325. H. H. Страхову
325. H. H. Страхову
1878 г. Января 27? Ясная Поляна.
Не получая долго от вас писем*, дорогой Николай Николаевич, я все время радовался мыслью, что вы, верно, работаете (и так оно и вышло), и скучал. Так скучал даже, что писал Степе*, чтобы он зашел к вам и узнал о вас и мне написал. Буду отвечать по пунктам. Голохвастов, вероятно, в деревне, писать ему, Новый Иерусалим — город не знаю, как зовут.
Фет в новом своем именье — Московско-Курская дорога, станция Будановка. В последнем письме он прислал мне стихотворение прекрасное*.
Вот вам две пары стихов.
. . . . . . .
…Та трава, что вдали на могиле твоей,
Здесь на сердце, чем старе она*, тем свежей,
. . . . . . .
У любви есть слова, те слова не умрут.
Нас с тобой ожидает особенный суд.
. . . . . . .
Похороны Некрасова. Ужаснее подобных зрелищ для меня ничего нет*.
Наглая жизнь у вас в вертепах, как Петербург, так разгуливается, что и на не подлежащие ей явления смерти хочет наложить свою руку. И что смешнее всего, хочет отнестись к тайне смерти со всем свойственным ей умением приличия, — торжественно по чину; и тут-то вся ничтожность, мерзость ее тычет в глаза тем, у кого есть глаза. Как будто не только Некрасов [ская] слава, но слава всех великих людей, собранная на одну голову, могла бы быть прилично упомянута над трупом.
О Некрасове я недавно думал. По-моему, его место в литературе будет место Крылова. […]
Об искании веры. Вы пишете, что «всякие сделки с мыслью вам противны». Мне тоже. Еще пишете, что для «верующих всякая бессмыслица хороша, лишь бы пахло благочестием (я бы заменил: лишь бы проникнуто было верою, надеждою и любовью)[1]. Они в бессмыслицах, как рыба в воде, и им противно ясное и определенное». И я тоже. Я об этом начал писать и написал довольно много*, но теперь оставил, увлекшись другими занятиями*. Но, рассчитывая на вашу способность (необычайную) понимать других, попытаюсь в этом же письме сказать, почему я думаю, что то, что вам кажется странным, вовсе не странно.
Разум мне ничего не говорит и не может сказать на три вопроса, которые легко выразить одним: что я такое? Ответы на эти вопросы дает мне в глубине сознания какое-то чувство. Те ответы, которые мне дает это чувство, смутны, неясны, невыразимы словами (орудием мысли).
Но я не один искал и ищу ответов на эти вопросы. Все жившее человечество в каждой душе мучимо было теми же вопросами и получало те же смутные ответы в своей душе. Миллиарды смутных ответов однозначащих дали определенность ответам. Ответы эти — религия. На взгляд разума ответы бессмысленны. Бессмысленны даже по тому одному, что они выражены словом. Но они все-таки одни отвечают на вопросы сердца. Как выражение, как форма они бессмысленны, но как содержание они одни истинны. Смотрю всеми глазами на форму — содержание ускользает; смотрю всеми глазами на содержание — мне дела нет до формы. Я ищу ответа на вопросы, по существу своему высшие разума, и требую, чтобы они выражены были словами, орудием разума, и потом удивляюсь, что форма ответов не удовлетворяет разуму. Но вы скажете: поэтому и ответов не может быть. Нет, вы не скажете этого, потому что вы знаете, что ответы есть, что этими ответами только живут, жили все люди и вы сами живете. Сказать, что этих ответов не может быть, все равно, что сказать, ехавши по льду, что реки не могут замерзать, потому что от холода тела сжимаются, а не расширяются. Сказать, что эти ответы бессмысленны, то же, что сказать, что я чего-то в них не умею понимать. И не умеете вы понимать, как мне кажется, вот что: ответы спрашиваются не на вопросы разума, а на вопросы другие. Я называю их вопросами сердца. На эти вопросы с тех пор, как существует род человеческий, отвечают люди не словом, орудием разума, частью проявления жизни, а всею жизнью, действиями, из которых слово есть одна только часть. Все те верования, которые и имею, и вы, и весь народ, основаны не на словах и рассуждениях, а на ряде действий, жизней людей, непосредственно (как зевота) влиявших одна на другую, начиная с жизней Авраамов, Моисеев, Христов, святых отцов, но внешними даже действиями: коленопреклонениями, постом, соблюдениями дней и т. п. Во всей массе бесчисленной действий этих людей почему-то известные действия выделялись и составляли одно целое предание, служащее единственным ответом на вопросы сердца. И потому для меня в этом предании не только нет ничего бессмысленного, но я даже и не понимаю, как к этим явлениям прилагать проверку смысленного и бессмысленного. Одна проверка, которой я подвергаю и всегда буду подвергать эти предания, это то, согласны ли даваемые ответы с смутным одиночным ответом, начертанным у меня в глубине сознания (о котором я говорил прежде). И потому, когда мне это преданье говорит, что я должен хоть раз в год пить вино, которое называется кровью бога, я, понимая по-своему или вовсе не понимая этого акта, исполняю его. В нем нет ничего такого, что бы противоречило смутному сознанию. Также я в известные дни ем капусту, а в другие мясо, но когда мне предание (изуродованное борьбой разумной с различными толкователями) говорит: будемте все молиться, чтобы побить побольше турок, или даже говорит, что тот, кто не верит, что это настоящая кровь и т. п., тогда, справляясь не с разумом, но с хотя и смутным, но несомненным голосом сердца, — я говорю: это предание ложное. Так что я вполне плаваю, как рыба в воде, в бессмыслицах и только не покоряюсь тогда, когда предание мне передает осмысленные им действия, не совпадающие с той основной бессмыслицей смутного сознания, лежащего в моем сердце. Если вы поймете, несмотря на неточность моих выражений, мою мысль, напишите мне, пожалуйста, согласны ли вы с ней или нет, и тогда почему. Совестно мне это говорить, но говорю, что чувствую: я так убежден в том, что я говорю, и убеждение это так для меня отрадно, что я не для себя желаю вашего суждения, но для вас. Мне бы хотелось, чтобы вы испытывали то же спокойствие и ту же свободу душевную, которую испытываю я. Знаю, что пути постигновения даже формальных, математических истин для каждого ума — свои, тем более они должны быть свои особенные для постигновения метафизических истин, но мне так ясно (как фокус, который вам показан), что не могу понять, в чем для других может еще быть непонятен этот фокус. Знаю тоже, что если мне в Москву надо ехать на север и сесть на машину в Туле, то это никак не может служить общим правилом для всех людей, находящихся на разных концах света и желающих приехать в Москву, — тем более для вас, потому что знаю, что у вас с собой много поклажи (ваше знание и прошедшие труды), а я налегке; но я могу вас уверить, что я в Москве, больше никуда не могу желать ехать, и что в Москве очень хорошо. Я вам написал, как я приехал, и, не зная хорошенько, где вы находитесь, прошу вас проверить мой маршрут — не годится ли он вам? Пожалуйста, когда вам будет время, напишите мне, в чем окажется разница предлагаемого маршрута и где он на ваш взгляд неверен. Да, пожалуйста, погрубее пишите мне и критикуйте меня, чтобы короче и можно бы больше сказать.
У меня явилась дерзкая мысль. Что, если бы вам было свободно, и расход поездки для вас незначителен, и вы любите нас по-старому, что, если бы вы приехали к нам на блины на несколько деньков?*
Простите, если это приглашение слишком смело. Я пускаю его, надеясь, что вы не рассердитесь, а если из 100 есть 1 шанс, что возможно, то отчего не рискнуть тем, что было бы такою радостью. О религии мы бы не говорили. Может быть, я буду в Петербурге. Но в Петербурге я вас не увижу.
Ваш Л. Толстой.
Я всю эту зиму хвораю и не выхожу из дома. А раза два лежал в постели по нескольку дней.