Глава 6. Борис Березовский
Глава 6. Борис Березовский
Втихие летние дни Леонид Богуславский садился в свою маленькую лодку со старым подвесным мотором и мчался по гладкой сверкающей воде подмосковного озера. Если мотор выходил из строя, что случалось довольно часто, Богуславскому приходилось тратить недели на поиски запасных частей. Потом он часами разбирал и вновь собирал мотор, заботливо возвращая его к жизни. Специалиста по компьютерам Богуславского всегда интересовало, как что устроено. Он чувствовал мотор, знал, когда он будет работать, а когда не будет.
В один из летних выходных дней 1974 года Богуславский собирался отправиться на пикник с дюжиной своих знакомых, среди которых был один из его ближайших друзей, Борис Березовский. Они с Березовским были молодыми учеными и работали в Институте проблем управления, престижном научном центре, занимавшемся вопросами прикладной математики, автоматики и зарождавшейся теории вычислительных систем. Двадцатитрехлетний Богуславский отличался сдержанностью, а его друг Березовский, который был на пять лет старше, удивлял своей неугомонностью. Голову Березовского украшала шапка черных жестких волос и удлиненные баки. Он говорил быстро, потому что быстро думал. В воскресенье? Конечно. Они договорились о пикнике на берегу озера.
В субботу мотор заглох. Богуславский знал, что не сможет найти запасные части до воскресенья, а возможно, на это уйдут дни или недели.
Когда в воскресенье приехали Березовский и все остальные, пришлось сообщить им плохую новость. Он предложил сыграть в футбол и забыть о лодке. Все согласились, но Березовский отказался верить в то, что мотор вышел из строя.
“Нет, — уговаривал он, — давай попробуем его починить”.
“Боря, — ответил тот, — его невозможно отремонтировать. Что ты понимаешь в моторах?”
“Я ничего не понимаю в моторах, но мы должны попробовать! Мы мечтали покататься на водных лыжах, и будет здорово, если мы сможем починить его!” — сказал Березовский. Он говорил быстро, как всегда, когда был взволнован.
“Хорошо, — сдался Богуславский, столкнувшись с огромной силой убеждения своего старшего товарища. — Но могу поспорить, что ничего не выйдет. Я знаю этот мотор. С ним что-то серьезное, и мы не сможем его починить”.
Пока их друзья веселились на берегу озера у костра, Богуславский и Березовский сидели на причале, пытаясь починить мотор. Богуславский работал, а Березовский говорил, говорил и говорил. Богуславский думал про себя: Березовский даже отвертку держать в руках не умеет, зато как он умеет говорить! За три часа они разобрали и снова собрали мотор. Он по-прежнему не работал. Они пропустили большую часть пикника, но Березовский настаивал на том, что нужно продолжать. “Мы перепробовали все”, — вспоминал Богуславский. Березовский не сдавался. Солнце уже клонилось к закату, когда Березовский наконец признал, что Богуславский был прав и мотор починить нельзя.
В этом был весь Березовский. Он всегда поднимал планку как можно выше и стремился преодолеть ее. Он всегда находился в движении, всегда стремился к цели, не зная и не боясь никаких преград. Даже если никто, кроме него, не верил в возможность успеха, он должен был попробовать и прекращал попытки только в самом конце, в самую последнюю минуту, если становилось совершенно ясно, что цель недостижима.
Была еще одна причина, по которой он мог сдаться, и она заключалась в том, что его ум не знал покоя, его обуревали меняющиеся чувства, и иногда он терял интерес к своим начинаниям. Но если он чего-то хотел, то не успокаивался ни на минуту. “Это его позиция, — вспоминал Богуславский спустя много лет, когда они оба стали преуспевающими бизнесменами, — никогда не отступать”{111}.
Москва — город широких бульваров, пересеченных неторопливо текущей рекой и ее притоками. Он застроен зданиями разных стилей, от красивых кирпичных жилых домов дореволюционной постройки до безобразных многоэтажных домов из бетонных панелей и уродливых утопических сооружений советской эпохи. Среди равнины, на которой расстилается город, поднимается несколько пологих холмов. На один из них от центра города ведет Профсоюзная улица. На склоне холма по адресу Профсоюзная улица, дом 65 находится Институт проблем управления, прямоугольное здание с прудом перед ним. Он кажется островом спокойствия, изолированным от столицы. Ученые и исследователи трудятся в тесных, похожих на чуланы кабинетах или пьют чай в аудиториях с высокими потолками и огромными окнами с видом на город. Основанный в 1939 году институт первоначально был детищем сталинской политики индустриализации. После Второй мировой войны появилась новая сложная техника, требующая еще более совершенного управления, например межконтинентальные баллистические ракеты, атомные электростанции и реактивные истребители. Ученые разрабатывали алгоритмы, позволяющие управлять этими ракетами и реактивными самолетами. Они решали проблемы управления гигантскими нефтеперегонными заводами и работали над автоматизацией тысяч сборочных конвейеров. На досках в своих кабинетах они мелом писали математические формулы управления всем, начиная с орбиты сверхсекретного спутника и кончая системой сортировки почты. Советский Союз постоянно старался не отставать от Запада в области техники, и институт стал элитным и престижным научным центром, занимающимся всем, начиная с кибернетики и кончая аэродинамикой и теорией принятия решений. Одним из самых знаменитых достижений института был алгоритм профессора Марка Айзермана, который нашел способ держать мишень под прицелом танкового орудия, даже когда танк движется по пересеченной местности.
Но институт представлял собой нечто большее, чем школьные доски, теоремы и сборочные конвейеры. Это был котел, в котором бурлили либеральные идеи, велись бесконечные споры о литературе, театре, философии, перестройке, гласности, запчастях к автомобилям, колбасе, дефицитной экономике и других вещах, заслуживавших внимания. Они занимались наукой, но не были оторваны от жизни. Большинство ученых писали свои научные работы дома, за кухонным столом, а в институте проводили время в спорах. Владимир Гродский, работавший в то время в институте, вспоминал, что он был похож на Институт чародейства и волшебства из знаменитой книги “Понедельник начинается в субботу”, написанной братьями Аркадием и Борисом Стругацкими в 1966 году.
По коридорам Института проблем управления прогуливались одаренные математики и ученые-теоретики, занимавшиеся своими формулами и располагавшие такой роскошью, как время для размышлений. Они были благодарны за небольшое пространство, предоставленное им для проверки своих идей, за приличную зарплату, за семинары, на которых они могли искать решение задач с помощью “мозгового штурма”, за возможность выпить чашку чая и совершенствоваться интеллектуально. Но не они создавали это пространство, его предоставляли им другие, находившие деньги и возможности.
Березовский был одним из тех, кто находил возможности. Он проносился по коридорам как комета, как сгусток энергии. Постоянно находясь в движении, он был полон планов, замыслов, идей и, что самое главное, имел связи для их реализации. Он постоянно о чем-то беспокоился, постоянно мчался куда-то по длинным коридорам, постоянно звонил по телефону на другой конец Москвы. Его коллеги любили говорить, что он может находиться в нескольких местах одновременно. Каким-то образом Березовский с его настойчивостью и мягким обаянием, скрывавшим огромную целеустремленность, всегда добивался того, чего хотел.
Березовский был единственным сыном инженера-строителя, еврея по национальности, и медсестры, работавшей в педиатрической больнице. Его отец приехал в Москву в 1930-е годы из сибирского города Томска. Отец Березовского всю жизнь строил заводы. Березовский родился сразу после войны, и у него было, как он выразился, “счастливое совете-кое детство”. Прежде чем 23 января 1969 года прийти на работу в престижный Институт проблем управления, он окончил Московский лесотехнический институт{112}. Березовский был евреем, и это создавало преграды на его пути. Существовали негласные ограничения относительно того, сколько евреев могут занимать высокие должности, защищать диссертации, становиться заведующими лабораториями, получать престижные премии. Чтобы добиться чего-нибудь, еврею приходилось прилагать в пять раз больше усилий. Антисемитизм был советской государственной политикой. “У меня не было политического будущего, — сказал мне Березовский. — Я не был членом политической элиты. Я был евреем. Существовала масса ограничений. Я прекрасно понимал это”{113}. Но Институт проблем управления стал пристанищем для евреев. Многие из них стремились заниматься наукой, чтобы не служить напрямую советскому режиму и получать удовлетворение от работы. В институте собрались самые лучшие и талантливые еврейские ученые. “Это было удивительное место, — вспоминал Александр Ослон, работавший в институте в 1970-е годы по совместительству, — удивительное по количеству необычных людей, отличавшихся энергичностью, интеллектом, самобытностью. Институт жил чрезвычайно богатой интеллектуальной жизнью, как научной, так и гуманитарной. Это был феномен. Самые способные люди советского общества собрались вместе. Это был в значительной степени еврейский институт”{114}.
В условиях советского развитого социализма ученый не мог и мечтать о богатстве. Но приобрести статус в своей области или даже мировое признание и славу было чрезвычайно важно. Это сулило и материальные блага. Березовский занимался прикладной математикой, но, по собственному признанию, не был блестящим ученым. Его талант, по воспоминаниям знавших его в институте, где он проработал двадцать лет, заключался в умении добиваться результатов в мире, где царили апатия и лицемерие. Хотя его желания были импульсивными, Березовский преуспел в выработке тактики их осуществления. Он обладал аналитическим умом, огромной энергией и силой воли. Годы, проведенные в институте, заложили основу для всего, что должно было произойти, для превращения Березовского в одного из самых богатых и влиятельных людей России. В коридорах Института проблем управления вспыхнула яркая комета.
Айзерман, знаменитый профессор института, решивший проблему наведения танкового орудия и проводивший основополагающие исследования в области теории распознавания образов и аэродинамики, считал, что ученый должен менять направление своей деятельности каждые пять лет. Он отстаивал необходимость научного изучения процесса принятия решений. Основными структурными подразделениями института являются лаборатории, представляющие собой не комнаты с пробирками, а коллективы исследователей, занимающиеся определенной теорией или идеей. Со временем Березовский возглавил собственную лабораторию, занимавшуюся теорией принятия решений — с помощью методов прикладной математики они исследовали, как осуществляется выбор{115}. При советской системе некоторые научные исследования, особенно в области математики, могли в меньшей степени ощущать на себе влияние вездесущей и деспотичной идеологии. Например, математики в течение ряда лет работали над моделями рыночной экономики. Это было разрешено, потому что речь шла о моделях, а советский социализм преследовали явные неудачи. Рыночные модели были полезны для математиков, потому что они узнавали о методах, применявшихся на Западе, и читали западную литературу, но они не могли применить свои знания на практике, в реальной жизни. Точно так же исследование по теории принятия решений было абстрактным занятием, которое никак не влияло на процесс загнивания советского социализма. Марк Левин, профессор экономики, написавший диссертацию в институте и познакомившийся в те годы с Березовским, вспоминал об Айзермане как мечтателе, которому было неважно, куда приведет его исследование. “Мы — первопроходцы, — так, по словам Левина, говорил Айзерман. — Наша цель — достижение новых границ. Мы не можем позволить себе заниматься деталями. Этим займутся другие. Наша задача определять направления. Делать то, что мы можем. А потом идти вперед, предоставляя другим людям возможность позаботиться о деталях”{116}.
В Березовском поражали не столько его научная эрудиция, сколько его метод. “Он был генератором идей, — вспоминал Гродский, работавший в то время в лаборатории Березовского, а позже ставший одним из ведущих российских специалистов по опросам общественного мнения. — Он излагал все идеи, приходившие ему в голову. Половина из них могла быть чушью, но вторая половина была гениальной”. Ослон вспоминал, что Березовский, несмотря на его решительность, был не очень хорошим администратором. Его лаборатория часто не справлялась с оформлением обычной документации и решением административных вопросов. “Они постоянно были увлечены чем-то, — рассказывал он мне. — Постоянно находились на гребне творческой активности”. Березовский был слишком занят, чтобы отвлекаться на повседневные дела. “Он был таким активным, что поймать его было невозможно, — вспоминал Ослон. — Он появлялся то здесь, то там, звонил в миллион мест, опаздывал в миллион мест, обещал быть в миллионе мест, но так и не попадал туда”.
Если в его безумии и была система, то она заключалась в том, что Березовский постоянно использовал возможности, которые появлялись у него в результате безостановочного налаживания связей. “Они носили исключительно деловой характер, — рассказывал мне Гродский. — Не у каждого имелись возможности организовывать семинары, проводить семинары, организовывать поездки за границу, принимать делегации из различных университетов, посещать эти университеты и выступать в них с докладами. Борис знал, как строить отношения с людьми. Он мог найти общий язык с кем угодно”.
Неуемная активность и налаживание связей не ограничивались сферой научной деятельности. Заведующий лабораторией должен был заботиться о своих подчиненных, быть охотником и добытчиком для своей увеличившейся семьи. Хотя они и принадлежали к элите советской науки, блат и связи имели значение и для них. Березовский был занят не только подготовкой семинаров, но и выбиванием квартиры для коллеги. Он заботился о своих сотрудниках, поэтому многие стремились работать в его лаборатории.
Тем, кто хотел преуспеть в советской промышленности и науке, было важно иметь ученую степень. “Диссертация была валютой, — вспоминал Гродский. — Было важно, являетесь вы доктором наук или кандидатом наук, членом партии или беспартийным. Это была совершенно иная социальная иерархия. Поэтому очень часто поступление в аспирантуру или получение ученой степени служило своего рода средством обращения. “Я возьму тебя к себе в аспирантуру, если ты поможешь мне без очереди купить “жигули”. Это странный обмен, но так было. Именно так строились эти отношения”{117}.
Воспоминания Березовского о годах, проведенных в институте, подтверждают предположения многих, что наука не была в центре его внимания. “Я занимался наукой с удовольствием, — говорил он мне. — Но чувствовал, что это не мое. Я написал сто статей и три монографии. Я сделал что-то в своей области, что-то, как мне кажется, значимое. Но я сделал это с огромным трудом. Мне пришлось держать себя в очень строгих рамках. Я не обладал какими-то сверхспособностями в математике — понимаете? Мне просто приходилось все время себя сдерживать. И, как бы лучше выразиться, я скажу вам одну странную вещь. Сейчас в это трудно поверить, потому что я кажусь человеком, который может быть во многих местах одновременно. Но три года жизни, три года своей жизни, я посвятил доказательству одной теоремы. Я работал днем и ночью, потому что все, что я делаю, я делаю с полной отдачей. Если я работаю над чем-то, то я всегда работаю очень серьезно, по восемнадцать-двадцать часов в день. Я доказал эту теорему и защитил диссертацию. А когда я защитил ее и мне присвоили степень кандидата наук, один из моих друзей показал мне, что в моем доказательстве была допущена ошибка. Я потратил еще два года на устранение ошибки”.
Березовский брал к себе талантливых безработных математиков, просто чтобы почувствовать удовлетворение от того, что они работают рядом с ним. “Было несколько выдающихся математиков, которых Борис просто опекал, — вспоминал Ослон. — В значительной степени они не имели отношения к практической работе лаборатории. Они занимались чистой, настоящей математикой. Он просто создал для них несколько тихих рабочих мест, где они могли нормально работать. У одного из них не было работы, и он занимался случайными подработками, например счищал снег с крыш. Боря взял его к себе”.
“Это было своего рода слабостью Бориса. Он испытывал к ним особую симпатию. Возможно, его желание помочь математикам было подсознательным. Он тоже хотел быть математиком. У него имелась склонность к тому, чтобы заниматься чистой математикой. Возможно, он мечтал заняться абстрактными разделами математики. С другой стороны, сильная черта его характера заключалась в том, что он всегда был очень практичным человеком”[15].
Интерес Березовского вспыхивал, а потом неожиданно пропадал. Иногда ему не удавалось сохранить интерес даже к собственным проектам. Однажды, вспоминал Гродский, институт охватила политическая лихорадка, и его сотрудники начали проводить выборы во внутренний совет. Березовский “тоже загорелся этим и включился в игру. Потом он неожиданно потерял интерес. “Послушайте, ребята, бросьте это, — сказал он. — Какое это имеет значение? Это все ерунда. Нам не следует этим заниматься!”
Тем не менее Березовский постоянно стремился повысить свой собственный статус. Его обаяние, откровенность, хитрость и энергия были ценными качествами. “Статус определяют различные показатели, — рассказывал Ослон, — ученые степени кандидата и доктора наук, ученые звания доцента и профессора, а также премии: премия Ленинского комсомола, Государственная премия, Ленинская премия. Человек, который хочет подняться по этой лестнице, должен получить все это. Это символы, как корона и трон короля. Нужно потратить уйму времени, чтобы получить эти символы, но, получив их, можно начинать думать о следующем шаге”.
Левин сказал, что даже написание и защита докторской диссертации — это скорее кампания лоббирования, а не научный поиск. “В те годы этот процесс носил скорее политический, нежели научный характер. И нужно сказать, что с политической стороной Березовский справился блестяще”{118}.
Березовский сосредоточил внимание на получении престижных премий. Его первой целью была премия Ленинского комсомола, и он ее получил. Затем он предпринял попытку получить Государственную премию, но это оказалось гораздо труднее, потому что ее присуждала специальная комиссия. Чтобы получить премию, ему пришлось активно этого добиваться. Умение убеждать имело не меньшее значение, чем наука. Богуславский рассказывал мне, что Березовский направил всю свою энергию на получение награды: “Он налаживал связи с людьми, получал отзывы, получал различные важные документы в поддержку своей кандидатуры”. Но Березовскому не удалось получить премию, вспоминал Богуславский: “Конкуренция оказалась слишком серьезной”.
Березовского это не испугало. Он сказал Богуславскому, что уже принял решение о следующем шаге — Нобелевской премии.
“Его истинной целью была Нобелевская премия, — рассказывал Богуславский. — Он установил планку на этой высоте и действительно думал о том, как покорить эту вершину. Он потратил уйму времени и сумел набрать молодых талантливых ребят из университета, создать научный коллектив, способный решать проблемы методом мозговой атаки. Он не был настоящим ученым с точки зрения выполнения конкретной работы с применением научных приемов и методов. В этом он был не силен. Но к некоторым идеям он подходил творчески, как в случае с привлечением талантливой молодежи к выполнению текущей работы. Он хорошо знал, какое направление работы выбрать и как найти решение, позволяющее претендовать на Нобелевскую премию. Это была не шутка. Это был абсолютно реальный замысел”.
“Знаете, что остановило его? — спросил Богуславский. — Перестройка. Она открыла другую возможность. Если бы благодаря перестройке в его жизни не возникла перспектива коммерческого успеха, он гонялся бы за Нобелевской премией до самой смерти”[16].
Путь Березовского к богатству начался с простой потребности — потребности в автомобиле. В начале 1980-х личный автомобиль в Москве имелся далеко не у многих. У Богуславского были старые красные “жигули”. Березовский очень хотел иметь эту машину.
“Жигули” представляли собой модифицированную модель малолитражного “фиата”. Они производились с 1970 года на колоссальном сборочном конвейере в городе Тольятти на берегу Волги. Город был назван в честь лидера итальянских коммунистов. Тут находился Волжский автомобильный завод — сокращенно ВАЗ, — обладавший всем необходимым для самостоятельной сборки автомобилей оборудованием, которое купили у итальянской фабрики ФИАТ. У Березовского как представителя своего института были деловые связи с производственным объединением “АвтоВАЗ”[17], и он предложил Богуславскому сделку. Он отправил бы старые красные “жигули” в Тольятти, где их полностью бы отремонтировали — это казалось тогда несбыточной мечтой, потому что достать запасные части было практически невозможно. Сделка, предложенная Березовским, заключалась в следующем: он устраивает ремонт машины, после чего машина становится их общей.
“Я сказал: хорошо, прекрасно, — рассказывал мне Богуславский. — Мне не нравилась эта паршивая машина, которая была настолько старой, что ломалась каждый день. Машина стала бы как новая. Помню, я спросил его: кто доставит машину из Москвы в Тольятти?”
Березовский, только что получивший водительские права, ответил, что он сам проедет тысячу километров до автомобильного завода. Богуславский был в недоумении. “Неужели ты сможешь? Ты получил водительские права всего два дня назад! Ты же не доедешь!” Богуславский настоял на том, чтобы, прежде чем взять машину, Березовский показал, что он действительно умеет ее водить. Они устроили испытание. Богуславский остановил машину на подъеме и поставил ее на ручной тормоз. Он предложил Березовскому сесть в машину, завести ее и тронуться с места, не откатившись назад.
Березовский не справился с заданием — машина откатилась. Но он пустил в ход свое обаяние. “Он очень настойчив, когда хочет добиться своего, — вспоминал Богуславский. — Он сказал: “Леонид, не волнуйся. Все будет прекрасно! Разреши мне поехать в Тольятти!” И Богуславский уступил.
Машина вернулась как новая, и Богуславский не задавал никаких вопросов. Они пользовались машиной по очереди; одну неделю на ней ездил Богуславский, другую — Березовский. Вскоре Богуславский заметил: за неделю он проезжал пятьсот километров, а Березовский — три тысячи. Остановить комету было невозможно. “Я не могу выразить, как я был тогда счастлив”, — вспоминал о том времени Березовский{119}.
Социализм в Советском Союзе вырождался, и власти возлагали большие надежды на то, что научные исследования могут спасти его. Центральные органы планирования и партийные идеологи надеялись, что с помощью науки — результатов исследований, математических формул, лучших умов — удастся положить конец длительному экономическому застою. Институт проблем управления был тесно связан с советскими заводами, и каждый ученый старался доказать, что его наука позволила добиться практических результатов в экономике. Эти сложные отношения в русском языке выражаются словом внедрение. Другими словами, в науке все должно получать практическое воплощение.
“Все теории, все формулы, все эксперименты в конечном итоге должны были так или иначе завершаться внедрением, — рассказывал мне Ослон. — Это относилось к любой научной дисциплине, включая прикладную математику, механику, физику. Что подразумевалось под внедрением? В каждой диссертации имелась практическая часть, в которой описывалось, как научная теория должна применяться на практике — на заводе, в институте, в транспортной системе”. Ученый отправлял результаты на завод, откуда поступал акт, подтверждавший, что исследование действительно принесло пользу.
“Более того, не только пользу, но и экономический эффект. Поэтому в акте имелась фраза о том, что “в результате внедрения разработки соискателя ученой степени кандидата технических наук товарища Иванова было сэкономлено ю тысяч рублей”. Подпись, печать. Поэтому все научные руководители, имевшие аспирантов, старались установить связи с производством”. За актом следовали контракты на проведение дальнейших исследований, которые в свою очередь становились источником дохода для института.
Лаборатория Березовского занималась внедрением результатов своих исследований на АвтоВАЗе в Тольятти. Завод был одним из крупнейших промышленных предприятий в Советском Союзе. Он выпускал сотни тысяч автомобилей “жигули”, что составляло более і процента всей экономики. Как рассказывал Ослон, в институте имелся план: “Исполнитель — лаборатория Березовского. Заказчик — АвтоВАЗ. Тема — разработка системы проектирования автомобилей”. Лаборатория составляла отчеты, институт отправлял их на завод, завод платил институту, а иногда и исследователям.
Однако в последние годы существования Советского Союза все знали, что никакого внедрения не было, а был обычный обман, с помощью которого в условиях дефицитной экономики удавалось получить дополнительные средства. Сколько бы ни проводилось научных исследований, они не могли спасти динозавра развитого социализма, но субсидии на проведение исследований продолжали поступать, а исследователи настаивали на том, что они способствуют совершенствованию промышленности. “У нас была дурацкая система, — рассказывал Гродский. — Существовало множество методов оценки того, как данная формула повлияла на процесс производства автомобилей или чего угодно. Это было очень смешно. Что-то вроде игры, в которую играли все”. “Борис был гением, — добавил он, — в том смысле, что одним из первых в институте установил очень выгодные связи между своей лабораторией и АвтоВАЗом. Они приносили деньги, на которые можно было жить и работать”[18].
Но у Березовского имелись более грандиозные планы, не сводившиеся к получению мелких выгод и незначительных сумм. Он знал, что угловатые маленькие “жигули” были мечтой каждого. АвтоВАЗ был для него не обычным заводом, а золотым дном.
“Я понял одну важную вещь, — сказал мне Березовский. — В то время огромное количество людей хотело приобрести машины. Неважно, что у них не было квартиры. Неважно, что у них не было хорошей одежды. Была бы машина!”
Березовский замолчал. Он сидел в особняке XIX века, превращенном им в бизнес-клуб, в выглаженной белой рубашке и элегантном шелковом галстуке красно-коричневого цвета, с бокалом красного вина. Он снова вспомнил о тех годах, когда люди мечтали о собственной машине. Он сам мечтал о том же.
“Я помню, что был одержим этой мечтой, — сказал он мне и снова замолчал. — Первая машина появилась у меня в сорок лет. Вернее, полмашины. Неделю она принадлежала мне, неделю — моему другу. Мы ни разу не поспорили из-за этого. Ни разу{120}’.
Волжский автомобильный завод строили в атмосфере торжества социализма. В 1967 году комсомольские строительные бригады из трехсот городов приехали на строительную площадку у берега Волги, чтобы построить крупнейший в Советском Союзе автомобильный завод. Они начали строить не только гигантский завод, но и целый город, включая кварталы жилых домов, в которых должны были поселиться сто пятьдесят тысяч будущих автомобилестроителей. В течение трех с половиной лет сорок пять тысяч рабочих, пятьсот строительных кранов, сто экскаваторов и две тысячи самосвалов участвовали в строительстве нового промышленного центра{121}. Сам завод представлял собой грандиозное здание, имевшее двадцать одну проходную, его периметр равнялся четырнадцати километрам. 19 апреля 1970 года со сборочного конвейера сошел первый автомобиль “ВАЗ-2101”, модифицированный “фиат-124” с маленьким двигателем объемом 1,2 литра, характерной прямоугольной передней частью и круглыми фарами. Он получил название “Жигули” в честь холмов, расположенных на западном берегу Волги. Всего через три года был выпущен миллионный автомобиль “жигули”, и к 1974 году завод вышел на полный объем производства. Производительность каждого из трех сборочных конвейеров составляла 220 тысяч автомобилей в год.
Масштабы завода были огромными, но огромным был и спрос на машины, которые в числе многих других потребительских товаров оказались в дефиците". В конце 1970-х — начале 1980-х годов завод начал испытывать трудности, связанные со сбоями централизованного планирования. Нехватка запчастей и низкое качество сборки стали бичом “жигулей”. В годы перестройки, в конце 1980-х годов, завод загнивал изнутри. Вскоре к его останкам слетелись стервятники.
Центральные плановые органы создали систему распределения автомобилей, не имевшую никакого отношения к рынку. Цена не имела значения, цвет никого не интересовал, гарантия была ни к чему. Было бы смешно проверять, как накачаны шины и как захлопываются дверцы. При распределении значение имело членство в партии, а также наличие привилегий и связей. Автомобили выделялись различным организациям: профсоюзам, предприятиям или комсомолу, которые и решали, кому они достанутся. Вопрос заключался не в том, хватит ли тебе денег на “жигули”, а в том, достанется ли тебе машина после того, как ты десять лет отстоял в очереди, и оставишь ли ты ее себе или перепродашь с большой выгодой.
В довершение всего “жигули” были не просто консервной банкой, хотя внешне и напоминали ее. Это было достаточно сложное устройство, нуждавшееся в техническом обслуживании и запасных частях, которые тоже оказались в сфере теневой экономики. Как и машины, запасные части распределялись плановыми органами, а не рынком. Вскоре, когда у миллионов “жигулей” начали изнашиваться тормозные колодки и выходить из строя свечи зажигания, когда возникла необходимость менять помятые крылья и разбитые фары, запасными частями стало можно пользоваться как параллельной валютой. Это был ходовой товар, транспортабельный и всегда пользовавшийся спросом. Чем более дефицитными они становились, тем дороже стоили. Это была классическая иллюстрация крушения социалистической экономики. Владелец “жигулей” снимал стеклоочистители со своей машины каждый раз, когда ставил ее на стоянку, чтобы их не украли. В 1980-е годы дефицит стал еще более острым. Был момент, когда появились воровские шайки, занимавшиеся кражей ветровых стекол с помощью больших присосок. Они находили машину с чистым неповрежденным ветровым стеклом и, когда никто их не видел, моментально вынимали его, прижав к нему присоски. Отчаяние владельцев автомобилей усугублялось тем, что станции технического обслуживания также испытывали хроническую нехватку запасных частей, а для любого серьезного ремонта помимо механика требовались детали. 1033 станции технического обслуживания едва справлялись, и за время горбачевских реформ черная дыра дефицита автомобильных запчастей превратилась в зияющую бездну.
АвтоВАЗ страдал не только из-за общего кризиса социализма в Советском Союзе. Завод подрывало изнутри воровство. На черном рынке господствовали примитивные законы спроса и предложения. Если не хватало чего-то, в чем имелась острая потребность, спрос удовлетворялся с помощью воровства. Если автомобили и запасные части были валютой, то АвтоВАЗ представлял собой гигантский сундук с сокровищами. Теоретически заводом владело и управляло государство, но с ослаблением государственного контроля сокровищница стала подвергаться разграблению. На черном рынке спрос на запасные части был настолько велик, что преступники нагло похищали их с завода целыми контейнерами, что приводило к остановке конвейера. Обнаглев еще больше, преступники отбирали автомобили когда хотели, хоть прямо со сборочного конвейера. Кроме того, завод зависел от сети поставщиков, которые теряли способность выполнять свои обязательства по мере того, как Советский Союз приближался к краху. Машины, сходившие с конвейера, передавали поставщикам в обмен на столь необходимые запчасти, которые потом все равно разворовывались. Вдоль заборов, окружавших АвтоВАЗ, расположилась знаменитая круглосуточная толкучка, на которой непрерывно продавались краденые запчасти и целые автомобили. Все предприятие, объем продаж которого составлял четыре миллиарда рублей, а доход от экспорта достигал 670 миллионов долларов в год, с огромными складами, на которых хранились так высоко ценимые стеклоочистители и карбюраторы, со сборочными конвейерами, производящими скромные, но пользовавшиеся огромным спросом автомобили, все больше напоминало базар. Его руководители видели, что завод рвут на части, и сами присоединились к этому воровскому карнавалу. Бери что хочешь!
Березовский терял интерес к науке. Его беспокойный ум мучительно искал себе нового применения. “Я всегда делал только то, что хотел, — сказал он мне спустя годы. — Я никогда не “ходил на работу”. Понимаете? Я делаю только то, что мне нравится”. По словам Березовского, он остро чувствовал перемены, происходившие вокруг него. “На мир нужно смотреть глазами ребенка”, — сказал он. В 1988 году он увидел, что в Советском Союзе происходят радикальные изменения. Горбачев широко распахнул двери для предпринимательской деятельности, начали создаваться кооперативы, открылись первые банки. Длительный социалистический эксперимент заканчивался. Преимущество получили люди, воспользовавшиеся ситуацией, умевшие думать самостоятельно. Березовский относил себя к их числу.
“Если говорить откровенно, трагедия большинства населения заключалась в том, что государство, которое заботилось о них, бросило их на произвол судьбы, — вспоминал Березовский. — Буквально в один прекрасный день государство перестало о них заботиться, понимаете? Миллионы людей оказались социально не защищенными. Люди думали, что кто-то должен заботиться о них. Государство, правильно? Я так не думал. Возможно, я раньше других понял, что это начало новой эры”.
Березовский окунулся в мир бизнеса. По его словам, его первая сделка была связана с программным обеспечением. “Мы просто использовали знания, которые я приобрел, работая в институте, и стали продавать работу, выполненную в институте”. Березовский не был Уилли Ломаном, ходившим от двери к двери со своим товаром. Он работал в государственном институте и продавал программное обеспечение Государственному комитету по науке и технике, влиятельному государственному органу, выступавшему в роли передаточного звена между коммунистической партией и советской наукой. Березовский сказал, что он “самым вульгарным образом лоббировал свой проект” в комитете. “Мы убедили их, что это хороший продукт, и продали десятки тысяч экземпляров программного обеспечения. Это были первые миллионы рублей, заработанные нами, а миллион рублей в то время представлял собой огромную сумму”[19].
Березовский был готов на все ради достижения цели. Его друг Богуславский вспоминал, что Березовский, этот сгусток энергии, мог, когда нужно, проявлять сдержанность и терпение. Он мог ждать у порога, чтобы лично добиться чьей-то поддержки. “Не раз, когда Борису что-то от меня было нужно, — вспоминал Богуславский, — я встречал его утром, выходя из дома. Он стоял у моего подъезда и ждал меня. Он ждал, потому что хотел договориться о чем-то со мной, а телефон был занят или не работал. Он хотел сделать это не откладывая и поэтому ждал у подъезда”. Та же сцена — Березовский терпеливо ждет в кремлевской приемной, в вестибюле телевизионной студии, добиваясь протекции или заключения сделки, — повторялась снова и снова в последующие годы.
Те же терпение и решимость ни перед чем не останавливавшийся Березовский проявил с пользой для себя при общении с Владимиром Тихоновым, одним из руководителей АвтоВАЗа, часто приезжавшим в Москву в служебные командировки. По словам Богуславского, когда Тихонов приезжал на совещания в Москву, Березовский, не считавший унизительной никакую работу, предлагал ему свои услуги в качестве шофера. Тихонов часто встречался в Москве с руководителями и специалистами итальянской автомобильной промышленности, спроектировавшими завод в Тольятти. Березовский возил их по Москве и впитывал каждое слово.
“Если Борису что-то было нужно, — вспоминал Богуславский, — он не стеснялся”.
В январе 1989 года на Западе к экономическим реформам Горбачева все еще относились с большим сомнением. Секретные оценки Национального разведывательного совета, подготовленные в конце предыдущего года ЦРУ и другими американскими разведывательными органами, начинались с заявления о том, что “усилия Горбачева, направленные на восстановление советской экономики, не приведут к существенному улучшению в течение следующих пяти лет... Существует вероятность того, что экономические программы Горбачева не будут доведены до конца”{122}.
Горбачеву оставалось находиться у власти всего три года. Но в 1989 году произошел поворот в политике, приведший к окончанию “холодной войны”. Советский Союз завершил вывод войск из Афганистана; коммунистическая партия стала терять монополию на власть; пала Берлинская стена; весной Съезд народных депутатов стал первым избранным народом законодательным органом в советской истории. Несмотря на пессимизм, который американское разведывательное сообщество испытывало в отношении будущего Г орбачева, экономическая революция, начатая им, разворачивалась на улицах и в кооперативах. Одним маленьким примером этого могло служить кафе на Ленинском проспекте в Москве, где капиталистическая империя Березовского пустила первые корни.
Кафе называлось “Адриатика”, и в январе 1989 года Березовский, Богуславский и Петр Авен, математик-экономист, работавший в Москве с Гайдаром, а также некоторые из их друзей собрались в нем, чтобы начать свой бизнес. У них не было конкретной идеи. Их влекло за собой время; все вокруг открывали собственные предприятия, и они уже немного отстали. Богуславский рассказывал, что идея заключалась в том, чтобы создать и зарегистрировать “оболочку”, в которую каждый из них мог принести свои сделки. Они арендовали маленькую комнату и повесили доску, на которой мелом записывали идеи относительно своего оперяющегося бизнеса. Подробно о том времени написал Юлий Дубов, ставший заместителем Березовского. Он назвал свою книгу повестью, изменил фамилии персонажей и добавил не относящиеся к делу события, чтобы оживить повествование. Вместе с тем он сказал: “Я написал о том, что видел”. Многие из тех, с кем я разговаривал и кто был знаком с Березовским в те годы, назвали книгу “Большая пайка” самым точным отчетом о том периоде, хотя иногда Березовский описан в ней в слишком лестных тонах{123}. Дубов перечислил идеи, которые начинающие бизнесмены записывали на доске:
Нам нужен наш собственный банк.
Нужно, по крайней мере, организовать нормальные условия здесь!
Мы сидим здесь целыми днями, а жрать нечего!
Предлагаю серьезно заняться медициной.
Нам нужны нормальные телефоны.
И по крайней мере один ксерокс.
В чем заключался их бизнес? В некоторых случаях они реализовывали уже существовавшие проекты, такие, как контракт по созданию компьютерной сети, заключенный Богуславским в Чехословакии. Он принес первые деньги. В то время как его друзья искали варианты, Березовского осенило. Он хотел начать крупное дело, не имеющее ничего общего с маленькими кооперативами, которые появлялись в Москве на каждом углу. Он решил создать совместное предприятие с иностранным партнером — более надежное, чем кооператив, — которое могло бы оказаться полезным для вывоза денег из страны. Авен сказал мне, что из всех членов группы у Березовского были самые амбициозные планы. “Березове-кий всегда хотел иметь миллиард долларов, — сказал он. — Он всегда шел на больший риск”.
Березовский еще в то время, когда он возил Тихонова, а также благодаря растущим связям на заводе узнал о расположенной в Турине итальянской компании “Логосистем СпА”, действующей на ФИАТе по заказу его руководства в качестве системного интегратора. Специалисты из “Логосистем” часто прилетали в Советский Союз для налаживания сборочного конвейера на АвтоВАЗе. Когда западные бизнесмены приезжали в Советский Союз, их часто поражало множество нелепых сложностей и неудобств, с которыми они сталкивались. Березовский знал, что может решить их проблемы. Он предложил итальянцам свои услуги в качестве посредника и базу в Москве для работы с АвтоВАЗом. Они согласились. В мае 1989 года Березовский основал ЛогоВАЗ, позаимствовав половину названия итальянской компании “Логосистем”, а половину взял у АвтоВАЗа.
Огромный завод в Тольятти служил Березовскому плодородной почвой для налаживания связей. “Приехав на АвтоВАЗ, он начал поиск, — рассказывал мне Авен. — Что требовалось руководителям? Им нужны были связи в Москве, а они их не имели. Они хотели поехать за границу с делегацией Академии наук, а он мог помочь им”.
Его первая крупная удача была связана с Александром Зибаревым, заместителем генерального директора завода, отвечавшим за запасные части. Березовский осуществил классическую комбинацию: он привез Зибарева в Москву работать над диссертацией, что было важно для любого растущего советского руководителя промышленного производства. В 1987 году Зибареву была присвоена ученая степень кандидата наук после защиты диссертации “Совершенствование централизованного механизма распределения запасных частей автомобилей” на примере АвтоВАЗа. Позже Зибарев защитил и докторскую диссертацию. Березовский сказал мне, что принимал “самое активное участие в работе над этой диссертацией”.
“Зибарев хотел, чтобы его уважали, — вспоминал Березовский. — А защита кандидатской диссертации приносит уважение”. Березовский утверждал, что Зибарев написал диссертацию сам, хотя и признался: “Он обсуждал очень многие вопросы со мной”.
В свою очередь Зибарев помогал Березовскому, вводя его в кабинеты руководителей АвтоВАЗа. В конце концов он познакомился и с Владимиром Каданниковым, директором предприятия. Став директором в 1986 году, Каданников считался одним из представителей нового, перестроечного поколения руководителей производства. Березовский хотел, чтобы завод стал одним из основателей, а также клиентом его новой компании “ЛогоВАЗ”. По словам Богуславского, могущественный Каданников сначала не видел смысла в том, чтобы иметь посредника в отношениях с итальянцами, но в конце концов согласился дать Березовскому деньги, просто чтобы отвязаться от него. “Сначала он был настроен очень скептически”, — вспоминал Богуславский, ставший заместителем директора ЛогоВАЗа. Позже Каданников стал относиться к этой идее с большим энтузиазмом.
Написавший книгу Дубов рассказал мне, что Березовский произвел на руководителей АвтоВАЗа впечатление человека, способного мыслить масштабно, так же как они: “Он понимал, что можно было, конечно, сначала создать маленький кооператив, прийти к руководству АвтоВАЗа и сказать: “У меня есть маленький кооператив, давайте сотрудничать”. Но прийти и сказать: “Давайте вместе создадим совместное предприятие” — это совсем другое дело. Какой смысл был приходить на АвтоВАЗ с еще одним кооперативом? Туда уже приходили из пятидесяти кооперативов, и он был бы пятьдесят первым. Но он был единственным, кто пришел и сказал: “Давайте работать вместе”. И Зибарев, и Каданников вошли в ЛогоВАЗ, сохранив свои должности на заводе. Каданников играл важную роль при заключении выгодных для ЛогоВАЗа сделок в ущерб интересам собственного завода. Но в этой неловкой ситуации не было ничего необычного: в то время большинство руководителей предприятий стремились иметь источник дохода на стороне.
В своей повести Дубов описал первую встречу с Каданниковым как один из ключевых моментов всей этой истории. Директор “не удержал в памяти деталей этой встречи и ничего особенного не почувствовал. А зря. Именно в эти минуты завязался узелок и потянулась ниточка. Этой ниточке было суждено разветвиться в где-то видимую, а где-то невидимую, но неизменно прочную сеть, уловившую впоследствии и судьбу страны, и судьбу Завода, и судьбы очень многих людей, включая самого директора. И наверняка кое-кто из этих людей, обладая более тонкой нервной конституцией, вздрогнул в эту минуту и посмотрел на часы. Потому что в фундамент финансовой империи “Инфокара” был заложен первый камень”. В реальной жизни эта империя называлась ЛогоВАЗом.
Создав ЛогоВАЗ, Березовский начал строить свою автомобильную империю. “На первом этапе, — рассказывал мне Березовский, — всем, что делал ЛогоВАЗ, я старался заниматься сам. Я хотел видеть, как он действует”. Например, Березовский решил продавать подержанные импортные автомобили. Он поехал в Германию, купил “мерседес” и приехал на нем в Москву, где эту машину можно было продать с фантастической прибылью[20]. Он совершил десять поездок в Германию и обратно[21].