181. С. А. Толстой
181. С. А. Толстой
1864 г. Декабря 7. Москва.
Вчера получил твое хорошее письмо, милый друг*. Вот уж четвертый день, что регулярно за обедом звонит почтальон и приносит твои письма.
Помни, душенька, что я рассчитываю на то, что ты тотчас известишь меня, ежели с Сережей будет нехорошо. У него должен быть желудочный катар. Средство против этого: гигиена, тепло и удобоваримая пища — молоко, суп, и Андрей Евстафьевич советует очень телячьи ножки и саго. Саго я привезу тебе. Вчера я писал тебе о моих планах, о моей руке и моей тоске здесь. Все это точно такое же нынче. Воскресенье думаю быть у тебя; рукой заставляю Алексея делать раза два в день движения и ношу повязку, которая очень меня облегчает. За дело ни за какое не могу приняться. Вчера утром читал английский роман автора «Авроры Флойд»*. Я купил 10 частей этих английских не читанных еще мною романов и мечтаю о том, чтобы читать их с тобою. Вот бы ты с Лизой занималась по-английски. Потом опять противный Александр Михайлович*, Катерина Егоровна*, Лиза. Даже и читать нельзя, угла нет. Только пошел походить до обеда, и ни в библиотеках, ни для покупок ничего не мог сделать, потому что воскресенье. После обеда опять: «Погубил я свою молодость», и в 7 часов «Жизнь за царя»*. Очень хорошо, но монотонно. В театре была одна воскресная публика, и потому половины интереса наблюдений для меня не было. Но зато, вернувшись, мы были одни: Любовь Александровна, которая очень, очень мила и хороша, Лиза, Таня и Петя, и было очень весело отчего-то. Вспоминали, рассуждали. Таня уверяла, что она хочет одного — жить в одной башне, высоко, высоко, с гитарой. Любовь Александровна доказывала, что в башне надо есть и ходить на час, и Таня нервно и весело, как и тот раз об поповой дочери, расплакалась, и мы разошлись спать. Кроме того, Петя спал и врал, и я рассказывал, что я должен, несмотря на ревнивый характер жены, для очищения совести сознаться в ужасном поступке с Анночкой*. Снимая фрак, я размахнул рукой в то время, как она проходила, и рукой попал прямо в ее грудь. Я вижу, какую ты сделаешь, мне знакомую брезгливую мину… Ах, Соня, скоро ли пройдут эти 5 дней. Для очищения совести я хочу распаренную руку показать Нечаеву. От Каткова и Любимова не получаю ответа и рукописи, мне досадно, а вместе с тем ехать к Каткову не хочется. В архиве почти ничего нет для меня полезного*. А нынче поеду в Чертковскую* и Румянцевскую библиотеку. Очень мне гадко и скучно, особенно эти два последние дни. Ты говоришь, чтоб я ездил. Никуда не хочется. Одна мысль: как бы не забыть сделать то, что нужно. Но, выбирая из двух праздностей — ухищряться разговаривать об умном или жантильном, или шляться по кремлевским комнатам без дела, все лучше последнее, особенно, когда нет Александра Михайловича, который, я тебе расскажу почему, стал мне так гадок, что я его видеть не могу равнодушно и умышленно обошелся с ним так холодно под конец, что он не заедет к нам. Он уехал вчера, в 5 часов. Все черные вашей семьи мне милы и симпатичны. Любовь Александровна ужасно похожа на тебя. Она на днях делала колпак для лампы, точно как ты, — примешься за работу, и уж тебя не оторвешь. Даже нехорошие черты у вас одинаковы. Я слушаю иногда, как она с уверенностью начинает говорить то, чего не знает, и утверждать положительно и преувеличивать, и узнаю тебя. Но ты мне всячески хороша. Я пишу в кабинете, и передо мной твои портреты в 4-х возрастах. Голубчик мой, Соня. Какая ты умница во всем том, о чем ты захочешь подумать. От этого-то я и говорю, что у тебя равнодушие к умственным интересам, а не только не ограниченность, а ум, и большой ум. И это у всех вас, мне особенно симпатичных черных Берсах. Есть Берсы черные — Любовь Александровна, ты, Таня; и белые — остальные. У черных ум спит, они могут, но не хотят, и от этого у них уверенность, иногда некстати, и такт. А спит у них ум оттого, что они сильно любят, а еще и оттого, что родоначальница черных Берсов была неразвита, то есть Любовь Александровна. У белых же Берсов участие большое к умственным интересам, но ум слабый и мелкий. Саша пестрый, полубелый. Славочка на тебя похож, и я его люблю. Воспитанье его с угощением и баловством мне кое в чем не нравится, но он, верно, будет славный малый. Один Степа, я боюсь, еще доставит всем нам много горя. Он и сам дурен отчего-то, а воспитанье его еще хуже его. Вчера, по случаю прения о гувернере, в котором принимали участие Таня, Петя и Володя, нападая на гувернера, Любовь Александровна решила отдать всех, кроме Пети, в заведения. И я говорю: прекрасно, по крайней мере, ваша совесть покойна будет. А правда, что отца нет. Я говорю: коли я умру, одно завещанье оставлю Соне, чтобы она Сережу отдала в казенное заведенье. А я так и не сказал, за что ты умница. Ты, как хорошая жена, думаешь о муже, как о себе, и я помню, как ты мне сказала, что мое все военное и историческое, о котором я так стараюсь, выйдет плохо, а хорошо будет другое — семейное, характеры, психологическое*. Это так правда, как нельзя больше. И я помню, как ты мне сказала это, и всю тебя так помню. И, как Тане, мне хочется закричать: мама, я хочу в Ясную, я хочу Соню. Начал писать тебе не в духе, а кончаю совсем другим человеком. Душа моя милая. Только ты меня люби, как я тебя, и все мне нипочем, и все прекрасно. Прощай, пора идти по делам.