291. Академия надписей и изящной словесности
291. Академия надписей и изящной словесности
Тут любитель древностей посмеивается над каждым поэтом, который не зовется Гомером или Еврипидом. Здесь Аристотель почитается выше Декарта и Ньютона; чем идеи древнее, тем больше в них ценности. Век Медичей еще не получил здесь прав гражданства.
Иной ученый не удостаивает обратить внимания на колоннаду Лувра, а говорит лишь о древнем храме Цереры, антаблементы, архитравы и прочие детали которого он восстанавливает. Если проиграно сражение, то это объясняется только тем, что теперь забыта сила македонской фаланги.
Апеллес и Зевксис{134} — первые художники мира, потому что их картины от ветхости перестали существовать.
Если мы и создаем что-нибудь сносное, то только благодаря прошлому; древние все сказали, все видели, все разгадали; мы сами не отдавая себе в том отчета, лишь повторяем за ними, в силу законов метампсихоза; сами мы — поколение дегенеративное, выродившееся для искусств, — да здравствуют греки!
Язык наш не стоит древнееврейского, являющегося языком священным; мы приобретем некоторую ценность лишь по прошествии четырех тысяч лет.
Все эти хулители нашего времени сочиняют огромные in quarto о древних; пусть же и читают их древние! Академики переводят древних, и древние в их передаче предстают глупыми и бессодержательными. Они перелагают Гомера плоскими стихами, чтобы его или вовсе нельзя было прочесть или чтобы только они одни и могли им восторгаться. Другие переводят его плохой прозой, чтобы заставить нас возненавидеть наш родной язык и чтобы еще громче кричать: Да здравствуют греки! Ловкий расчет!
Шпанхейм{135} таял от восхищения перед античной статуей. Хорошо посмотреть на статую раз, но этого и довольно. Если все дело тут в древности, то ведь какая-нибудь скала древнее финикийской письменности, хотя бы она и не была заимствована греками. Иной литератор страдает любопытством, — это его дело, раз это его забавляет, но ведь другой вовсе не обязан видеть в медали причину для особенного восторга[20].
Члены этого учреждения{136} называются академиками, но в Париже их титул имеет лишь весьма слабое значение, неизвестно даже почему. Повидимому, надо быть членом Французской академии, чтобы считаться настоящим академиком.
Чем объясняется такое различие между соседями, которых разделяет в Лувре только тоненькая стенка{137}? С обеих сторон одинаково много предрассудков и притязаний. Многие члены даже переходят из одной залы в другую; их следовало бы поставить на одну доску: ведь и тут и там сочиняют и прозу и стихи.
Публика или, вернее, общественное мнение установило огромную разницу между этими двумя академиями. А между тем было бы вовсе не трудно противопоставить как две равные величины Академию изящной словесности — Французской академии, если бы только первая пожелала немного ближе подойти к изящной словесности, название которой она носит, примириться с современной литературой, изредка читать французские стихи и не порывать с остроумием. Тогда эти антиквары сошли бы за писателей и все привыкли бы говорить, что и они обладают остроумием. Вкус привился бы впоследствии, а у сорока была бы отнята их исключительная привилегия на славу и бессмертие.
Совершится ли это или нет, я все же скажу Французской академии:
Твой злейший враг, о Рим, у твоего порога!
Говорят, что Академия надписей отныне не желает больше разрешать своим членам вступать во Французскую академию, ибо слишком много славы для смертного соединять в себе титулы ученого и литератора. В дальнейшем придется выбирать, так как нельзя будет служить двум ревнивым и соперничающим возлюбленным. Между ученостью и музами согласия нет!