Глава 7. Владимир Гусинский
Глава 7. Владимир Гусинский
К началу перестройки Владимир Гусинский оказался в тупике. Легко ранимый и очень эмоциональный молодой человек, Гусинский окончил режиссерский факультет театрального вуза, но не смог найти работу в московских театрах. Он был евреем и считал антисемитизм той никем не называемой причиной, по которой перед ним захлопывались все двери. Режиссеры-евреи успешно работали в советских театрах, но не Гусинский. Он занимался организацией концертов и культурных мероприятий и даже помогал в организации культурной программы для Игр доброй воли в 1986 году. Ситуация ухудшилась после того, как из-за безобидной шутки он испортил отношения с московским городским комитетом партии. Он послал их к черту.
В середине 1980-х Гусинский оказался не у дел. Имея машину, занимался частным извозом, отвозил пассажиров в новый международный аэропорт и обратно, зарабатывал деньги для жены и маленького сына и надеялся начать жизнь с начала.
Однажды поздно вечером Гусинский вышел из машины, чтобы выкурить сигарету. Совершенно случайно он остановился у трамвайного парка. Его взгляд задержался на площадке, где стояли большие электрические трансформаторы.
“Я повернулся и неожиданно увидел перед собой золотую жилу, — вспоминал он. — Что это было? Огромная двухметровая деревянная катушка с намотанным на нее медным кабелем. Медный кабель использовался при изготовлении электрических трансформаторов для трамваев. Это была чистая медь. И я понял: вот оно, золотое дно!”
Золотым дном оказались медные браслеты, которые в то время вошли в моду. Они немного напоминали восточные украшения, и считалось, что они защищают от болезней и злых духов. Гусинский посмотрел на деревянный барабан с медным кабелем, являвшийся государственной собственностью, и почти даром приобрел три штуки. На окраине Москвы он нашел простаивающий завод, где имелись штамповочные прессы. За некоторую сумму наличными заказал на закрытом военном заводе высококачественные формы для штамповки. Вскоре заработали шесть штамповочных прессов.
Гусинский создал кооператив и быстро стал советским королем медных браслетов. На незатейливых браслетах было выбито изображение двух маленьких драконов и слово “Металл”, название только что созданного предприятия Гусинского. Штамповочные прессы работали круглосуточно в три смены, каждый из них совершал шесть ударов в минуту. Вскоре кооператив штамповал 51 840 браслетов в день. Изготовление одного браслета обходилось ему в три копейки, а продавал он их по пять рублей за штуку. За один день он получал прибыль в размере 259 200 рублей, что более чем в пятьсот раз превосходило месячную зарплату доктора наук, работающего в ведущем институте. “В те дни, — вспоминал он, — это была огромная прибыль”. Гусинский сколотил свое первое состояние и начал жизнь заново{133}.
Он родился 2 октября 1952 года и был единственным ребенком в одной из миллионов советских семей, познавших ужас репрессий. Дедушка Гусинского по линии матери был расстрелян во время сталинских чисток. Его бабушка провела десять лет в ГУЛАГе, и после войны ей, по приговору суда, запрещалось жить ближе чем в ста километрах от Москвы. Тем не менее мать Гусинского и ее сестра смогли, не привлекая к себе внимания, приехать в Москву и жили у друзей. Мать даже посещала занятия в Московском институте нефтехимической и газовой промышленности им. И.М. Губкина и не была арестована. Отец Гусинского, Александр, не имел высшего образования. Во время войны он служил в Красной армии, а потом работал на заводе, выпускавшем режущие инструменты.
Гусинский и его родители жили в восемнадцатиметровой комнате в рабочем квартале. Мальчишкой ему часто приходилось чувствовать, как его переполняет обида. “Я был подростком, но уже знал, что слово “жид” — оскорбление, — рассказывал мне Гусинский. — Сначала я очень боялся драться. Я думал, что если сильно ударю своего противника и причиню ему боль, то он наверняка ударит меня еще больнее, поэтому я боялся. А потом случилось так, что какие-то ребята, немного постарше, загнали меня во дворе в угол и начали дразнить и оскорблять. Я помню это странное чувство, неожиданное чувство полной свободы. Мне было не важно, что они сделают со мной”. На этот раз Гусинский дал сдачи, решив, что должен защищаться, “пока есть возможность”.
“Больше я никогда не боялся драться, улица на улицу, двор на двор”, — вспоминал он. Однажды после работы во дворе собралась группа взрослых мужчин, чтобы выпить водки и поиграть в домино. Гусинскому было десять или одиннадцать лет. Он возвращался домой из школы, и мужчины заметили его. “Вон идет жиденок”. Гусинский пришел в ярость. Он схватил кусок железной трубы и бросился на обидчиков, которые побежали от него, боясь, что он сошел с ума. “Я плакал и гонялся за ними с трубой по всему двору, — вспоминал Гусинский. — Я плакал от ярости и оскорбления, а не от страха”.
Гусинский рос “на улице”, как рассказывал он сам. “Меня воспитала улица. Я родился на улице и научился защищать себя на улице”.
Получив хорошие знания по математике в средней школе, он снова испытал предвзятое отношение к себе, когда попытался поступить на факультет [экспериментальной и] теоретической физики Московского инженерно-физического института. Это престижное учебное заведение готовило специалистов для советского военно-промышленного комплекса, и евреи там были не нужны. “Я действительно хорошо знал математику и физику. Я был абсолютно уверен в себе. Мне все говорили, что евреев они не принимают”. Гусинский проигнорировал все советы. Он подал документы, но не прошел. Он был обижен и рассержен.
Тогда Гусинский поступил в Московский институт нефтехимической и газовой промышленности им. И.М. Губкина, потому что там училась его мать. В институте, который студенты любовно называли керосинкой, Гусинский был плохим студентом. “Мне было неинтересно, — признавал он. — Я был обижен на всех, на весь мир”. Гусинский не закончил учебу в Институте им. Губкина. По его собственным словам, он занимался фарцовкой на черном рынке: торговал импортными джинсами и аудиокассетами, обменивал деньги иностранным туристам. Гусинский вспоминал, что не мог привыкнуть к роли так называемого спекулянта. “Я покупал несколько пар джинсов, а потом пытался продать их, но так получалось, что я продавал их дешевле, чем купил”, — печально поведал он мне. Гусинский часто шутил, что не создан быть уличным торговцем. Однако позже он продемонстрировал такие способности к предпринимательской деятельности, что они полностью компенсировали отсутствие навыков торговли джинсами.
Бросив институт, Гусинский в 1973 году пошел в армию, где в звании младшего сержанта служил в химической разведке. Эти подразделения предназначались для проникновения в зону боевых действий после применения химического или биологического оружия. Самые яркие воспоминания об армии были связаны у Гусинского с тем, что ему приходилось постоять за себя. “В армии у меня были отличные отношения со всеми, кроме полных идиотов и негодяев, — вспоминал он. — В армии мне всего лишь выбили несколько зубов. Ничего ужасного там не было, обычные драки. Бывает. За два года в армии я приобрел единственное умение — постоять за себя”.
После армии он вернулся в Москву. Друг уговаривал его поступать в еще один престижный институт — в Государственный институт театрального искусства. Гусинский ответил, что не читал ни Станиславского, ни Шекспира, ни Мольера. Но до вступительных экзаменов оставалось два месяца, и он решил попробовать. Он проводил ночи за книгами. “Пустяки, ты поступишь”, — убеждал его друг, но Гусинский боялся, что и в этом институте евреев не жаловали. Театр, как и кино, был под строгим контролем коммунистической партии.
Устные экзамены принимал известный режиссер Борис Равенских, главный режиссер московского Малого театра. На экзамен Гусинский, все такой же худой и злой на весь мир, пришел раньше Равенских. Вместе с Гусинским пришел Валерий Белякович, студент театрального института.
“Почему вы хотите учиться на театрального режиссера?” — спросил Гусинского Равенских.
“Хочу понять жизнь, — ответил он. — Меня в этой жизни многое удивляет”.
“Что удивляет вас больше всего?” — спросил Равенских.
“Отсутствие взаимопонимания между людьми, — ответил Гусинский. — Люди потеряли способность понимать друг друга”{134}.
Равенских сразу же заинтересовал этот настойчивый молодой человек, единственный во всей группе, не имевший актерского опыта.
“Он был убежден в том, что театральный режиссер — это человек с жизненным опытом, — вспоминал Гусинский. — Он выбирал людей, полагаясь на интуицию. И он сказал мне: “Я возьму вас”.
Но и тут не обошлось без антисемитизма. “Что вы делаете? — сделал Равенских замечание один из партийных функционеров. — Из пятнадцати человек, принятых в этом году, трое евреи!” По словам Гусинского, Равенских не любил, когда на него давили. И он упрямо настаивал на том, чтобы Гусинский остался в группе.
В институте Гусинский был неистощим на шутки и занимался множеством разных дел. Несмотря на привычный дефицит, Гусинский раздобыл для институтского театра белую краску, нашел пару динамиков и смонтировал акустическую систему. Когда его группе понадобился магнитофон, он раздобыл и его. Он приносил друзьям редкие или запрещенные пластинки. “Он подарил мне пластинку группы “Крокус”, выпущенную в Польше, — вспоминал Белякович. — Такая музыка была под запретом, очень дорогой подарок. Даже польскую пластинку достать было невозможно. Других пластинок у меня не было”. Во время обеденного перерыва Гусинский часто сажал пятерых институтских товарищей в свою машину — машина была только у него, — и они уезжали куда-нибудь из института.
“Гусинский постоянно водил нас в театры. У него везде были связи, — вспоминал Белякович. — В то время было трудно достать билеты, это всегда было трудно”. Попасть же в знаменитый московский театр “Ленком” было практически невозможно, но Гусинскому удалось договориться о посещении генеральной репетиции пользовавшейся огромной популярностью рок-оперы “Юнона и Авось”. В то время она казалась новым словом в театральном искусстве, так как была свободна от идеологии. Гусинский велел своим однокашникам прийти к “Лейкому” в 10:30 утра и ждать снаружи, пока он не подаст знак: “Когда я свистну, идите ко мне!”
Вскоре Гусинский провел их в зрительный зал и посадил прямо за режиссером. Фамилию Гусинского часто сокращали, так что оставалось просто “Гусь”. “Он мог попасть куда угодно, — рассказывал Белякович. — Мы спрашивали его: “Гусь, можешь достать билеты?” Он просил подождать, у него было много знакомых. Он отличался общительностью и обширными связями, но провести двенадцать человек — это был высший класс! Он сказал, что мы театральные режиссеры и нам необходимо присутствовать”.
Его учитель, Равенских, произвел впечатление на Гусинского. Ра-венских не позволял командовать собой и был готов экспериментировать даже в жестких идеологических рамках советского театра. Однажды Равенских получил указание поставить на сцене Кремлевского Дворца съездов написанные анонимным литературным поденщиком приторные военные мемуары Брежнева “Малая земля”. Книга рассказывает о том, какую роль сыграл Брежнев в боевых действиях, в ходе которых Восемнадцатая армия захватила и 225 дней удерживала Малую землю, плацдарм на берегу Черного моря. После прихода к власти Брежнева значение этого сражения стали преувеличивать, хотя Брежнев не совершил ничего выдающегося. Равенских поехал на места боев, чтобы поразмыслить о полученном задании. Он не хотел заниматься этим, но отказываться было бы рискованно. Вернувшись в Москву, он заявил, что ставить спектакль не может и не будет: роль Брежнева в книге была слишком переоценена.
Студентам, учившимся в институте у Равенских, иногда удавалось немного сместить границы дозволенного. В институте они могли дышать свободнее, чем на официальной сцене. Гусинский и студенты из его группы прочитали и поставили отрывок из пьесы Николая Эрдмана “Самоубийца”, черной комедии о простом советском гражданине, доведенном до отчаяния и решившем покончить с собой, но в последний момент струсившем. Пьеса была запрещена в 1932 году и в Советском Союзе никогда официально не ставилась.
В качестве дипломной работы студенты должны были поставить спектакли уже не в институте, а в настоящих театрах. Москва — центр театральной жизни, но студентам практически невозможно поставить свои дипломные пьесы в столице. Для выполнения дипломной работы Гусинский поехал в Тулу, фабричный город, расположенный к югу от Москвы. В сезоне 1979/80 года всегда энергичный, худой и эмоциональный Гусинский поставил в Тульском государственном драматическом театре пьесу “Тартюф” французского драматурга XVII века Жана Батиста Мольера. В афише было указано, что это — комедия, экспериментальная одноактная пьеса, поставленная студентами. Важно было то, что пьеса включала в себя фрагменты из книги о Мольере, написанной русским писателем и драматургом Михаилом Булгаковым в конце 1929 года. Гусинский хорошо понимал, что Булгаков сосредоточил внимание на отношениях между артистом и властью, между Мольером и Людовиком XIV. О напряженных отношениях между артистом и диктатором Булгаков хорошо знал сам, испытав немало душевных мук и страданий в первые годы сталинской эпохи. Его пьесу о Мольере репетировали четыре года, но после того как было дано всего семь спектаклей, она была запрещена.
К 1979 году Булгаков уже не был в полной мере запрещенным писателем, но неофициально к нему по-прежнему относились с неодобрением. Пьеса, поставленная Гусинским в Туле, пользовалась популярностью отчасти потому, что тоже выходила за рамки разрешенного властями. Зрители заходили в зал под звуки гитары или оркестра. Энергичный Александр Минкин, бородатый театральный критик, позже ставший известным московским журналистом, учился в институте одновременно с Гусинским. Минкин специализировался на теории и критике, а Гусинский готовился к практической работе театрального режиссера. Минкин рассказывал мне, что Гусинский попросил его приехать в Тулу на премьеру (на электричке до Тулы четыре часа езды!), но он отказался. “Я не сомневался, что это будет ужасно, что получится полная ерунда, — вспоминал Минкин. — Я не считал его хорошим режиссером”. “К тому же, — добавил он, — Мольер всегда очень скучен. Он классик, но скучный. Поэтому я не верил ни в Гусинского, ни в то, что он может поставить Мольера”{135}.
Но потом Минкин передумал и поехал в Тулу, а постановка Гусинского оказалась успешной. “Я так много смеялся, что даже живот заболел, — вспоминал Минкин. — Все было сделано с таким вкусом и с таким юмором!” Как писала газета “Московские новости”, в театре каждый вечер был аншлаг, а тульская молодежь только и говорила что о “Тартюфе”{136}. Гусинский был душой всего предприятия, он допоздна работал с актерами, развозил их по домам на своей машине и снабжал колбасой, которую привозил из Москвы.
В Туле Гусинскому повезло: власти разрешили ему поставить пьесу, звучащую явным диссонансом для тренированного слуха советского пропагандиста. К тому же Гусинский вставил в спектакль сонеты Шекспира, а в финале звучал сонет, резко осуждавший авторитаризм.
“Спектакль был не против советской власти, он был о восстании человека, художника, против любой власти, — вспоминал Гусинский. — Он не был антисоветским, просто все они сошли с ума, вся наша чертова советская власть, все эти коммунисты. Они считают, что все, что не укладывается в определенные рамки, направлено против них”. Гусинский повез свой спектакль в Киев, где после нескольких представлений городской комитет партии запретил его как антисоветский. Партийные руководители написали жалобу в Москву, в Центральный комитет. “Наверное, именно тогда я понял, что не могу ходить строем”, — вспоминал Гусинский, имея в виду строгое подчинение, которого требовала партия.
“Гусинский упрямо хотел поставить следующий спектакль в Москве, — рассказывал мне Минкин. — Год за годом он ходил и кланялся всем: Министерству культуры СССР, Министерству культуры РСФСР, Управлению культуры Москвы. Он побывал везде, включая все театры. Он просил предоставить ему сцену. Он просил главных режиссеров, руководителей театров — безрезультатно. Каждую неделю он надеялся, потому что ему кто-то что-то обещал. Он все время ждал. Прошло еще полгода, и опять ничего. Он начал заново, и снова ему что-то обещали, и он снова ждал. Это было ужасно. Он ничего не делал! Его энергии хватило бы на атомную бомбу, но она не имела выхода”.
Театральный мир Москвы был переполнен. В условиях острой конкуренции Гусинскому было бы очень трудно пробиться в него при любых обстоятельствах. Он имел хорошие связи, поскольку был учеником Ра-венских и знаменитого Юрия Любимова, режиссера Театра на Таганке. Но все же он не мог преодолеть преграды и поставить спектакль в Москве. Гусинский считал, что причиной был антисемитизм и, возможно, недостаток таланта. “Я — еврей. Это было неприемлемо. К тому же, по правде говоря, я был не очень талантливым режисером”.
В начале 1980-х Гусинский тщетно искал место в театре. Поиски были долгими и безнадежными. “Он много раз говорил мне: “Это моя последняя попытка, — вспоминал Минкин. — Если они снова обманут меня, если они не дадут мне поставить пьесу, уйду в администраторы, с меня довольно”.
Он нашел себе работу, связанную с организацией общественных развлекательных мероприятий: концертов и спортивных соревнований. Являясь режиссером культурной программы московских Игр доброй воли, организованных Тедом Тернером в 1986 году, занимался постановкой церемоний открытия и закрытия, проведением представлений для иностранных участников в Кремлевском Дворце съездов. У него появились хорошие связи в комсомоле и КГБ. Но когда годы спустя я спросил его об этом, он сказал, что ему было скучно. “Я просто зарабатывал деньги”, — сказал он.
Минкин выразился более резко. “Чушь собачья, — сказал он, вспоминая о мероприятиях, организованных Гусинским. —- Театральному режиссеру заниматься чем-то подобным просто ужасно. Разве это работа для режиссера — показывать девушкам, как надо маршировать и подбрасывать какие-то дурацкие палки? Нет, это невозможно”. Минкин вспоминал, как в начале перестройки Гусинский еще мечтал найти работу в театре, надеясь, что смена политических настроений откроет для него какую-то возможность. Но однажды участие в организации массовых мероприятий закончилось для него неприятностями из-за куска черной ленты.
В начале перестройки Гусинский занимался организацией Дня театра под эгидой городского комитета комсомола. На широком главном проспекте Москвы, который назывался тогда Калининским проспектом, Гусинский устроил несколько маленьких тематических кафе под открытым небом: одно — для писателей, одно — для артистов, одно — для музыкантов. “Все шло хорошо, потому что это был день культуры, и я очень серьезно относился ко всему, что говорил Горбачев”. Не изменилось одно: партия строго контролировала все общественные места, особенно улицы, площади, здания. Калининский проспект был тогда особенной улицей — трассой, по которой партийные лидеры приезжали в Кремль. Артисты, помогавшие Гусинскому, решили изменить внешний облик Калининского проспекта и развесили на деревьях черную ленту. Это был безобидный жест, но каких-то сотрудников КГБ невысокого ранга он обидел. Горбачев, проезжая в своем лимузине в Кремль, мог заметить это! Они вызвали Гусинского в горком комсомола и обвинили его в антисоветской деятельности. Как уже много раз случалось раньше, Гусинский ощетинился. Он бросился в атаку. Он спорил с комсомольскими руководителями, требовавшими, чтобы он изменил то одно, то другое в соответствии с линией партии. Они настаивали на том, чтобы он извинился перед членами горкома.
Гусинский взорвался. Он кричал, что они дураки, что их родители были дураками и умрут они дураками. Он ушел, хлопнув дверью. День театра должен был состояться через два дня. Некоторые мероприятия отменили, а остальные наводнили сотрудники службы безопасности в форме и в штатском — тактика, способная нагнать скуку на любое публичное действо. Сотрудникам КГБ хотелось посадить этого нахального молодого человека, Гусинского, под замок и выбросить ключи, но, как сказал мне годы спустя сам Гусинский, у них ничего не получилось. “Им не дали меня съесть, скажем так, — вспоминал он. — Больше постановкой массовых мероприятий я не занимался, это было последнее. Но их лишили возможности покончить со мной”.
Этот эпизод оказался ценным уроком для Гусинского. Он понял, что ему нужно поддерживать хорошие отношения с людьми, имеющими власть, даже если он презирает их. В то время его незаметно опекал высокопоставленный партийный чиновник Юрий Воронов, заместитель руководителя отдела культуры Центрального комитета КПСС. Был еще один эпизод. По словам его близкого друга, Гусинского в тот период уличили в незаконной торговле валютой. Обвинения против Гусинского выдвинуты не были, но, как рассказывал друг, в результате этого конфликта с властями Гусинский установил тесные контакты с некоторыми сотрудниками КГБ. Гусинский обратил на себя внимание Филиппа Бобкова, заместителя председателя КГБ и начальника знаменитого Пятого управления, боровшегося с диссидентами. Бобков, в обязанности которого входило наблюдение за интеллигенцией, возможно, счел Гусинского ценным источником информации о том, что происходит в театральном мире. Через много лет Бобков стал одним из руководителей корпорации Гусинского. Гусинский учился приобретать высокопоставленных друзей{137}.
Мир первых московских кооперативов был диким и непредсказуемым. В советские времена любая предпринимательская деятельность рассматривалась как преступление, и к первым бизнесменам относились с большим подозрением, как к ловким пронырам, живущим за счет общества, шайке мошенников, склонных к рискованным аферам. В 1988 и 1989 годах Гусинский идеально соответствовал этой категории людей — он обладал воображением и смелостью. Его практически мгновенный успех с медными браслетами показал ему, как можно быстро заработать деньги, а урок, извлеченный из скандала с черной лентой, напомнил о другой важной составной части успеха — связях. Коммунистическая партия по-прежнему была повсюду, власть и влияние необходимо было покупать. Гусинский понял, что заработать деньги можно только при наличии полезных знакомств. Честолюбивый бизнесмен не может просто запереться, укрывшись от всех. Ему нужна поддержка чиновников и политиков, нужны друзья в КГБ и в милиции. Гусинский одним из первых заинтересовался связью между богатством и властью. Он искал дружбы с политиками и сотрудниками спецслужб, поддерживал отношения с ними и использовал их.
Поначалу ощущение собственного могущества и абсолютной свободы, возникавшее у того, кто делал деньги, полагаясь всего лишь на собственную изобретательность и письменное разрешение влиятельного лица, пьянило его. Хорошо заработав на браслетах, Гусинский открыл новый кооператив, занимавшийся изготовлением дешевых статуэток, копий известных русских произведений искусства, отлитых из гипса и покрытых тонюсеньким слоем меди. Как и в случае с браслетами, затраты были минимальными, а доходы фантастическими. Копии были великолепными, если не знать о находившемся внутри гипсе. Фигурки, украшавшие капоты импортных автомобилей, также пользовались большой популярностью; он заработал кучу денег на копиях фигурки с капота “ягуара”. Но для того чтобы делать копии с произведений русского искусства, ему нужна была поддержка. Он хотел официально экспортировать эти копии, а значит, иметь дело с твердой валютой, и это была еще одна причина, по которой ему нужна была поддержка. Более того, Гусинский официально зарегистрировал свой кооператив как входящий в состав Советского фонда культуры, членом правления которого была Раиса Горбачева. В соответствии с советскими законами государственный фонд не мог заниматься коммерческой деятельностью; если бы он нарушил закон, это могло бы иметь неприятные последствия. Гусинский снова нашел способ использовать свои знакомства. Он обратился к Воронову из Центрального комитета, защитившему его во время скандала с черной лентой, и сумел получить письменное разрешение советского премьер-министра Николая Рыжкова на экспорт дутых статуэток и их продажу за твердую валюту. Гусинский сказал мне, что это была его первая большая политическая победа, за которой последовали другие.
“Я понял тогда, что отношения с властями можно строить по-разному”, — сказал Гусинский. На низших уровнях можно просто давать взятки. Но Воронов и другие чиновники из аппарата Центрального комитета были выше мелкого подкупа. Гусинский понимал это. Он открыл для себя, что с должностными лицами рангом повыше следовало устанавливать дружеские отношения. Наконец, несколько позже он узнал, что и на чиновников высшего эшелона власти можно было оказывать влияние, только приближение следовало строить из тщательно продуманных па, словно в сложном классическом танце. Важно было предложить что-то необходимое чиновнику для его дальнейшего продвижения по службе. Тогда, как убедился Гусинский, не нужны ни взятки, ни хорошие личные отношения. Чиновник, оказывая помощь, почти всегда преследовал собственные интересы. “Поэтому мне всегда было важно понять, чего хочет этот начальник”.
Самым важным начальником, с которым Гусинскому удалось подружиться в те годы, был Юрий Лужков, коренастый, волевой чиновник, которому было поручено заниматься овощными базами Москвы, а также выдачей лицензий кооперативам. Между Гусинским и Лужковым бывали ссоры и разногласия, но их пути пересекались на протяжении более десяти лет.
В конце 1980-х, рассказывал Гусинский, Лужков, встречаясь с молодыми предпринимателями из кооперативов, просиживал с ними до самого утра. Лужков терпеливо выслушивал их проблемы. Было глупо идти к нему до полуночи, потому что именно тогда он начинал работать с новыми бизнесменами и часто заканчивал засветло. Гусинскому это казалось удивительным: обычный москвич мог неделю ждать своей очереди, чтобы встретиться с местным бюрократом, а тут человек, занимавший должность заместителя председателя Исполкома Моссовета, уходил домой только после того, как принимал всех кооператоров, сидевших в его приемной.
Лужков в те годы был вдовцом и однажды поздно вечером пригласил Гусинского к себе домой. “Он был одиноким человеком, не старым, но очень одиноким, — вспоминал Гусинский. — Он сказал: “Что будем пить? Давайте пить чай”. “Давайте пить чай”, — сказал я. Что у него было к чаю? Из холодильника он достал кусок черствого, заплесневевшего ржаного хлеба. Я это отчетливо помню. У него ничего не было дома, потому что он там не жил. Иногда он там спал, но очень часто проводил ночь в своем кабинете. Странный человек. Мои отношения с ним стали после этого очень теплыми”.
В 1988 году Гусинский создал кооператив “Инфэкс”, консалтинговую компанию, призванную помочь западным инвесторам понять всю сложность ведения бизнеса в Советском Союзе. Он по-прежнему оставался худощавым молодым человеком в больших очках и с широкой улыбкой. За определенную плату Гусинский выполнял функции посредника, давал юридические консультации и предоставлял маркетинговые данные. Он работал в тесном офисе без окон на дальней окраине Москвы и вряд ли мог претендовать на роль финансового воротилы, но постепенно превращался в человека со связями, ориентирующегося в коридорах власти.
Сфера деятельности Гусинского быстро расширялась за пределы Москвы. В 1988 году группа американских бизнесменов приехала в Москву в поисках инвестиционных возможностей. Среди них была Марджери Краус из “АЛКО”, консалтинговой фирмы, которая принадлежала крупнейшей в Вашингтоне юридической фирме “Арнольд и Поттер”. Краус и Гусинский быстро убедились в том, что понимают друг друга, и 13 декабря 1988 года объявили о планах создания совместного предприятия по привлечению бизнеса в Москву. Когда западные клиенты приезжали в столицу, Гусинский помогал им ориентироваться в часто малопонятном мире бюрократии{138}. Однажды в Вашингтоне Краус пригласила Гусинского на ужин. Потом ей понадобились наличные, и она вместе с Гусинским подошла к банкомату, чтобы взять деньги. Гусинский смотрел на него широко раскрытыми глазами. Он никогда не видел ничего подобного. Банкомат относился к электронной банковской сети “Мост”, о чем извещала имевшаяся на нем надпись. Гусинский присвоил это название новому совместному предприятию, а потом и своему банку в Москве. Гусинский сказал, что новое предприятие станет мостом, ведущим во внешний мир. “Для нас оно станет машиной для делания денег”, — сказал он Краус.
Борис Хаит, заместитель Гусинского, вспоминал, что фирма “АЛКО” попросила их изучить продовольственный рынок, потому что один из американских оптовых торговцев фруктами интересовался спросом на свежие фрукты. Гусинский провел исследование рынка, поручив студентам опросить иностранцев, живущих в городе, которые, как он думал, платили бы в твердой валюте. Хаит был озадачен, когда узнал, что наибольшим спросом пользовалось нечто под названием “киви”. Хаит ранее занимал должность заместителя директора Института медицинской техники и считал себя достаточно хорошо образованным человеком, но он никогда не слышал о киви{139}.
Гусинский взял Лужкова в поездку по США, организованную его партнершей в Вашингтоне Краус. Лужков, который все еще имел довольно смутное представление об экономике, хотел открыть в Москве крупное централизованное предприятие пищевой промышленности. Он спросил Гусинского о возможности создания “огромного предприятия, которое производило бы все”, что необходимо городу. Гусинский был настроен скептически, в то время Лужков был еще “советским чиновником, не имевшим представления о том, как работал рынок, и не понимавшим, что главное — это позволить каждому производить все, что он хочет, и тогда проблем с продовольствием не будет”. Лужков все еще мыслил категориями огромных централизованных заводов, управляемых государством, и настаивал на своем. “Вы знакомы с кем-нибудь в Америке?” — спросил он Гусинского.
Эта поездка оказалась для обоих настоящим откровением, вспоминала Краус. Никто не заинтересовался планом Лужкова по строительству в Москве огромного централизованного предприятия пищевой промышленности, но Гусинский и Лужков получили возможность полетать на частных реактивных самолетах, стали гостями таких гигантских корпораций, как “Филип Моррис” и “КонАгра Фудз”, а также посетили корпорацию “Леман Бразерс” на Уолл-стрит. Краус вспоминала, как в один из дней, после встречи с представителями “КонАгра Фудз” в Омахе, штат Небраска, двое русских осмотрели местный супермаркет. Лужков задавал множество вопросов и настоял на том, чтобы ему показали служебное помещение магазина, где рубили мясо. “Лужков был потрясен”, — вспоминала Краус о посещении забитого товарами магазина. В другой раз по дороге на очередную встречу Краус завезла их пообедать в кафе “Кентукки фрайд чикен”. Когда заказ по желобу скатился прямо в окно автомобиля, оба русских были поражены. Они никогда не видели ничего подобного. Гусинский и Лужков были странной парой. Мало известные за пределами советской столицы энергичный кооператор и московский чиновник открывали для себя сверхпроцветающую Америку, как путешественники во времени, попавшие в незнакомый мир. В Нью-Йорке им показали кондитерский магазин, изобилующий товарами. Тогда они настояли, чтобы водитель отвез их в дюжину других магазинов, чтобы убедиться, что первый не был специально подготовлен к их приходу. Вскоре они убедились, что такие магазины были на каждом углу. Багаж Лужкова потерялся, и Краус купила ему новую одежду. У него было две пары носков, которые он стирал в номере гостиницы. Гусинский хорошо усваивал полученные уроки и однажды вечером, сидя на кухне у Краус, размышлял о своих перспективах. “Он рисовал на салфетке схему будущего конгломерата, — вспоминала Краус. — Он хотел говорить обо всем!”
После возвращения в Москву вера Гусинского в политические связи сыграла важную роль в его следующем “большом скачке” — на этот раз в сфере строительства и недвижимости. Раньше его кооператив “Металл” строил маленькие гаражи-ракушки из гофрированного металла, появлявшиеся повсюду в унылых спальных районах Москвы. В эпоху кооперативов было достаточно производить и продавать то, в чем нуждались люди. Теперь же Гусинский хотел ремонтировать и реконструировать старые здания. По всей Москве имелось множество запущенных, нуждающихся в ремонте домов, а погруженные в летаргический сон государственные строительные организации не хотели заниматься такими мелочами. Гусинский понял, что может заработать большие деньги на ремонте зданий и их продаже на московском рынке недвижимости, где цены постоянно росли, а стоимость аренды хороших офисов и фешенебельных квартир, подстегиваемая растущими потребностями нуворишей, приближалась к уровню Нью-Йорка и Токио.
Но сначала Гусинский должен был приобрести старые здания по выгодной цене. Поэтому он нуждался в Лужкове. Являясь муниципальным чиновником, Лужков мог одним росчерком пера распоряжаться городскими зданиями. Но Гусинский понимал, что Лужков должен был извлечь из этого какую-то выгоду. Такой вопрос нельзя было решить примитивной взяткой. Лужкову нужны были результаты, способствующие продвижению по служебной лестнице. Журналист Михаил Леонтьев, который был в то время знаком и с Лужковым, и с Гусинским, а позже работал у Гусинского, сказал мне: “Лужков — трудоголик. Он любит добиваться результата. Гусинский тоже очень энергичный человек. Они отлично дополняли друг друга”.
Лужкову очень хотелось за счет увеличения жилищного фонда Москвы снизить перенаселенность московских квартир. Гусинский и Лужков пришли к соглашению: Лужков передает Гусинскому права на старые дома совершенно бесплатно. Гусинский восстанавливает здания и возвращает половину или даже 75 процентов площади каждого из них городу. Гусинский все равно получает огромную выгоду от продажи остающейся ему части, а для Лужкова, распоряжавшегося этими зданиями, но не имевшего никаких других ресурсов, это был способ без каких-либо усилий получить для города ценные, только что отремонтированные жилые и офисные помещения. Позже эта схема легла в основу применявшегося Лужковым метода быстрого увеличения жилищного фонда Москвы, и уже самые различные подрядчики строили по ней сотни тысяч квадратных метров нового жилья.
В начале 1990-х Москва стала превращаться в бурно развивающийся, насыщенный деньгами город, в котором не существовало никаких запретов, процветала коррупция, не было четких границ между личными и общественными интересами. Чтобы добиться чего-то в этом городе, нужны были деньги и влияние, сила воли и готовность пойти на подкуп. Даже в самой мелкой муниципальной структуре без смущения требовали взятку, а большие проекты всегда были сопряжены с крупными проявлениями коррупции. В этом мире Гусинский сколотил свое первое состояние.
Юрий Щекочихин, журналист и политический деятель, проводивший рискованные журналистские расследования и поддерживавший демократические реформы, в отчаянии писал, что криминальные структуры рвутся к власти в городе, воспользовавшись триумфом реформаторов в 1990 и 1991 году. В большой статье, опубликованной в июне 1992 года в “Литературной газете”, которую он озаглавил просто “Страх”, Щекочихин писал, что его напуганные информаторы соглашались отвечать на вопросы о коррупции в Москве только в письменном виде на клочках бумаги, которые они потом сожгли. “Криминальные структуры... поделили между собой сферы влияния в Москве, — утверждал он. —Им уже достались самые лакомые кусочки”.
И далее он спрашивал: “Кто сегодня правит Москвой?” И сам же отвечал: “Те, в чьих руках оказались богатства Москвы — ее земля, здания, целые районы”. Щекочихин писал, что реальная власть в городе принадлежит не мелким предпринимателям, появившимся после краха коммунизма, и не “криминальным структурам”, воспользовавшимся “хаосом в стране”, а какой-то загадочной “третьей группе”, близкой к городским властям. Он упомянул о том, как Лужков отдал Гусинскому здание для компании “Мост”. “У меня имеется информация, что “Мост” уже приобрел практически даром более ста зданий в Москве, и нет закона, который мог бы помешать этому, — писал он, отмечая, что городом управляют не избранные руководители, а близкие к власти магнаты. Они — “настоящие хозяева Москвы”{140}.
Гусинский становился очень богатым, гораздо более богатым, чем мог представить себе раньше. Через его руки проходили десятки миллионов долларов. Его жизнь превратилась в калейдоскоп долгих дней, ночей и выходных, проведенных в работе.
Опасность всегда там, где деньги. Когда Гусинский начал штамповать браслеты, он лицом к лицу столкнулся с мелкими рэкетирами. Преступные группы, существовавшие за фасадом советской жизни (и под пятой советской власти), в годы перестройки, когда появились кооперативы, стали вести себя более дерзко. Бандиты появлялись у дверей, как только чувствовали запах денег. Сначала Гусинский полагался на самого себя, пытаясь отпугнуть их той вулканической яростью, которая выручала его во дворе, когда он был подростком. “Я брал что-нибудь тяжелое и прогонял их”, — вспоминал он. Но вскоре он создал собственную службу безопасности, чтобы избавиться от бандитов, требовавших деньги за “защиту”. Гусинский знал, что живет в мире, где законы не действуют, и что обращаться в милицию бесполезно. Ему нужно было устанавливать собственные порядки, потому что он действовал вне законов советской эпохи, в соответствии с которыми предпринимательство считалось преступлением. “У нас было только два пути, — признавался он, — либо платить бандитам, либо содержать собственную службу охраны”. Позже, когда масштабы предпринимательской деятельности Гусинского увеличились, и особенно когда он создал свою строительную и банковскую империю, бандитов держала в страхе его служба безопасности, насчитывавшая тысячу человек. Бобков, в прошлом высокопоставленный генерал КГБ, руководивший преследованием диссидентов, стал играть важную роль в руководстве корпорации Гусинского. Гусинский характеризовал Бобкова как аналитика, но на самом деле в его ведении находилась безопасность Гусинского во всех ее проявлениях. В созданной Гусинским империи, как и во многих других, частная служба безопасности занималась различными аспектами защиты компании, начиная с телохранителей и кончая анализом деятельности конкурентов и контактами с государственными органами безопасности. Гусинский одним из первых создал частную службу безопасности, в которую набирались военнослужащие из элитных военных подразделений и сотрудники КГБ. В течение ряда лет Гусинский отметал любую критику в адрес его службы безопасности, говоря, что она необходима для защиты от бандитов, для охраны строительных площадок и отделений банка. “Бандиты, бандиты и еще раз бандиты!” — простонал он, когда я спросил его о том, какие опасности ему угрожают. А если его критиковали за то, что он привлек к работе Бобкова, Гусинский заявлял, что “нанял бы самого дьявола, если бы он мог обеспечить безопасность”{141}.
Финансовый центр Гусинского “Мост-банк”, начавшийся практически с бухгалтерии, расширился при покровительстве Лужкова. В начале 1990-х в банке были открыты главные счета городской администрации. Привилегированное положение позволяло Гусинскому использовать муниципальные вклады для получения крупной прибыли для себя, выплачивая небольшие проценты городу. Гусинский разместил свой офис в том же высотном здании, из которого Лужков управлял городом, недалеко от российского Белого дома. Банкоматы Гусинского стояли в вестибюлях, и московская элита пользовалась кредитными карточками “Мост-банка”. Он сказал тогда, что деньги можно делать из воздуха.
Что потребовалось для того, чтобы выжить? Глядя из окна своего офиса на расстилавшийся перед ним город, Гусинский размышлял о своем успехе. Нужно было иметь какую-то внутреннюю силу, внутреннюю энергию, побуждающую таких людей, как он, быть первыми. Таких людей, готовых идти на риск, отчаянно стремящихся к успеху, было очень мало.
В период горбачевских перестройки и гласности, да и позже, уже в ходе радикальных перемен первых лет правления Ельцина, путь надежды российскому обществу указывали журналисты. Они пользовались особым уважением и восхищением после распада Советского Союза. “Они были властителями умов, — вспоминал в интервью много лет спустя известный телевизионный редактор и руководитель Олег Добродеев. — В составе первого Верховного Совета России десятую часть составляли журналисты. Их популярность и авторитет после августа 1991 года были фантастическими!”{142} Довольно часто журналисты открыто занимались политикой. Как вспоминал Добродеев, журналисты стали глазами и ушами интеллигенции, знаменосцами реформ и демократии. Его самого иногда даже приглашали на закрытые заседания правительства. “Люди, составлявшие фундамент реформ: техническая интеллигенция, врачи, учите-ля — те, кто искренне хотел перемен, считали журналистов своими наиболее яркими представителями и выразителями своих чаяний”.
Появились новые дерзкие издания, резко отличавшиеся от серой и послушной прессы советской эпохи, такие, как газета “Коммерсантъ”, которая стала библией делавшего первые шаги кооперативного движения. Ее главный редактор, Владимир Яковлев, брал на работу молодых репортеров, легко воспринимавших новый язык коммерции, капитализма и денег, язык, просто не существовавший в степенном мире советской журналистики. К этому поколению принадлежал Михаил Леонтьев, друживший с первыми кооператорами. Его первая публикация появилась в первом номере “Коммерсанта” в 1989 году. Позже Леонтьев перешел в не менее известную “Независимую газету”, созданную демокра-тами-реформаторами, одержавшими триумфальную победу на московской политической арене. Редакция газеты, разместившаяся в здании старой типографии, привлекла к сотрудничеству многих самых талантливых журналистов того времени, которые надеялись, что она останется подлинно независимой.
Но Леонтьев был недоволен. Хотя зарплата была выше, чем в других газетах, она все же была невелика. Со временем романтические настроения первых дней потускнели под воздействием непреложных законов рыночной экономики: газета, не приносившая прибыли, неизбежно испытывала финансовые трудности. “Нам приходилось покупать газетную бумагу по рыночной цене, — сказал мне Леонтьев. — Рекламы, естественно, было очень мало. И основным источником денег были спонсоры”. Леонтьев поссорился с Виталием Третьяковым, редактором “Независимой газеты”, сказав, что “нечестно тянуть деньги из спонсоров и считать себя независимыми”. “Спонсоров находил в основном я, — добавил Леонтьев. — Не все они были честными людьми, и нам приходилось принимать это в расчет. Они должны были испытывать удовлетворение оттого, что давали нам деньги. Такова была система”{143}.
Вскоре Леонтьев и другие журналисты уже думали о том, чтобы уйти из “Независимой газеты” и основать собственную газету. Их идеализм умеряла мысль о необходимости поиска владельца, дабы не выпрашивать периодические денежные вливания у стремившихся прославиться спонсоров. Они знали, что у московского банкира будут свои желания и требования, но им казалось, что будет гораздо удобнее иметь одного конкретного инвестора, чем постоянно искать спонсоров на стороне и угождать им. Леонтьев познакомился с Гусинским как с членом кооперативного движения и представил его своим друзьям. Он ушел из “Независимой газеты” и стал просить Гусинского, чтобы тот финансировал новую газету. “Вы сами могли бы стать медиамагнатом”, — сказал Леонтьев Гусинскому. Они обсуждали этот проект в течение нескольких месяцев 1992 года, первого года постсоветской России.
Леонтьев вспоминал, что Гусинский с самого начала был очарован этой идеей. “Он — очень честолюбивый человек. Думаю, что я попал в яблочко. Наверное, он и сам подумывал об этом. Не претендую на то, что именно я подал ему эту мысль, но я просил его принять решение. Идея заключалась в том, чтобы создать профессиональную газету. В то время банкиры имели огромное количество очень дешевых денег. Эти деньги никто не брал. Было невозможно найти им применение. И тогда все начали оказывать поддержку различным газетам”.
Сергей Зверев, специалист по оперативной политической работе, состоявший у Гусинского в штате на протяжении большей части 1990-х годов, вспоминал, как расстраивала Гусинского критика, которой газеты подвергли его предпринимательскую деятельность в городе{144}. Вскоре Гусинский понял, что может защитить себя и свой имидж в глазах общественности. Леонтьев согласился. “Володя очень заботился о своем имидже”, и, став издателем уважаемой газеты, он смог улучшить его.