровенной стороной и воспринимается уже как вполне отвечающая нашим сегодняшним понятиям и устремлениям.

Ибо подлинная поэзия (в том числе и политическая) не только отражает конкретные стороны своей эпохи, но всегда и предугадывает общие исторические закономерности духовного движения своего народа и в целом человечества. Такова природа всякого истинно художественного творчества: вот почему великая поэтическая мысль, ошибаясь порой в частностях, в конкретных оценках конкретных событий, редко ошибается в целом.

Это давно уже стало ясно, когда мы обращаемся к творчеству таких наших гениев, как Пушкин, Гоголь, Достоевский, Л. Толстой, Есенин… Настало время и для современного прочтения Тютчева, в том числе и его политической лирики. Как это ни покажется странным, но не легки, не торны были пути, ведшие к нам наших классиков, а нас – к приятию их гениальных творений.

До сих пор слишком памятны программные призывы идеологов и практиков псевдоноваторства, авангардизма: «во имя нашего завтра» (чьего – «нашего»?) сжечь Рафаэля, сбросить Пушкина с корабля современности и т. и. Сальери всех времен понимали (по-своему, конечно) смысл пушкинских строк: «Так ложная мудрость мерцает и тлеет пред солнцем бессмертным ума». Заслонить солнце? Не по силам. Значит… нужно отыскать на нем побольше пятен. И вот: Л. Толстой? – «самый помещичий писатель». «Война и мир»? – «дворянская агитка». Достоевский? – сплошная «достоевщина». Есенин – национальный поэт? Да его поэзия – смесь из икон, «сисястых баб», березок, сук, «господа бога», обильных слез и пьяной икоты, национализма и хулиганства. Словом, «лирика взбесившихся кобелей», как изволил выразиться влиятельный в 20-е годы журналист Л. Сосновский. А между тем, справедливо утверждал один из советских исследователей, именно благодаря новым своим «доброжелателям» из певцов «диктатуры имажинизма» «впервые познакомился Есенин с Москвой кабацкой, отсюда вынес нечистые словечки, нарушившие целомудренность его поэзии». Именно одному из этих «друзей», В. Шершеневичу, принадлежит заявление: «С появлением имажинизма вся прошлая литература (Пушкин, Блок, Тёте и т. д.) превратилась в мнимую величину», а другому, А. Мариенгофу, посчастливилось рассчитаться задним числом с «другом» в небезызвестном «Романе без вранья», о котором М. Еорький писал: «Фигура Есенина изображена им злостно».

И именно творения этих «друзей» А.В. Луначарский определил как «злостное надругательство… над современной Россией».

Но – нужно сказать – особо возмущало апостолов разрушения русской классики то, что «на самых высотах идеологии» расцветает возврат к Тютчеву, тому самому, который писал: «Умом Россию не понять».

И нужно сказать, что они были правы, говоря о «самых высотах идеологии»: среди двадцати наиболее выдающихся русских писателей, коим предположено было поставить монументы в первый же год существования советской власти (2 августа 1918 года), наряду с Л. Толстым, Достоевским, Пушкиным, Радищевым, Белинским, Чернышевским, Добролюбовым, Некрасовым стояло и имя Тютчева. Проект, как мы знаем, был утвержден не полностью; Ленин оставил в списке лишь тех, чье творчество он справедливо считал необходимой, обязательной основой развития новой, социалистической культуры.

В «Наброске резолюции о пролетарской культуре» 8 октября 1920 года Ленин писал: «Не выдумка новой пролеткультуры, а развитие лучших образцов, традиций, результатов существующей культуры с точки зрения миросозерцания марксизма и условий жизни и борьбы пролетариата в эпоху его диктатуры». И потому уже чуть позднее, 27 сентября 1922 года, читая статью одного из теоретиков Пролеткульта, В.П. Плетнева, «На идеологическом фронте», Ленин сделал ряд замечаний, о которых нам не следует забывать и сегодня. Так, рядом с высказыванием: «Творчество новой пролетарской классовой культуры – основная цель Пролеткульта» – Ленин поставил ироническое: «Ха-ха!», а такое высказывание В. Плетнева, как: «Задача строительства пролетарской культуры может быть решена только силами самого пролетариата…» – кратко прокомментировал: «Архификция».

Этой четкой программе, отражающей действительные «высоты идеологии», противостояла тоже достаточно четкая, прикрывающаяся фразой о… «пролетарском искусстве», «искусстве Коммуны» и т. и. идеология. «Мы, живописцы, должны стать на защиту новых построек, а пока запереть или на самом деле взорвать институт старых архитекторов и сжечь в крематории остатки греков», – провозглашал Малевич; Брик проповедовал как символ веры «пролетарского искусства» изречение Маринетти: «Надо ежедневно плевать на алтарь искусства»; «Мы полярны всему старому миру. Не обновить, но разрушить пришли мы, разрушить, чтобы создать свой новый мир», – убеждал Лунин. Подобных примеров вполне осознанного противостояния «высотам идеологии», попыток подмены их псевдоновациями можно было бы привести множество. Нам важно понять одно: борьба против классического наследия, попытки опорочить (в том числе и путем демагогических спекуляций на «революционной», по видимости, фразе) нередко принимали, по существу, форму борьбы именно с «высотами идеологии».

Попытки убедить всесоюзного читателя в том, что поэзия Есенина – «самое вредное явление», как мы знаем, успехом не увенчались. Партия дала достойный ответ псевдореволюционным теоретикам и идеологам. Есенин же, по справедливости называемый русским национальным гением, ныне стал близким и родным миллионам людей самых разных национальностей, ибо их собственная национальная гордость, их чувства никоим образом не оскорбляются сим пресловутым «национализмом», который навязывали, которым пугали, с помощью которого надеялись вытравить Есенина из нашего сознания. И не только Есенина.

Один из влиятельных в 30-е годы критиков, А. Лежнев, пытался, например, уберечь читателей от исторически неминуемой встречи с Тютчевым теми же испытанными и все же оказавшимися ненадежными средствами. В книге «Два поэта» он рисовал «зловещую фигуру» Тютчева – «фанатичного мракобеса», «славянофила» и – подумать только! – «учителя Достоевского» – обвинение по тем временам убийственное.

Достоевский не однажды назывался в некоем смысле «пророком» и «предтечей» по очень простой, казавшейся, видимо, убедительной некоторым предсказателям, логике: Достоевский – создатель Раскольникова; философия Раскольникова многими чертами предугадала идеи Ницше, а Ницше уже прямой предтеча идеологии «Мифов XX века»; а Ф. Тютчев – «учитель Достоевского». Ту же, по существу, логику использовал и названный критик: такие мыслители, уверял он, как Достоевский, Аполлон Григорьев, Тютчев, – славянофилы, а «фашизм, – цитирую дословно, – предел, куда вросло бы славянофильство, если б оно сохранилось до наших дней». Логика («если бы да кабы») поистине удивительная, особенно если учесть, что в этой же книге к тому же ряду славянофилов, с большей или меньшей долей ответственности, подверстывались Пушкин и Блок, Тургенев и даже… Герцен.

Великая Отечественная война показала истинное значение русской классики, которая стала в эти «минуты роковые» мощным, вполне осознанным, надежным идеологическим оружием советского народа в борьбе с фашизмом. Сражалась и поэзия Тютчева, в том числе и те стихи, о которых совсем ведь недавно один критик писал: «Нет ничего более отталкивающего, чем гражданская лирика Тютчева… страшилища, хуже которых редко кому удавалось сочинить…»

«Страшилища» действительно были страшны врагам, ибо обрели наконец в сознании народа, поднявшегося на священную войну, уже не временное, продиктованное условиями эпохи их создания звучание, но истинно великий, общественный, гражданский смысл, заложенный в гениальных творениях.

Как свидетельствует, например, К. Пигарев в своей книге «Жизнь и творчество Тютчева», стихи поэта «оказались как нельзя более современными в условиях Великой Отечественной войны советского народа против немецко-фашистских захватчиков. Стихотворение «Славянам» не раз перепечатывалось наряду с призывавшими к борьбе стихами советских поэтов, его можно было видеть на листке отрывного календаря, слышать с импровизированной фронтовой эстрады».

Участник Великой Отечественной войны, генерал-лейтенант Н.К. Поппель рассказывает в своих воспоминаниях: «Несколько дней назад подбили… машины, на которых эвакуировалась городская библиотека. Бойцы набросились на книги… В наклонившейся набок полуторке размахивает длинными руками высокий худой сержант:

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить:

У ней особенная стать —

В Россию можно только верить.

…Сержант декламирует с «подвывом», как заправский поэт. В книгу не заглядывает, Тютчева знает наизусть… а затем, разговорившись с командиром, сказал: «Сейчас книга столько сказать может… Вот как… Тютчева слушают».

Вот уж подлинно: «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется» – за тютчевским образом «В Россию можно только верить» народ открывал иную, сокровенную, вполне исторически оправданную истину. Гражданственный патриотизм поэзии Тютчева, вопреки известным утверждениям, не имел ничего общего ни с «узколобым шовинизмом», ни со «свирепым апологетизмом самодержавия». Патриотизм поэта питался высокой любовью к родине, основывался на ее историческом опыте: «Истинный защитник России, – писал Тютчев, – это История, постоянно, в течение трех столетий разрешающая в ее пользу все тяжбы, в которые вовлекались последовательно ее таинственные судьбы».

Мышление Тютчева-поэта было исторично. В этом плане он, как никто другой из русских поэтов, близок Пушкину. И оба они мыслили пропорционально будущему.

В 1854 году, когда Россия вела войну за освобождение балканских народов и народов Кавказа от османского ига, Тютчев, уже тогда предвидя будущую «севастопольскую страду», писал: «Мы… накануне одного из самых ужасных кризисов… Перед Россией встает нечто еще более грозное, чем 1812 год… Россия опять одна против всей враждебной Европы». Отношение поэта к правящей верхушке, к людям типа канцлера Нессельроде, недвусмысленно выражается в письмах Тютчева: «И вот какие люди управляют судьбами России во время одного из самых страшных потрясений». А затем следует: «…невозможно не предощутить переворота, который сметет всю эту ветошь и все это бесчестие». И когда уже катастрофа станет реальностью и Россия в отличие от двенадцатого года не устоит в Севастополе «против всей враждебной Европы», Тютчев запишет: «Для того, чтобы создать такое безвыходное положение, нужна была чудовищная тупость этого злосчастного человека». Речь шла об императоре Николае I. И затем: «…было бы даже неестественно, чтобы тридцатилетний режим глупости, развращенности и злоупотреблений мог привести к успехам и славе».

Вера Тютчева (как, впрочем, и других великих русских писателей) в Россию была верой не в монарха, а в то, что «жизнь народная, жизнь историческая осталась… Она ожидает своего часа, и когда этот час пробьет, она откликнется на призыв и проявит себя вопреки всему и всем».

Значительное место в политической лирике Тютчева занимает проблема судеб славянства. И далеко не потому только, что он сам был славянин. Ведь почти все славянские народы за пределами России (в которую в то время входили русские, украинцы, белорусы и часть населения Польши) находились под гнетом либо Турции (народы нынешней Югославии и Болгарии), либо Австро-Венгрии (чехи, словаки), либо Германии (большая часть Польши), подвергаясь жестокой эксплуатации.

И в политической лирике, посвященной проблемам славянства, мы должны отличать сегодня их реакционные, по отношению к революционно-демократическим взглядам его эпохи, к конкретно-исторической ситуации, стороны от их верно угаданной в целом исторической перспективы.

И все-таки, говоря сегодня о Тютчеве-мыслителе, мы отдаем прежде всего дань именно великому поэту. Тютчев был подлинным патриотом и гражданином своей родины, в великом будущем которой он не сомневался. Оттого и сегодня его гражданственность принадлежит не прошлому, но нашему с вами настоящему и будущему. Патриотизм и гражданственность – не просто материал и не только тема его стихов: Тютчев признавался, что в равной степени любит «отечество и поэзию». Эти два понятия были для него неразрывны, неотделимы.

Мы нередко можем услышать слова: такой-то поэт сумел опоэтизировать такую-то сторону действительности, человеческих отношений, быта и т. д. Истинный поэт не поэтизирует, он открывает поэзию мира во всех его проявлениях, открывает как закон, присущий самой его природе.

Гражданские, политические стихи Тютчева – это не столько даже гражданская, патриотическая, поэзия, сколько вместе с тем сама поэзия гражданственности. Поэт открывает нам именно поэзию, красоту мыслей и чувств, казалось бы, столь далеких от поэзии сторон человеческой жизнедеятельности. Проникновение в тайны истинно высокого художественного творчества, каковым, безусловно, является поэзия Тютчева, открывает нам путь и к познанию этого рода человеческой жизнедеятельности. Научная творческая мысль, практическая деятельность человека, постигая объективные законы природы, высвобождают колоссальную энергию, скрытую в недрах Земли, космоса, превращая ее в мощный двигатель прогресса, цивилизации.

Художественная творческая мысль очеловечивает, одухотворяет, высвобождает в активную духовную энергию те же объективные законы мира-вселенной. Мир как красота столь же объективен и необходим человечеству, как и мир – борьба за существование, как социальный и экономический прогресс. Освобожденные, ставшие разумными, «слепые» дотоле силы природы сами теперь активно формируют мир. И мир души человеческой, а через него– и мир-вселенную. Поэт торит пути, сопрягающие эти миры. «И жизни божески-всемирной хотя на миг причастен будь», – сказал Тютчев.

Соприкосновение с поэзией Тютчева и дает нам это чувство нашей собственной причастности живой жизни всего человечества, мира, вселенной.

«В наш век, – писал выдающийся советский ученый Владимир Иванович Вернадский, – человек впервые реально понял, что он житель планеты и может – должен – мыслить и действовать в новом аспекте… в планетарном…» И дело тут вовсе не в том только, что человек освоил для себя уже большую часть планеты, что жизнь человечества, при всей ее разнородности, стала неделимой, единой. Событие, происходящее в захолустном уголке любой точки любого континента или океана, отражается и имеет следствия – большие и малые – в ряде других мест, всюду на поверхности Земли. (Позволим себе вспомнить один только пример такого следствия: «Химикаты, которые употребляются для борьбы с вредителями сельского хозяйства, обнаружены на Северном полюсе и в печени пингвинов, обитающих в Антарктиде», – пишет в книге «До того, как умрет природа» французский ученый Жан Дорст. Очевидно, нет надобности напоминать, что те же планетарные следствия в не меньшей, если не в еще большей степени характерны ныне для всех сторон человеческой жизнедеятельности, в том числе и культурных, идеологических, нравственных. – Ю. С.) «Телеграф, телефон, радио, аэропланы, аэростаты, – продолжим мысль В. Вернадского (его «Размышления натуралиста» писались им в 30-е годы), – охватили весь земной шар. Сношения становятся все более простыми и быстрыми. Ежегодно организованность их увеличивается, бурно растет».

Так вот, хочу повторить, дело не только в этом: «Но более того, – говорит ученый, выдвинувший идею и разработавший теорию ноосферы. – Геологически мы переживаем сейчас выделение в биосфере царства разума, меняющего коренным образом и ее облик и ее строение», ноосферы, создаваемой, по мысли ученого, новой формой биогеохимической энергии, «которую можно назвать энергией человеческой культуры»…

Планетарное сознание, таким образом, есть осознание человеком не просто биологической взаимозависимости с природой, но – ныне – и взаимодействия культурного, «поскольку, – по словам М.М. Пришвина, писателя-мыслителя, близкого по своему творческому мироотношению к идеям В. Вернадского, – в ней (природе, – Ю. С.) действительно содержится родственный человеку, осмелимся сказать, культурный слой».

И, наконец, «к ранее известной области человеческой жизни (ноосферы), – пишет В. Вернадский, – …прибавились две новые, резко от нее отличные, – мир просторов Космоса и мир атомов и их ядер, по отношению к которым приходится, по-видимому, коренным образом менять основные параметры научного мышления…»

Человеческое сознание уже сегодня формируется не только как планетарное, но и в полном смысле этого слова – как космическое; открывая и созидая уже в космосе «родственный культурный слой».

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик —

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык…

Думается, глубоко не случайно современный ученый прибег к авторитету тютчевского слова. Эти строки цитирует в своих «Размышлениях натуралиста» и В. Вернадский. Поэтическая мысль Тютчева, поэта XIX века, оказывается по духу и смыслу родственной самым передовым научным поискам, гипотезам, открытиям нашей эпохи… Именно об этом говорит советский ученый И. Забелин: «Но традиции, выраженные в двух последних строчках, никогда не прерывались, они близки и дороги нам. Мы еще только начинаем познавать язык природы, ее душу, ее разум… За семьюдесятью семью печатями для нас «внутренний мир» растений: сегодня само это понятие звучит сказочно, но в той или иной форме он, видимо, существует».

В числе поэтов, чье художественное мироотношение в буквальном смысле нравственно формировало наше планетарное и космическое сознание задолго до эпохи научного освоения космоса, в первую очередь мы должны назвать Тютчева.

Сегодня, когда космическое и, в частности, экологическое сознание будет становиться все более не только научным, но и народным, даже обыденным, поэзия Тютчева, безусловно, явится активным фактором этого процесса.

Тютчев умел слышать и постигать этот язык настолько, что порою, кажется, сама природа говорит с нами его стихом. Поэзия Тютчева действительно приближает нас к тому пределу, за которым «бездна нам обнажена… И нет преград меж ей и нами…».

«Все во мне, и я во всем» – вот «формула», а скорее образ, поэтического мироотношения Тютчева, мироотношения, которое становится сегодня и формой общественного сознания и самосознания человека космической эры.

Великий поэт (и в этом он наиболее близок мировосприятию Достоевского) воспринимает мир в целом как трагедию, в античном, философском смысле этого слова – как вечную, непримиримую борьбу духовных, творческих, созидательных начал с силами хаоса, разложения, слепого рока. Эта борьба, разрешающаяся грандиозными, мировыми, историческими, личностными катастрофами, требует от человека не безучастной созерцательности, но активного деяния, ибо человек есть средоточие всех мировых борений, и потому сама жизнь человеческая есть трагедия. Мир Тютчева – это мир между двух бездн, мир на грани катастрофы во всех проявлениях: от движений человеческого чувства, любви даже («О, как убийственно мы любим», любовь – «поединок роковой») до судеб Отечества, от состояния природы (вспомним хотя бы его «грозовые» стихи), всегда сопряженного с состоянием человека («Дума за думой, волна за волной – два проявленья стихии одной»), – и до состояния всей Вселенной («О! страшных песен сих не пой про древний хаос, про родимый!»; «Когда пробьет последний час природы…»).

Но Тютчев как поэт и как мыслитель не певец хаоса и катастроф. Он противостоит им прежде всего творящим поэтическим словом. В мире трагедии все подвержено ее жестоким законам. Даже само слово:

Теперь тебе не до стихов,

О слово русское, родное!

Созрела жатва, жнец готов,

Настало время неземное…

Ложь воплотилася в булат;

Каким-то божьим попущеньем

Не целый мир, но целый ад

Тебе грозит ниспроверженьем…

Тютчев – поэт-воин, боец, трагически идущий навстречу катастрофам, в самое пекло хаоса, ибо только собственным участием в борьбе можно определить, хотя бы и ценой собственной гибели, исход этой борьбы.

Счастлив, кто посетил сей мир

В его минуты роковые —

Его призвали всеблагие,

Как собеседника на пир…

«Может быть, это хаос перед новым творением?» – вопрошал он. Многие стихи Тютчева – это удивительной силы сгустки духовной энергии, соприкосновение с которыми заряжает читателя, слушателя. Эти стихи и были для Тютчева-бойца его поэтическим оружием в борьбе за цельного человека (ибо: «Не плоть, но дух растлился в наши дни»), активно противостоящего силам хаоса и разложения, способного быть бойцом.

Именно в контексте такого отношения к миру, как к трагедии, разрешающейся всемирно-историческими потрясениями для «нового творения», и нужно рассматривать отношение Тютчева к конкретным проблемам его времени, в том числе и к войнам, и к возможности грядущих революций. Как мыслитель, Тютчев предвидел перевороты «вселенского масштаба», как поэт, готовил человека к битвам во имя «нового творения»:

Мужайтесь, о други, боритесь прилежно,

Хоть бой и неравен, борьба безнадежна!

Над вами светила молчат в вышине,

Под вами могилы – молчат и оне.

Пускай олимпийцы завистливым оком

Глядят на борьбу непреклонных сердец.

Кто, ратуя, пал, побежденный лишь Роком,

Тот вырвал из рук их победный венец.

Европейски образованный Тютчев всегда и во всем оставался патриотом, гражданином своей Родины. Он и о мире мыслил, глубоко веруя во всемирно-историческую роль своего народа.

В поэзии Тютчева воплотилась сама природа нашего национального мышления, способность и даже дар мысли живой и чувствующей (определение Ивана Аксакова). Достоевский, сам в высшей степени обладавший тем же даром, назвал Тютчева нашим «первым поэтом-философом, которому равного не было, кроме Пушкина». И нужно сказать, что по творческому мировосприятию, по направлению поэтической воли и в конечном счете – по масштабу эти два гиганта русской литературы родственны настолько, что мы нисколько не погрешим, назвав Тютчева Достоевским нашей поэзии.

Его поэзия, воплотившая в себе природу народного сознания, сама является истинно творящей силой, формирующей, в свою очередь, сегодня и само общенародное сознание.

Один из критических авторитетов конца прошлого века, либерал Скабичевский (отражая, естественно, определенную сторону общественного мнения), утверждал, что поэзия Тютчева по самой своей природе не может обрести всенародное звучание, поскольку «читается с трудом и ценится лишь самыми строгими и рьяными эстетиками». Действительно, для глубинного, родственного восприятия Тютчева необходимо обладать строгим, высокоразвитым чувством прекрасного, способностью слышать язык вселенной, заговорившей в его стихах русским языком. Сложность восприятия Тютчева не в нарочитой усложненности форм, не в игре в стихотворные ребусы и кроссворды, не в остроумно придуманных конструкциях. Сложность постижения Тютчева именно в его простоте. Это словно бы простота самой природы, но вдумайтесь, вглядитесь, вслушайтесь в нее – и перед вами бездна. Как писал уже сто лет назад Афанасий Фет, «немало требует Тютчев от читателей, обращаясь к их сочувствию… Но тем более чести народу, к которому поэт обращается с такими высокими требованиями. Теперь за нами очередь оправдать его тайные надежды».

Потому-то, отдавая долг памяти Тютчева, мы вместе с тем отдаем долг и народу, родившему его. Плоть от плоти, кровь от крови своего народа, поэзия Тютчева – подлинно одно из вершинных достижений мирового творчества – показатель духовных возможностей целого народа. И в этом смысле он всегда изначально был народен, по самой природе своего гения, воплотившего в себе символ веры поэта-гражданина: «Чтобы поэзия процветала, она должна иметь корни в земле». Корни поэзии Тютчева уходят в глубины родной земли. Вот почему нет сомнения в том, что недалек тот день, когда слова Толстого «Без Тютчева нельзя жить» – станут живым ощущением, подлинно общенародным сознанием.

1979

Данный текст является ознакомительным фрагментом.