Газетт де Льеж. 1920[135] (перевод Е. Боевской)
Газетт де Льеж. 1920[135] (перевод Е. Боевской)
I. Виллер. Путевые заметки
Если спускаться из Флоренвилля, что в Бельгийских Арденнах, в южном направлении по лесной тропинке, с обеих сторон стиснутой крутыми склонами, поросшими сумрачными соснами и кажущимися от этого еще круче, то в конце концов попадаешь в очаровательную долину — несколько арпанов луга, по которому прихотливо струится ручей.
Причудливое течение его вод, кокетством не уступающих какому-нибудь щеголю, заигрывает с солнечными лучами, которые, преломляясь в текучих призмах, подчеркивают светлые нежные тона гальки на дне.
Это граница между Бельгией и Францией — прелестная граница, надо сказать, тем более что ни обычный, каменный, ни полосатый, кричащих цветов столб не нарушает первобытного очарования этих мест. Если смотреть в сторону Бельгии — до самого горизонта тянутся леса; с французской стороны на поросший высокими травами холм взбирается тропинка, залитая солнцем. На вершине холма несколько беленых известью стен и шиферных крыш разной высоты: это деревня Виллер. Поблизости небольшое строение; глядя направо, с удивлением замечаешь нагромождение старых камней, которое восхитило бы любителя древностей. Эти источенные временем обломки песчаника представляют собой остатки стены, которую давно уже взяли приступом полчища сорняков. Вот все, что осталось от замка, память о котором сохранилась только в легенде.
Однако сама деревня представляет в наши дни больший интерес, чем эти камни, которые годятся только на изгороди для скромных огородов.
Деревня состоит всего из нескольких одноэтажных домиков. Прямолинейная одинаковость кирпичной кладки на растворе придает этим строениям суровую простоту. Шоссе сюда не ведет — только проселок, по которому насилу можно проехать, тянется от Кариньяна, обрываясь напротив церкви.
Население немногочисленное: сто пятьдесят человек, сплошь работающие на земле или на лесопильнях в окрестных деревнях.
Удивительное дело, в Виллере нет богатых и бедных, нет домохозяев и квартиросъемщиков. У каждой семьи свой дом, свой клочок земли, свой птичник и, как правило, свой хлев.
Кормятся тем, что родит земля. Здесь нет ни булочной, ни мясной лавки. Каждый заботится о собственном пропитании: своя свинья, свои кролики — вот и мясо круглый год.
Так, трудясь от восхода до захода солнца, местные жители вкушают мирное счастье, какое нам и не снилось. Здоровые, сильные, они ничего не смыслят в политических раздорах: сами-то они живут одной семьей. Изредка попадает к ним случайный номер газеты, из которого они узнают о важных событиях; впрочем, эту горстку людей не слишком-то волнуют, да и не интересуют важные события.
По воскресеньям мужчины собираются в единственном здешнем кафе, в низком зале со старинной мебелью — массивными дубовыми столами и скамьями; по стенам висят литографии на сюжеты наполеоновских войн. Старушка с розовым морщинистым лицом разносит местное белое вино, а чаще виноградную водку, которую гонят из выжимок, — это любимый здешний напиток.
В году у них только два праздника — рождество и день святого покровителя деревни. Двадцать пятого декабря в каждом доме печется огромный пирог с гусятиной или курятиной, в день святого — огромный сливовый пирог.
Так мирно, патриархально протекает их жизнь. Болезнь для них — событие. Умирают годам к шестидесяти, семидесяти и обретают последнее пристанище под небольшими каменными крестами, которые жмутся к церкви. Вся деревня тогда одевается в траур, и к богу возносятся сто пятьдесят молитв о даровании душе усопшего вечного покоя. И каждый там рождается, живет и умирает посреди неумирающей природы, которую питают и непреложная зима, и вечная весна.
Жорж Сим
(12 августа 1920)
II. Из курятника
С приходом теплых дней или по крайней мере с приходом таких дней, когда погоде полагается быть теплой, возобновились патриотические демонстрации, большие и малые, с фанфарами и без оных: что ни воскресенье, звучат десятки речей, прославляющих наших доблестных солдатиков и вовеки признательную им страну.
По моим подсчетам, после перемирия прозвучало уже более четырех тысяч таких речей… Более четырех тысяч раз провозглашались слова «признательная отчизна». Бедные солдаты! Как осточертели им, наверно, эти фразы! Четыре тысячи речей! Насколько больше порадовали бы солдат те две тысячи надбавки к пособию, которых они требуют! Но на это рассчитывать не приходится. Члены парламента то хлопочут о жаловании представителям, то дебатируют закон О квартирной плате, то у них каникулы, то у них дуэли…
И вы еще хотите, чтобы они нашли время подумать о тех, кто воевал!
И потом, эти солдаты невыносимы. Их и героями провозглашают, и награждают, и славят, их мужество воспето и в стихах, и в прозе, и даже в музыке. Чего им еще?
Надбавки! А вот об этом-то мы и позабудем. Почему? Да потому, что иначе придется ограбить кучу людей, которые всю войну трудились не покладая рук ради того, чтобы сколотить капитал; обездолить их было бы воистину жестоко, особенно теперь, когда они уже успели привыкнуть к своему новому положению, когда они перестали чувствовать себя нуворишами.
А тем временем солдаты… Я же сказал — они герои! Завидная у них доля, черт возьми!
Мне вспоминается шутка одного славного нищего, остряка по необходимости. Его спросили, какая у него профессия, он указал на свой пустой рукав и ответил: герой великой войны!
Господин Петух
(14 августа 1920)
III. Таинственный дом на Маастрихтской набережной посетили взломщики
Известно, что, после того как в доме Луизы Ж., преступной матери, проживавшей на Маастрихтской набережной, был произведен обыск, дом этот стоит необитаемый. Впрочем, столовое серебро, ценности и вещественные доказательства были сданы на хранение в канцелярию прокуратуры.
Однако в субботу вечером случайный прохожий заметил за шторами второго этажа свет. Он сообщил об этом в полицию; та прибыла на место, но ничего не обнаружила. Впрочем, прохожий запросто мог ошибиться.
И вот в эту среду, около семи утра, соседка, выходившая из своего дома, заметила, что один из ставней первого этажа слегка приоткрыт и само окно приотворено. Она сообщила об этом полицейскому, дежурившему на улице Феронстре. Полицейский позвонил в пятое отделение и отправился в таинственный дом. Сорванная цепь на правом подвальном окне и решетка, из которой оказалась вырвана половина прутьев, не оставляли ни малейшего сомнения в том, что в доме кто-то побывал.
К тому же, ключ, который еще в субботу свободно отпирал входную дверь, теперь не поворачивался в замке. Дверь не отворялась, и представителю полиции пришлось влезть в окно.
В первой комнате цокольного этажа — это оказалась гостиная — все было в порядке. Ставень был открыт изнутри, оконная задвижка обмотана кожаным ремнем.
Подсвечник, на прошлой неделе находившийся на площадке лестницы, был обнаружен перед открытым окном, причем от свечи остался небольшой огарок. На кресле валялась вышитая хозяйственная сумка с инициалами владелицы, Л. Ж., — прежде эта сумка лежала в шкафу на кухне.
Во второй комнате находились секретер и сейф, но сейф был заперт. Однако стальная пластинка, прикрывавшая кнопку с «секретом», оказалась сорвана, из чего явствовало, что ночные посетители пытались открыть сейф. На секретере не было найдено ни малейшего следа взлома. Стенной шкаф, в котором хранились разные вещи, был распахнут, но оттуда ничего не украли. В оранжерею и во двор, по-видимому, никто не ходил.
На втором этаже в спальне, выходящей окнами во двор, царил разгром. Ящики выдвинуты, белье и одежда раскиданы. Большая часть белья была, несомненно, украдена, но других вещей воры не тронули.
В столовой, обращенной окнами на улицу, украли амьенскую ковровую скатерть, а безделушки, которые были расставлены по столу, похитители побросали на пол.
Буфеты были распахнуты, но из посуды ничего не украли.
Дверь на балкон приотворена, между тем не далее как в субботу она была тщательно заперта.
Наконец, на третьем этаже — там, где находится еще одна спальня, обращенная окнами на улицу, и кухня окнами во двор, — тоже царил беспорядок. Из кухни ничего не украдено. В спальне унесли покрывала с кровати.
По-видимому, воры не ходили на чердак; впрочем, там не хранилось ничего ценного. Остается подвал. Как мы уже сказали, подвальное окно было грубо выломано. На угольной крошке, покрывающей пол, видны свежие следы: мужских башмаков, с широким каблуком, на каучуковой подошве, и женских, на тонком каблучке, оставившем в полу глубокие вмятины.
Запасы вина не тронуты.
В таком виде оказалось сегодня утром место происшествия. Нетрудно восстановить ход событий: какие-то мужчины, или мужчина, в сопровождении одной женщины пытаются взломать замок, но он не поддается.
Тогда они взламывают подвальное окно и через подвал проникают в дом. При свете найденной на лестнице свечи они обшаривают дом и, открыв ставень, выбираются наружу через окно первого этажа. Остается выяснить, что это были за посетители.
Сразу же напрашивается гипотеза о сообщнике или старом друге обвиняемой, который пришел с целью уничтожить улики. Однако подобная попытка представляется несколько запоздалой — с дома уже несколько дней назад снято наблюдение. Кроме того, в этом случае посетитель первым делом попытался бы, очевидно, проникнуть в секретер. Между тем секретер не открывали — а ведь замок можно было бы взломать с первой попытки любым инструментом. Короче, эта гипотеза не выдерживает критики.
Остается предположить, что в дом наведались обычные грабители. Это представляется наиболее вероятным.
Но в таком случае мы имеем дело с весьма неискушенными грабителями. В самом деле, они похитили только белье, а ведь прямо у них под носом на каминах было полно прекрасных безделушек, художественных изделий из бронзы и т. д., обладающих известной ценностью. Значит, посетители были просто взломщиками-любителями: опасаясь трудностей при продаже подобных вещей, они предпочли добычу, которую проще сплавить.
Это, разумеется, не более чем гипотеза. Разгадку дела мы получим в результате следствия, которое будет произведено прокуратурой.
Добавим, что Луиза Ж. по-прежнему находится в тюрьме святого Леонардо; она изъявила желание продать обстановку и сдать дом внаем.
Сим
(15 сентября 1920)
IV. Дело на Маастрихтской набережной. Луиза Ж. у себя дома. Vox populi[136]. Наложение печатей. В тюрьме
Поскольку прокуратура изъявила желание получить полный список вещей, похищенных при ночном ограблении, Луизе Ж. было предложено посетить свой дом на Маастрихтской набережной.
Весть об этом неведомыми путями распространилась в округе, и в среду около двух часов дня перед тюрьмой собралась толпа человек в сто, большей частью женщины, живущие по соседству. Вскоре в сопровождении сотрудника прокуратуры и офицера полиции появилась заключенная и села в закрытый автомобиль.
Она была одета в темный строгий костюм, очень бледна и всячески старалась показать, что не обращает внимания на толпу, из которой неслись крики: «Смерть ей!», сопровождавшиеся еще более крепкими выражениями.
Машина, за которой, выкрикивая угрозы, следовала толпа, прибыла на набережную, где зевак еще прибавилось. Луиза Ж., по-прежнему вместе с судебным следователем и заместителем прокурора, вошла в дом.
Начался тщательный осмотр дома; одновременно в качестве меры предосторожности — впрочем, несколько запоздалой — составлялась опись мебели и прочего движимого имущества. Как мы уже сказали, два дня назад из спальни второго этажа было украдено довольно много белья; с третьего этажа — одеяла и покрывала, из столовой — ковровая скатерть.
Кроме того, Луиза Ж. заявила о пропаже скунсовой горжетки и нескольких бутылок вина.
Пока заключенная находилась в одной из комнат под строгим присмотром, представитель прокуратуры тщательно осмотрел подвал и распорядился починить подвальное окно — тогда-то и слышался глухой стук, который так заинтриговал публику.
Судебный следователь, по всей видимости, воспользовался этим посещением, чтобы еще раз допросить Луизу Ж., главным образом насчет убийства третьего ребенка.
Как мы уже сообщали, из письма трамвайного кондуктора Н. следует, что ребенок погиб между 1916 и 1920 годами.
Заключенная держится невозмутимо и так же, как и в прошлые разы, не сочла нужным давать объяснения по поводу этого нового преступления, в котором ее обвиняют.
Осмотр дома завершился только в десять вечера. В толпе, все прибывавшей, усилились крики и угрозы в адрес преступной матери.
В четверг рано утром представитель прокуратуры вновь посетил дом. Все внутренние двери были опечатаны; отныне дом будет днем и ночью находиться под охраной.
Луиза Ж., чье здоровье признано вполне удовлетворительным, содержится в камере. К ней применяется обычный тюремный режим, за исключением некоторых послаблений. Поскольку существует опасение, что она попытается покончить с собой, в одной камере с ней постоянно находятся две женщины, осужденные по уголовным делам.
Луиза Ж. спокойна, говорит мало и никогда не упоминает о предъявленных ей обвинениях. Она надела маску вялого безразличия.
Однако создается впечатление, что она не питает никаких иллюзий относительно своего будущего. Она очень хочет как можно скорее сдать свой дом жильцам.
Взломщики по-прежнему не обнаружены. Наши предположения разделяют прокуратура и полиция, которые убеждены, что произошла самая обычная кража, не имеющая никакого отношения к предыдущим преступлениям.
Сим
(17 сентября 1920)
V. Из курятника
Администрация коммуны Остенде объявляет не без гордости, что построит Дворец водолечения, который обойдется государству в сущий пустяк — каких-нибудь пять миллионов франков.
Одновременно большинство коммун и городов Бельгии ознакомилось со сметами на памятники «Победа», «Признательная родина», «Освобождение» и т. д., которые вскоре будут воздвигнуты в общественных местах по всей стране.
Увековечить победу, доблесть наших солдат — благородная идея. Но спрашивается, что должны думать тысячи пострадавших из Диксмейде, Динана, Визе, если вместо крыши над головой им будут предложены не только речи да бараки, но еще и мраморные колонны и бронзовые статуи. Повторяю, увековечить победу — дело хорошее, но если не принять соответствующие меры, то развалины Фландрии и сожженные деревни окажутся куда в большей степени памятниками страданий бельгийского народа.
Но мало того, что на патриотические памятники пожертвованы тысячи и тысячи; сегодня новые тысячи расходуются на памятники одним только нуворишам, ибо только те, кто, не участвуя в войне, грел на ней руки, могут позволить себе такую роскошь, как казино и огромные водолечебницы.
Итак, посреди разоренной страны, в Остенде, вырастают роскошные каменные и кирпичные здания, а пострадавшие по-прежнему будут мерзнуть в бараках… Победа, воплощенная в мраморе и бронзе, — дело, разумеется, хорошее. Но восстановление разрушенных деревень было бы куда более прекрасной победой… над бесхозяйственностью и потрясающим равнодушием наших правителей!
Господин Петух
(18 сентября 1920)
VI. Из курятника
Вчера я слышал, как парнишка лет десяти зубрил урок, выкрикивая во все горло более или менее связные обрывки фраз.
Не без удивления я узнал, что мальчуган таким образом учит ни больше ни меньше как устройство барометра, состав воздуха, воды и бог знает что еще. Добавлю, что, сколько ни спрашивал я его обо всех этих вещах, он знай себе тараторил затверженные слова. Стоило мне его перебить, он тут же осекался и начинал сначала.
Я уверен, что этот подающий надежды юный ученый смог бы точно так же перечислить мне моря Китая или королей династии Меровингов[137].
В двадцать лет он будет вполне «знающим» человеком. Будет говорить на трех или четырех языках, заучит законы гидростатики и динамики, а также названия мельчайших костей скелета, без запинки продекламирует наизусть любую страницу кодекса и перескажет интимнейшие подробности из жизни Генриха IV[138] или Рамсеса II[139].
Сомневаюсь, однако, что сей ученейший молодой человек выработает когда-либо свой собственный взгляд на жизнь и на обязанности каждого по отношению к социальному механизму! Хотя, вероятно, он с присущей ему блестящей и бездумной эрудицией будет рассуждать о доброте, милосердии, человеческих чувствах и переживаниях.
И в сущности, тем лучше для него. Машины не бывают несчастными!
Господин Петух
(2 декабря 1920)
Данный текст является ознакомительным фрагментом.