Борис Корнилов «Я буду жить до старости, до славы…» (СПб. : Азбука, 2012)
Борис Корнилов
«Я буду жить до старости, до славы…»
(СПб. : Азбука, 2012)
Такая больная тоска от этой книги. Такое болезненное приобщение к чужой судьбе – верней сказать, сразу к нескольким судьбам.
Книга состоит из нескольких разнородных частей.
Во-первых, собственно стихи замечательного поэта Корнилова, которого многие знают исключительно как автора слов песни «Нас утро встречает прохладой…», – между тем это один из самых сильных стихотворцев прошлого века.
Корнилов – поэт того же природного, корневого, духовитого, густопочвенного сплава, что Есенин и Павел Васильев, – таких детей русское крестьянство уже не рожает. Да и где оно, крестьянство…
Предваряет стихи Корнилова эссе критика Никиты Елисеева.
Вторая часть книги – дневники поэтессы Ольги Берггольц, которая была женой Корнилова в 1929–1931 годах.
Третья – переписка его второй жены, Людмилы Басовой, с матерью Корнилова.
И наконец, финальная часть книги – материалы из следственного дела поэта.
Это очень безжалостная к Корнилову книга.
Поэт и так порой раздевается до самой последней наготы в своих стихах – а тут еще две жены о нем говорят, и публикуются протоколы его допросов, где он все, все, все подписал, оговорив самого себя с головою.
Ко всему еще и Елисеев, который автор предисловия, считает возможным заявить, что «Корнилов никогда не рефлексировал, не размышлял». Обоснования для такого утверждения просты: Корнилов не оставил нам документальных подтверждений своих сомнений касательно советской власти. Вот Берггольц, например, оставила – и, значит, утверждает Елисеев, она размышляла.
Ну, быть может. Корнилов дневников не вел, а о чем он там говорил с друзьями, например, с поэтом Ярославом Смеляковым – выживший и дважды отсидевший Смеляков никому не рассказал.
Пусть с ним не размышлял Корнилов, и ладно, хотелось бы подойти к вопросу иначе.
Никита Елисеев в своем эссе пытается разобраться, сколь на самом деле сложны и подспудно трагичны были стихи Корнилова. То есть в каком-то смысле Елисеев сам же противоречит своей установке об отсутствии рефлексии у Корнилова: просто она была рассеяна в стихах.
Елисеев не без старания находит в стихах Корнилова признаки некоего разлада со временем, в котором жил поэт.
Надо сказать, что от подобных предисловий иногда веет легким абсурдом. Потому что перед автором в таких случаях всегда стоит одна достаточно прозрачная задача: доказать, что тот или иной советский литератор, несмотря на все свои советские сочинения, был втайне не совсем советским.
Спору нет, никакой серьезный художник не уляжется со всем своим барахлом и богатством в ту или иную политическую идеологию – но уж давайте все-таки не выворачивать здравый смысл наизнанку.
В том разделе, где помещены материалы из следственного дела Корнилова, есть отвратительный в своей подлости документ – литературоведческая экспертиза критика Николая Лесючевского, написанная по заказу НКВД и, по сути, послужившая одной из причин вынесения поэту смертного приговора.
В своей «экспертизе» Лесючевский (благополучно доживший, кстати, до 1978 года) выискивает выводы, которые выступают у Корнилова «между строчек: нельзя мириться с такой мрачной жизнью, с таким режимом, нужны перемены». «Корнилов, – пишет Лесючевский, – пытается замаскировать подлинный контрреволюционный смысл своих произведений, прибегая к методу “двух смыслов” – поверхностного для обмана и внутреннего, глубокого – подлинного».
Елисеев верно говорит, что Лесючевский демонстрирует «абсолютное неумение писать мало-мальски внятно или интересно» (хотя, с другой стороны, офицеры НКВД все поняли, а интерес тут дело десятое). Но – вот парадокс: и Елисеев, и Лесючевский пишут, по сути, об одном и том же. Отдельные пассажи у них вообще можно поменять местами. Просто то, что изыскивает Лесючевский и ставит Корнилову в вину, Елисеев ставит поэту в заслугу.
Даже не знаю, какие из этого делать выводы.
Тем более что стихи Корнилова, ваша правда, иногда просто зачаровывают ощущением предстоящего ужаса.
Жена моя! Видишь ли – мне не до сна,
Меня подозренье тревожит.
Жена моя!
Белая полночь ясна,
Она меня спрятать не может,
Она застывает, над миром вися,
И старые ставни колышет,
Огромная вся и ненужная вся,
Она ничего не услышит.
И звякнет последняя пуля стрелка,
И кровь мою на землю выльет;
Свистя, упадет и повиснет рука,
Пробитая в локте навылет.
Или – ты подумай —
Сверкнет под ножом
Моя синеватая шея.
И нож упадет, извиваясь ужом,
От крови моей хорошея.
Потом заржавеет,
На нем через год
Кровавые выступят пятна.
Я их не увижу,
Я пущен в расход —
И это совсем непонятно».
Это в 30-м году отчего-то написал.
(Причем все последующие семь лет до гибели он изо всех сил пытался нагадать себе долгую жизнь, отгоняя неизбежную и уже предсказанную беду: «Кукушка куковала позавчера мне семьдесят годов…», «Мне жить еще полвека, – ведь песня недопета…», «Я буду жить до старости, до славы…»)
Да, мы видим сгусток кошмарных предчувствий. Да, казалось бы, сложно подобное найти у правоверного советского поэта, но…
Но если будете искать, то найдете наверняка у любого из них.
К тому же: а что, есть какие-то правоверные поэты, писавшие исключительно монархистские стихи? Или существуют поэты либеральных взглядов, что никогда не помышляют о смерти или вопиющей подлости и ужасе мира? Елисеев сам пишет: «Настоящий поэт – всегда настоящая трагедия».
Вот и трактовать историю литературы прошлого века как историю борьбы писателей с советской властью – хоть и увлекательное занятие, но на какой-то стадии становящееся несколько навязчивым.
Что до «широкого читателя», то в рассматриваемой книге наиболее любопытным разделом станут для него, что греха таить, даже нередкие и неизданные стихи Корнилова, а отрывки из дневника Берггольц.
Не только потому, что кто теперь читает хорошие стихи – того же Корнилова переиздали в 2011 году, а до этого лет пятнадцать его книг не выходило, – а потому, что записки Берггольц действительно интересны.
Молодая (и, судя по фотографиям, помещенным в книге, очень красивая) женщина – да что там, девушка! – двадцати лет описывает свою жизнь с мужем, которого то любит, то не любит, который пьет, не ночует дома, переписывается со своей первой юношеской любовью и к тому же обладает неуемной потенцией, чем доводит Берггольц до приступов почти уже отчаяния.
По-настоящему страдая от возможной – кстати, душевной, а не плотской! – неверности своего мужа, Берггольц описывает, как сама она заигрывает сначала с поэтом Николаем Тихоновым (женатым), потом с писателем Юрием Либединским (который «…целует меня, я обороняюсь от поцелуев и ласк его, так как хочу их и боюсь»), а потом еще с кем-то, и еще, и еще.
Наверное, этого всего не стоило бы публиковать? Или об этом не стоит читать? Или все-таки стоит?
Берггольц не уничтожила этот дневник, а могла бы. Знала ведь почти наверняка, что опубликуют. То есть даже рассчитывала на публикацию.
В общем, ничем нас, взрослых людей, уже не удивишь. Поэтому мы читаем и по-взрослому удивляемся, насколько велик был разброс эмоций в дневнике Берггольц, зачастую в пределах всего нескольких дней.
С одной стороны: «…Борис, которого я обманываю, который меня любит, которого и я люблю…»
С другой – тут же, о Либединском: «Юрий приедет скоро. Наверное, в пятницу увижу его… Я хочу, чтоб он полюбил меня так, как говорит, как умеет любить».
И ниже, снова о Корнилове: «Нет, я люблю его… Исключение Бориса из комсомола, его безыдейность – должны были бы оттолкнуть меня от него, не говоря уже о других свойствах его… Его чрезмерная нежность и потенция раздражают меня. Неужели же я не люблю его…»
«Люблю его… не люблю его». Ох, дела наши тяжкие.
Но, грубо говоря, стихи Корнилова сейчас могут заставить перечесть только такие вот дневники.
А кончилось все, как вы уже догадываетесь, плохо: Корнилов и Берггольц развелись, их ребенок – дочь Ирина – умерла от болезни в семилетнем возрасте.
Корнилов был арестован 20 марта 1937 года. В книге приведено свидетельство: «Когда к Корнилову пришли – он читал. Все время обыска так и не обернулся – сидел, уткнувшись в книгу и не обращая внимания на чекистов».
Его продержали без малого год за решеткой. Он признался, что подвергал контрреволюционной критике мероприятия партии и правительства и выражал сожаление о ликвидации кулачества.
13 февраля пом. нач. 10 отд. IV отдела лейтенант госбезопасности Резник и лейтенант Гантман составили обвинительное заключение об участии поэта в «троцкистско-зиновьевской террористической организации», а капитан Карпов заключение завизировал.
20 февраля Военная коллегия Верховного суда СССР в составе Матулевича, Мазюка и Ждана приговорила Корнилова Бориса Петровича к высшей мере уголовного наказания – расстрелу. Заседание заняло двадцать минут. Приговор привели в исполнение в тот же день.
Время пожрало своего певца.
Я пущен в расход —
И это совсем непонятно.
Близкие ничего о его смерти не знали.
У Корнилова тогда была уже другая жена – еще одна, судя по фотографиям, красавица, Люся Борнштейн, в шестнадцать лет убежавшая от родителей к полунищему поэту. В момент ареста Люся была на третьем месяце беременности. Корнилов успел попросить Люсю: если родится девочка – назовите Ирой, а если мальчик – Сашей. В своем единственном письме, пришедшем из тюрьмы, поэт просил «беречь Сашу» – не знал, что родилась дочь.
Ее действительно назвали Ириной – то есть у Корнилова были две дочери, и обе Ирины.
Вторая дочь, чьи заметки тоже есть в этом сборнике, долгое время не знала, кто был ее отец.
А мать поэта, Таисия Михайловна Корнилова, до середины пятидесятых все ждала возвращения Бориса из тюрьмы. Ни одно министерство не могло признаться матери, что ее сына убили давным-давно.
Но что еще хочется заметить напоследок.
Мне показался удивительным странный по нашим временам идеализм этих безусловно советских (поздравляют друг друга в письмах с 40-летием Октября!) и изуродованных советским же временем людей.
Вот Корнилова начинают публиковать. Стихи в те времена оплачивались весомо – к примеру, за первый сборник, вышедший в 1957 году, была начислена сумма 86 тысяч рублей. Ольга Берггольц, ставшая составителем этой книги, тут же заявила, что основная наследница – мать поэта, а она вообще ни при чем. Мать поэта переписывается со второй женой, Людмилой, воспитывающей дочь Корнилова, – и Людмила, неустанно занимавшаяся разнообразной деятельностью по возвращению поэту честного имени (хотя сама была смертельно больна!) – тоже сразу отказывается от наследственных прав.
Но тут уже мать самочинно переводит половину гонорара за первую книжку дочери Корнилова – то есть своей внучке.
В наши дни глотки иные жены друг другу перегрызли бы, решая наследственные дела.
Вместе с бесчеловечным временем ушла куда-то и человечность?
Данный текст является ознакомительным фрагментом.