НО ЧТОБЫ ТАК!.. НО ЧТОБЫ ТАК!

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

НО ЧТОБЫ ТАК!.. НО ЧТОБЫ ТАК!

Он был певцом страны Советов,

Он комсомольский был вожак…

Да, есть продажные поэты,

Но чтобы так!.. Но чтобы так!..

М. Лопусов

Я не хотел печатать эту статью, но, право, он вынудил меня. Кто? Почему?.. Видели показанный 1 ноября по московской программе ТВ грандиозный концерт в честь 90-летия комсомола, состоявшийся 29 октября во Дворце съездов? Вот там он меня и вынудил. Чем? Наберитесь терпения. А начну издалека…

Минувшим летом я напечатал в «Литературной России» статью «Оба лучше». Писал я там примерно вот что.

У «Литературной газеты» есть свои любимые авторы. Что ж, с этим ничего не поделаешь, это естественно. Я и сам любимец «Красноярской газеты», «Дуэли», кажется, и «Завтра», а может быть, даже и «Правды», — она мне звание камер-юнкера присвоила. Да ещё какой любимец-то! Печатают то и дело, гонорары выписывают пятикратные да всё в твердых шекелях. А у «ЛГ» среди стихотворцев самые большие и закоренелые любимцы, судя по всему, — Константин Ваншенкин и Андрей Дементьев, ну, а потом — Юнна Мориц, у меня, впрочем, ни малейших сомнений не вызывающая. Первых двух газета уж так пестует, так опекает и холит! Печатает их стихи полосами да еще с предварительным уведомлением читателей о предстоящем эстетическом пиршестве, со своим небольшим, но трогательным предисловием или послесловием, с парочкой портретов, а то и с извещением о состоянии их здоровья: пульс, давление, стул… Вот прихворнул как-то товарищ Дементьев — и тут же читателей ставят в известность: «Наш любимец занедужил. Отбыл на поправку в Израиль. Пожелаем ему выздоровления. Стихи же его вот — только что прислал из иерусалимской больницы „Шаарей“, из реанимации». А в минувший День Победы «Литгазета» порадовала читателей трогательной рецензией о Ваншенкине, написанной не кем-нибудь, а самим издателем его книги. Очень ему нравится то, что он издаёт.

Тут заметим, что между любимцами «Литгазеты» порой случаются как бы переклички. Так, оба они в весьма почтенных летах, и вот корреспондент ЛГ спрашивает Ваншенкина, которому скоро 85, не надоело ли «рифму строгать», не тянет ли на покой. Поэт отвечает:

Видя в небе некий знак,

В поздние писали годы —

Первым делом это Гёте,

Тютчев, Фет и Пастернак.

А почему писали? Известное дело — «женщина — причина». Верно, но что это за «некий знак» в небе? Непонятно. Нельзя умолчать и о том, что Ваншенкин (да продлят небеса его дни!) уже лет на пятнадцать старше трех последних названных им поэтов, а всё выдаёт и выдаёт в «Литгазете» целые полосы. Молодец!

И Дементьев, которому недавно перевалило за 80:

В мои года уже стихи не пишут.

Но Гёте был постарше, а писал.

Дался им бедный Гёте, но — тоже верно. Правда, к сожалению, ничего гётевского или фетовского в писаниях того и другого мне обнаружить не удалось. Не беда, обнаружат другие, например, Юрий Поляков.

Ещё примерчик духовной близости двух поэтов. Младший:

Было всё в моей жизни взаимно…

Люблю Иерусалим.

И чувствую взаимность.

Как тут не вспомнить его старшего собрата:

Я люблю тебя, жизнь,

И надеюсь, что это взаимно.

Что ж, взаимность это во многих ситуациях хорошо, но не в силах я вообразить, чтобы, допустим, пылко любимый ими Лермонтов, воскликнув

Люблю отчизну я…,

тут же присовокупил бы:

И надеюсь, что это взаимно.

Невозможно представить, чтобы и Пушкин написал о Петербурге хотя бы так

Люблю тебя, Петра творенье,

И надеюсь, что ты уважаешь меня.

Но — кто без греха! Нельзя же требовать ото всех, рифмующих «кошка-собака», пушкинского понимания.

Однако эти два поэта при некоторой общности имеют немало и различий как в жизненной позиции, в манере поведения, так и в литературном складе. Например, оба они после долгой комсомольско-партийной жизни вдруг на старости лет, как сказал классик, «у гробового входа» стали антисоветчиками. Но Ваншенкин порочит Советское прошлое очень осторожно, осмотрительно, гомеопатическими дозами, намёками, даже ребусами, которые не всякий разгадает. Допустим, к ядовитой антисоветской инъекции в давней литгазетовской подборке («три четверти века» мы «дрожали» и «висели на подножке» неизвестно куда летящего поезда) недавно присовокупил:

У страны своей родной

Мы находились в безднах комы,

В реанимации одной…

Но — вышел поэт, побрякивая медалями да орденами, из комы, слава Богу, покинул реанимацию, и, как сказано уже, скоро отметит 85-летие, Медведея ему уже второй антисоветский орден приготовил.

Есть у него ещё стишок «Смена» — о происшедшей в стране контрреволюции, тоже — аллегорический, непрозрачный, в сущности — ребус, рассчитанный на единоверцев:

Честно и смело,

Кончив дела,

Первая смена

Нынче сошла.

Кто же именно эти честные смельчаки первой смены? Не эти ли — Горбачёв и Ельцин, Гайдар и Чубайс, Черномырдин и Козырев, Березовский и Гусинский? Похоже, что так.

Дальше:

Нынче впервые

В первый свой (?) ряд

Вышли вторые

Как на парад…

Кто? Дерзнём и здесь предположить: Кудрин да Фурсенко, Зурабов да Христенко, Абрамович да Ходоркович… Но какой же «парад»? Трудятся в поте лица, копая могилу родине.

Надо сказать, что Ваншенкин вообще осмотрителен, осторожен, как стрекоза. Ведь он, между прочим, не подписал коллективное письмо в «Известиях» 5 октября 1993 года, вошедшее в биографии 42 писателей-подписантов как несмываемое пятно под названием «Раздавите гадину!» (о нём мы ещё вспомним). А ведь там — все его дружки-приятели и, надо думать, уговаривали. Ну, разве что не был в Москве тогда. А младший-то собрат Андрюшенька подписал…

У этого младшего немало разного рода «перекличек» и с другими авторами, он частенько просто повторяет их, пересказывает «своими словами», а то и просто цитирует без кавычек. Тут, увы, не всё благополучно. Например:

Я хочу и болей и радостей,

Я хочу свою жизнь прожить

Не вполсердца, не труся, не крадучись.

Я взахлёб её буду пить…

Похвально, пей. Однако же Пушкин сказал лучше:

Но не хочу, о друга, умирать.

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…

А вот:

Всё должно быть прекрасно в людях…

Да это же усеченный Чехов: «В человеке всё должно быть прекрасно: и мысли, и лицо, и одежда».

Не забыты и старшие современники. Пастернак писал о море:

Приедается всё,

лишь тебе не дано примелькаться…

А Дементьев хочет сказать нечто подобное о небе, но вот что получилось:

Всё на земле повторимо,

Лишь небо нельзя повторить…

Во-первых, странная мысль — повторить небо. А зачем? Одного мало? Но если всё-таки неизвестным способом изготовить второе небо, допустим, из крашенной жести, то где его поместить? Куда девать? Что с ним делать? Конечно, в известном смысле что-то и повторимо. Так, Дементьев дублирует Ваншенкина, который еще в 1956 году утверждал: «Всё опять повторится сначала». Но он имел в виду далеко не всё, а — женитьбу, детей, внуков, у которых тоже могут быть дети, внуки и т. д… А попробуй повторить хотя бы вчерашний день. Разумеется, как и вчера ты можешь проснуться, сделать зарядку, принять душ, позавтракать… Но как повторить, скажем, матч наших футболистов с голландскими, выигранный со счётом 3:1? Правильней сказал классик:

Ничто не ново под луной…

Но и это правильно лишь в высшем философском смысле и только отчасти, ибо кое-что новое появляется постоянно, например, — одна за одной сорок книг Андрея Дементьева.

Шествуя по чужим тропинкам дальше, встречаем у Александра Прокофьева строки, ставшие замечательной песней:

Чтоб дружбу товарищ

Пронёс по волнам,

Мы хлеба горбушку —

И ту пополам…

А у Дементьева читаем:

Можно хлеба краюху

Делить пополам…

Можно, конечно, можно. Однако не следует есть чужую краюху и жить за чужой счёт.

Ярослав Смеляков написал когда-то прекрасное стихотворение о женщинах, работающих лопатами у железнодорожного пути. И у Дементьева — о том же самом. И что же? Гвоздит прораба, который «здесь вроде витязя», да какое-то неведомое безымянное начальство. Смеляков же не ищет виноватых где-то:

А я бочком и виновато,

и спотыкаясь на ходу,

сквозь эти женские лопаты,

как сквозь шпицрутены, иду.

В первом случае — профессиональная привычка комсомольского вождя к обличительным речам, навык прятаться за чужую спину, во втором — честная поэзия личной ответственности на родной земле за всё.

Обилие таких «перекличек» и заимствований делают Дементьева похожим на торговца осетриной второй свежести.

Но поэт занимается не только этим. Он ещё страшно любит ходить в гости к знаменитым собратьям. Как Чичиков. Как Винни Пух с Пятачком. Помните?

Кто ходит в гости по утрам,

Тот поступает мудро!

И вот —

Я приехал в гости в Тютчеву…

Потом заваливается к Пушкину, Лермонтову, Толстому…И так вплоть до Мандельштама. Ну как только не страшно! Даже если ограничился бы визитом только к Осипу Эмильевичу. Ведь тот наверняка сказал бы:

— Андрей Дмитриевич, вы написали:

Господь одарил Мандельштама

Талантом влиять на слова…

— Что вы имеете в виду? Назовите хоть одно слово, на которое я повлиял. И что с ним стало? Голубчик, совсем не то: я пытался влиять не на слова, а на людей — словами.

А вы ещё пишете, будто при этом я хотел,

Чтоб скучные млели от шарма,

А злые теряли права.

Кто это — скучные и злые? Откуда вы их взяли? Соседи по квартире? Ваш сосед в Безбожном не Феликс Кузнецов? А что ещё за шарм? Вы хоть понимаете, что означает это слово? Почему от него млеют и именно скучные? А какие права почему-то теряют из-за этого шарма злые — избирательные, родительские, водительские?

— В таком духе у вас и дальше:

Господь одарил Мандельштама

Талантом предчувствовать речь…

— Какую речь? Чью? Товарища Сталина, что ли?

….Где даже нежданная драма

Старалась надежду сберечь.

— Вы можете объяснить, что означает этот словесный конгломерат?

И рушился мир Мандельштама

Сквозь боль и растерянный взгляд.

— Так-таки именно сквозь взгляд и рушился?.. Знаете, любезный, позвольте вам выйти вон.

Я не исключаю такого разговора с таким финалом. Но уверен, что это ничуть не смутило бы гостя, и он тут же помчался бы, допустим, к Фету.

— Да, — сказал бы Афанасий Афанасьевич, — прочитал я четыре полосы ваших стихов в «Литературке» за недолгое время. Отменно!.. А вы, между прочим, не из дворян?

Это пунктик Афанасия Афанасьевича. Его отец А. П. Шеншин, дворянин, женился за границей на католичке Каролине Фет, православный обряд венчания не был исполнен, и потому в России брак и родившегося сына не признали законными. Поэт долгие годы потратил на то, чтобы стать Шеншиным и дворянином. А когда, наконец, стал, Тургенев усмехнулся: «Ну вот, у вас было имя — Фет, а теперь вместо него вы получили фамилию Шеншин». Радуйся, мол…

Дементьев был бы удивлен вопросом и ответил бы стихами:

Теперь все хвалятся дворянством.

Мой предок был из крепостных!

— Если из крепостных, то почему так плохо русский язык знаете? — спросил бы Фет. — Ведь гены должны тут подсказывать и на язык работать, а они у вас, как мне сказали, почему-то работают на Израиль.

Дементьев оторопел:

— Я плохо знаю русский язык?! Да известно ли вам, сколько у меня орденов и премий за стихи? Что ж, они написаны плохим языком?

— Вы без конца пишете о любви. — сказал Фет. — Мы, классики, тоже писали о ней много. Но как! Например:

Шепот… робкое дыханье… трели соловья…

Какое счастье! Ночь и мы одни…

А вы как?

Я с любовью навеки повенчан…

Велик запас моей любви…

Сказали бы еще «велик ресурс». В другом вашем стихотворении я прочитал:

Золотого запаса

Мне время не намыло…

Вон о чём ваша печаль — о золотом запасе! Коллега Маяковский писал:

Мне и рубля не накопили строчки…

Подумайте только: он о рубле, а вы — о золотом запасе, как Государственный банк. А у Маяковского дальше так:

И кроме свежестиранной сорочки,

Скажу по совести, мне ничего не надо.

Вот — истинный поэт! А вы тоскуете о персональном золотом запасе. Вам бы еще наш Стабилизационный фонд получить из Америки, если отдадут. Стыдно, батенька. Стыдно!..

А представьте себе Дементьева в гостях у Пушкина. Тот наверняка сказал бы:

— Я когда-то писал о своём Михайловском:

Приветствую тебя, пустынный уголок,

Приют спокойствия, трудов и вдохновенья,

Где льётся дней моих невидимый поток

На лоне счастья и забвенья…

А что у вас читаю на эту же тему, месье?

Очень я люблю свою квартиру —

Шесть окон, цветы, портрет жены…

Очень я люблю свою квартиру,

Где уют — превыше всех богатств…

Очень я люблю свою квартиру,

Где встречаю праздники и труд.

Мне с квартирой сильно подфартило,

Потому что(!) я люблю уют.

— Отменно! Но, черт подери, известный мне коллега Бушин тоже любит уют, однако, ему, как и многим, подфартило гораздо меньше, чем комсомольским активистам: получил 35 жилых метров на троих-четверых за свои трудовые…

— Пожалуй, приведённое стихотворение — одно из наиболее характерных для вас. В частности, и потому, что на первом месте — праздники, а уж потом труд. А у меня-то наоборот: сперва труд, потом — отдохновенье. Как в народе-о говорят? Делу — время, потехе — час. А вы какой-то антинародный.

— Теперь уже в давние годы была пародия, кажется, Александра Архангельского на Иосифа Уткина:

Я люблю свою жену

И гитарную струну,

Папу, маму, тётю, ну,

И Советскую страну.

А ведь у вас не только страны, но и жены нет, а только её портрет да окна в трёх-или четырёхкомнатной квартире. Поставьте-ка это рядом с другим знаменитым портретом:

О подвигах, о доблести, о славе

Я забывал на горестной земле,

Когда передо мной в простой оправе

Твоё лицо сияло на столе…

— Вы можете представить здесь упоминание о количестве окон или о метраже квартиры?

— А это что такое, месье:

Поэзия превыше суеты…

Верно. Только ведь я ещё когда сказал:

Служенье муз не терпит суеты….

С тех пор это стало общим местом. А вы и дальше в той же манере прихватизации:

Поэзия с небес нисходит в души.

Она — то «гений чистой красоты»,

То отзвук бед…

Ну, сколько можно мурыжить моего «гения красоты»! Да и не мой он, я и сам-то позаимствовал его у Василия Андреевича. Ну, один-то разочек по дружбе можно было…

— Банальностей у вас невпроворот! Кроме моих, тут и замусоленные строки то Лермонтова об «одиноком парусе», то Тютчева о России, уме и аршине; тут и заезженная «дорога в храм», по которой, мол, непременно приведёт к счастью; и эксгумированный ныне Нострадамус; и вдруг нахлынувшие в русскую поэзию обитатели небес — сам Создатель, и Христос, и бесчисленные ангелы порхают, машут крылышками… Но сколько бы вы ни воспевали небесах, месье, всё равно видно же, что в прошлом вы были замзавотделом агитации и пропаганды ЦК комсомола и, конечно, занимались там антирелигиозной пропагандой.

Тут Дементьев, надо думать, изумится бы: откуда, мол, знает?

— Да это же не только пророкам видно, — ответил бы Александр Сергеевич. — Вот вы объявляете:

Поэт всегда — номенклатура сердца…

А мой пегас — номенклатура счастья…

— Так мог сказать только человек с Маросейки, где было ЦК комсомола, или со Старой площади, где ЦК партии, только Акакий Акакиевич, живший в мире этой номенклатуры.

— А это откуда? —

Ангел по зову звёзд

На небо своё вернулся…

— С чего вы взяли, что ангелы подчиняются звёздам? На небе, сударь, совсем иная субординация. Или вот ещё:

В то утро Богу было недосуг…

— Недосуг! Как о своём израильском дружке Алексине или Щаранском. Конечно, Бог поругаем не бывает, но это же оскорбительно для верующих. Бог всеведущ, вездесущ, всемогущ и всемилостив. Неужели это не знали в ЦК комсомола?

— А дальше просто кошмар:

В небе мерцают искры,

Словно там курит Бог.

— Это уж прямое богохульство! Всевышний с «беломорканалом» в зубах. Неужели от советских людей скрывали и то, что Бог некурящий? Творец, может, когда и баловался — ведь и табак дело его рук, интересно попробовать, что получилось, но ещё до ноева потопа Он решительно завязал.

— А вот и такая чушь —

Я продолжаю влюбляться в тебя

Так же безумно, как некогда Тютчев.

Так же неистово, как в Натали

Пушкин влюблялся в счастливые годы.

— Что значит «влюблялся»? Сегодня влюбился, завтра разлюбил, потом опять влюбился. Так, что ли? Я влюбился в Наталью Николаевну и — навсегда. Что вы мне навязываете свою амурную суетливость! А ещё и такой букет:

И полыхают над краем земли

Наши года словно краски восхода…

Я окунаюсь в царство красоты,

Где мы с тобою вновь помолодели…

Как будто бы сиреневое пламя

Незримо опалило души нам… и т. п.

— О, Господи, сколько велеречивой трескотни — безумие, неистовство, пламя да ещё сиреневое, полыхание, опаленные души, царство красоты, вечная молодость, и всю эту непотребщину суёте читателям, прикрываясь нашими именами да премиями в нашу честь. И суёте со страниц не какого-то «Пульса Тушино», а «Литературки», главной писательской газеты, которую я основал, и под моим профилем на первой полосе.

— Но ведь её нынешний главный редактор сам, как говорит, «профессиональный поэт, автор нескольких книг стихов и лауреат премий именно за стихотворчество». (Между прочим, премии имени Маяковского, о чём нехорошо умалчивает). А ведь еще и диссертацию защитил о поэзии. Во всём доходит до точки! И не может кандидат наук не знать, что Пушкин не «влюблялся» в Наталью Николаевну, а влюбился — и точка. Не может кандидат не понимать, чего стоят в базарный день все эти безумные полыхания и пламенные неистовства. Не может не видеть, что на страницах его газеты идёт беспардонная спекуляция именами классиков. Так что же его заставляет профанировать поэзию? Я сказал бы так:

Редактор слабый и лукавый,

Патлатый щёголь, литзвезда,

Нечаянно пригретый славой

В газете царствовал тогда…

Но Дементьев не может жить без общения с писателями хоть в каких-нибудь формах. И вот он встаёт на защиту тех, кого называет «изгоями», «гонимыми пророками», «поруганными талантами» — Бунина, Мережковского, Гиппиус, заодно и Галича, Аксёнова, Войновича… Всё в одну кучу! Но, во-первых, какие они пророки? Что они напророчили? Во-вторых, сами были отменными ругателями талантов. С какой злобой Гиппиус писала о Блоке! С каким нобелевским высокомерием Бунин оболгал после их смерти Горького, Есенина, Маяковского. А Аксёнов? А Войнович?.. В-третьих, никто их из страны не изгонял — сами рванули. У Мережковского и Гиппиус еще до революции была квартира в Париже, туда и смылись.

К гонимым причислена и Галина Вишневская, ненавидящая не только Советскую власть, взрастившую её, но даже — до сих пор! — покойного отца, давшего ей жизнь. Оказывается, к гнусным воспоминаниям певички Дементьев сочинил послесловие:

Даже выслали голос,

А имя снесли(!) с афиш…

Снесли, конечно, коли её нет в стране. Но и эту фурию никто не высылал. Сама снесла себя за границу вместе с мужем, замечательным музыкантом и великим барахольщиком, как явствует из её воспоминаний.

И после перечня гонимых страдальцев Дементьев восклицает: «Что же это за страна!». Совершенно как Чубайс. Тот однажды на телевидении в очередном приступе полоумия стал уверять (у него отец был полковником политотдела), что оборонительные линии у всех стран — у французов линия Мажино, у немцев линия Зигфрида, у финнов линия Маннергейма — были обращены, естественно, в сторону предполагаемого противника, а вот советская линия Сталина — внутрь страны. Зачем? Почему? А чтобы советские граждане не убежали за границу, говорит. И гневно воскликнул: «Что же это за страна!». И вот такой недоукокошенный деляга уже двадцать лет под покровительством трех президентов играет важнейшую роль в политической и экономической жизни страны! Впрочем, возможно, Дементьев воскликнул первым, и Чубайс лишь позаимствовал хлёсткую поэтическую формулу.

Ваншенкин, в отличие от юного собрата, в гости к знаменитым писателям, слава Богу, не ходит. У него другие увлечения, иные темы. В его публикациях «Литгазеты» и в книгах есть и печальные стихи о давнем прошлом («Арагви», 1964), и нытьё о старости («Он то и дело на момент задрёмывал средь разговора»), и ожидание смерти («Дело близится к концу…»), и странное, даже изуверское восхищение «чистотой» и «тонкостью» некого художника, поскольку он —

Художник, видящий в ребенке

Старухи будущей черты.

Надо полагать, автор считает ещё более тонким художником, а не извращенцем и психопатом того, кто видит в гробу в белых тапочках человека любого возраста.

Но главное, чем поэт изумляет — молодое буйство на тему «стариковских эротических мечтаний» (Твардовский о Бунине). Вы только посмотрите заголовки: «Женщина, которую любили», «Женский пляж», где, естественно, все телешом, «Прежняя жена», «Женщина под душем», «Женщина с мужем»…

В этих эротических мечтаниях автору видится многое: то всего лишь мужская рука, которая «во тьме аллей там, где ей нужно, шарит» у женщины; то таинственная дама, что «совершив полёт (сексуальный), лежит охваченная ленью»; то ещё одна женщина, которую милый друг, не зная других средств развлечь, равнодушно целовал, «просто, чтобы не скучала», а она в ответ кусала; видятся ему и столь пылкие любовники, что «встречались днем», поскольку «не могли дождаться вечера»; и законные супруги, у которых, «как ни старались, не было детей», но они при любой погоде «не оставляли сладостных затей и вдохновляли всячески друг друга»; и больной старичок, негодующий по поводу того, что вызванная по случая инфаркта врачиха «скорой помощи» «и не подумает обнять»… И это всё ещё что! А однажды автору привиделся «мир, где бабы в разных позах». Целый мир!..

Надо заметить, что эротические сюжеты Ваншенкина порой весьма драматичны. Хотя бы вот, почувствуйте:

Сколько нужно было сил

Отказать ему словами,

Потому что он просил

Главным образом руками!

Ну, вообще-то говоря, автор, видимо, подзабыл, что всё это главным образом именно руками и делается: они обнимают, заваливают на постель (диван, кушетка, стог сена) и т. д. А как иначе «просить»? Заявление, что ли, писать? «Гражданка Иванова, довожу до вашего сведения, что терпежу больше нет. Прошу не отказать. Ваншенкин, лауреат Государственной премии».

Заканчивается стихотворение не совсем понятно:

Видеть свет его лица

Вплоть до следующего раза

И держаться до конца —

До последнего отказа.

Так что, удержалась до конца или нет? Гораздо все ясней в стихотворении, что так и озаглавлено — «Отказ»:

Заупрямилась, не пожелала,

Подбородок склонила к плечу:

— Моего объяснения мало?

Было, да! А сейчас не хочу.

Впрочем, похоже, что тут дело не столь катастрофично: ведь «сейчас» это не «теперь», не «отныне», не «больше», а — в данный момент.

Так вот, приняв во внимание всё сказанное, не удивлюсь, если вскоре Ваншенкин напишет стихи, которые будут начинаться так:

Я люблю тебя, жизнь,

И хочу разных баб в разных позах!..

Однако есть у поэта странные стихи совсем на другую тему:

Хлебнув немало на веку,

Как и другие хлопчики,

Он спит тихонько на боку,

Как прежде спал в окопчике.

Шёл по лугам и по лесам,

По танкам бил из пушечки.

Теперь он спит. Теперь он сам

Как орден на подушечке.

Или:

Рад и я слегка,

Что один воробышек

Всё ещё пока

Бьётся между ребрышек…

Если учесть и это, то итог можно подвести тоже в стихотворной форме так:

Он родом из семьи солдатиков

И, может, из своей винтовочки

Разил он мерзких супостатиков

Почти пять лет без остановочки.

Теперь за восемьдесят с хвостиком,

А любит вкус клубничной пеночки,

О чём чирикает так простенько

Седой воробышек Ваншеночкин.

Вот, разорвав оковы этики,

Рисует петушка на курочке,

И в том потворствуют эстетики

Из милой всем «Литерадурочки».

А тут ещё

ДВА СЛОВА

Это ведь не муж с женой —

Оговор и оговорка.

Смысл у них совсем иной,

Где ни лада и ни торга.

Суть глубинная не та

И наружная обшивка:

Мерзость, подлость, клевета

И — невольная ошибка.

О чём тут? Не муж с женой, а кто? Кого оговорили? Какая обшивка? В чём ошибка? Где мерзость? Кто на кого клевещет? На чьей совести подлость? В чём тут «глубинная суть»?..

Однако Андрея Дементьева «Литгазета» любит, пожалуй, больше, чем Ваншенкина: именует его не просто старым другом, как того, а — знаменитым другом. Да и как не любить хотя бы за хронический оптимизм! В недавно вышедшей его книге, озаглавленной, почти как всегда, в духе такого оптимизма «Нет женщин нелюбимых», Дементьев несколько раз объявлен «всенародно любимым поэтом». Там на радость народу поэт восклицает:

Нет женщин нелюбимых,

Пока мужчины есть!

Но вот что несколько озадачивает: сам-то женат, кажется, третий или четвертый раз… А почему разошелся с прежними? Надо полагать, разлюбил? А полюбил ли кто оставленных? Согласились бы они радостно спеть вместе с тобой и твоим другом Кандидом, воскресшим через 250 лет:

Как прекрасно всё, что было с нами,

Как прекрасно всё, что с нами будет.

Или:

Мы будем молоды всегда,

Ведь нету возраста у счастья.

Да, сказано давно: счастливые часов не наблюдают, но, увы, невзирая на это, счастье погостит-погостит да улетучится… Пушкин констатировал:

Порою всем даётся радость.

Что было, то не будет вновь…

Блок вздыхал: «Всё миновалось, молодость прошла…».

И Дементьев отчасти признаёт сей факт, не отрицает, что старость, увы, имеет место, но —

Нас старят не годы, а беды…

Нет, болезный, беды только помогают годам, а те своё дело знают. Поговори об этом, допустим, с 96-летним Михалковым, с которым сфотографировался под портретом 26-летнего Лермонтова.

А есть у Дементьева ещё стишок, посвященный известному Павлу Бородину, где автор твердит:

Хороших людей много меньше…

Хороших людей слишком мало…

Хороших людей слишком мало…

И вдруг — опять приступ оптимизма:

И всё-таки их большинство.

Откуда же взялись?

У Окуджавы есть строки:

Настоящих людей очень мало,

На планету — совсем ерунда.

На Россию — одна моя мама,

Только что она может одна.

С этим можно спорить, но тут не словесный фокус, а определённая позиция, которую нельзя не уважать при всем её неправом гиперболизме.

А в том стишке Дементьева еще говорится так:

А лучшие люди — средь женщин,

И худшие — тоже средь них.

Хоть справа налево, хоть слева на право. Видимо, вот это больше всего и нравится «Литгазете». К тому же в наше время такая способность обеспечивает как выход бесчисленных книг, так и хорошие должности, регулярные награды, участие во множестве программ ТВ и т. п.

Помните стишок о пламенной любви к своей жилплощади? Там заключительные строки выглядят так:

Мне с квартирой очень подфартило.

Их теперь бесплатно не дают.

Не совсем так: не дают простому народу. Но нельзя не заметить, что тебе, Андрюша, подфартило не только с квартирой, — благодаря помянутой способности бегать справа налево и обратно фартило всю жизнь. Вспомни-ка… Кончил школу, пора бы в армию, но ты — мимо неё, а нагрянул из провинции в столицу, поступил в единственный на всю Солнечную систему Литературный институт, там ещё на третьем курсе из комсомольца превратился в члена партии и уж тут пошло-поехало… Главный редактор Калининского издательства… член бюро райкома Краснопресненского райкома партии столицы… депутат Моссовета… замзавотделом агитации и пропаганды ЦК комсомола… зампредседателя Советского комитета защиты мира… председатель правления Фонда реставрации старой Москвы… член правления Союза писателей и РСФСР и СССР… секретарь правления СП СССР… сопредседатель правления СП СССР… председатель совета СП по детской литературе… председатель буфетной комиссии ЦДЛ… шеф бюро РТР в Израиле (1991–2000)… с 2001 года — ведущий телепрограммы «Виражи времени» и председатель редакционного совета «Литературной газеты»… Но больше всего своих дней, сил и талантов отдал журналу «Юность», где двадцать лет был сперва заместителем главного, потом — главным. Именно оттуда, получив там необходимую духовную подготовку в общении с авторами, сиганул в Израиль.

«Два корифея носом к носу»

А кто были самыми примечательными авторами «Юности»? Евтушенко, Аксенов, Гладилин, Анатоль Кузнецов, Войнович, Алексин… Странное совпадение, все они на время или навсегда оказались за границей. Разумеется, карьерное восхождение полюбимого народом поэта сопровождалось множеством поощрений самого высокого пошиба: ордена Ленина, Октябрьской революции, Трудового Красного Знамени, Знак почёта, Государственная премия СССР, премия Ленинского комсомола, им. Лизы Чайкиной… Не говорю уж о шестиоконной квартирке в христолюбивом Безбожном переулочке…

Да ещё какие книжечки при этом можно издавать, какую роскошную компанию завести! Вот одна из последних — та самая «Нет женщин нелюбимых». Эта книга заслуживает отдельного обстоятельного разговора, а пока я выскажу лишь несколько предварительных замечаний. Прежде всего поражает обилие фотографий. Оставлен позади Евтушенко, в книге которого «Политика — привилегия всех» более полусотни фоток. А здесь — больше сотни! И лишь на трех-четырех нет самого автора. Мы видим его на творческих вечерах, на собственных и ещё чьих-то юбилеях и презентациях, на каком-то фестивале, на «Голубом огоньке», на какой-то площади Звезд, вот он со знаменитыми людьми от Горбачёва до Валентина Сорокина, от Аллы Гербер до оружейника Калашникова, от Галины Вишневской до Кобзона, от Плисецкой («Мы с Майей давно не виделись») до Бориса Моисеева, то он с Генрихом Падвой в Иерусалиме, то в обнимку с Натаном Щаранским в Тель-Авиве, то неизвестно где с Зурабом Церетели… И всюду рукопожатия, объятия, поцелуи, фейерверки, букеты цветов, микрофоны, бокалы, а порой — в белом пиджаке и черных брюках и на фоне портрета Пушкина или в черном пиджаке и белых брюках на фоне портрета Лермонтова. И даже на белом коне со щитом и бабочкой… А главное на всех ста фотках автор то улыбается, то смеется, то хохочет. Вот с двумя приятелями, а смеется только он один. Вот пять человек — Павел Гусев («МК») с женой, телевизионщики В. Кара-Мурза, А. Шарапова и он. Все достаточно серьёзны, а он опять неизвестно чему улыбается. Какая-то хроническо-клиническая улыбчивость. Помните Гуимплена у Гюго? Но там это результат преступного промысла компрачикосов. А тут?… Нет, Евтушенко выглядит куда скучней: ведь он на снимках иногда и задумчив, и печален, есть даже трагическая фотография: где-то в Бразилии что ли поэт борется со страшной змеей анакондой (голову которой крепко держит змеелов-профессионал), а тут — ну, как наше телевидение с его перманентной весёлостью. Не обожать такого моторного оптимиста просто не возможно!

К тому же ведь как он прекрасно говорит о себе! Какие даёт самоаттестации!

Я ненавижу в людях ложь!

И не приемлю объяснений…

Я не люблю хитрецов

И не умею хитрить…

Мне непонятна в людях зависть…

Не умею молчать,

Если сердце кипит…

У меня от хамства нет защиты… и т. д.

Замечательно! Для такого не жалко ничего — от ордена Ленина до четырёх жён и суперквартиры в шесть окон. Тем более, что, хотя и прожил в Израиле лет десять, но —

Не косил глаза на Запад…

Всё время смотрел на Восток. Да ещё,

Как бурлак, накинув лямку,

Всю жизнь тянул свою судьбу…

Как Путин — рабом на галерах.

Но, несмотря на всё это подвижничество, представьте себе, восклицает он,

Как мне не везло порою!

Например? Да как же! —

Мне Героя Соцтруда вождь не вешал…

Вот он звериный оскал социализма! Мог повесить, а не повесил.

А ещё заслуживает внимания книжечка Дементьева, скромно озаглавленная «Новые стихи». Здесь всего лишь 38 чудесных фоток автора, запечатлевших его с Владимиром Жириновским, Александром Розенбаумом, Станиславом Говорухиным («Так жить нельзя!»), с министром культуры Соколовым, Анатолием Алексиным (Израиль), опять же с Церетели, Кобзоном, Гусевым, с тёщей и с множеством других лиц, обреченных теперь на бессмертие. И почти на всех фотках маэстро — с неизменной лучезарной улыбкой, словно говорящей «Очень я люблю свою квартиру». Но самая характерная изо всех — фотка с этим самым Горбачёвым, явившимся с роскошным букетом на открытие какой-то звезды Дементьева на какой-то Площади звезд. Эту фотку надо бы вынести на обложку, она может быть эпиграфом не только к сей книге, но и ко всей жизни стихотворца.

Однако за всей этой праздничной фейерией Дементьев не забывает на всякий случай предусмотрительно заявить:

Я к этой жизни непричастен…

Андрюша, побойся Бога! Ты — живое воплощение, ярчайший образ и выразительнейший символ этой, прости за выражение, гнусной жизни…

Но он опять: вернувшись, мол, из Израиля,

Не нашел себе я места…

Более того,

Иду я по самому краю

В последнем своем вираже…

В последнем… Помните «Охоту на волков» Высоцкого? Вот вам ещё один из них:

Я одинокий волк… Я не хочу быть в стае…

Опомнись, милок, только в хищной стае мы тебя и видим.

В отчаянном броске

Хочу я встретить смерть…

В броске за очередным гонораром? Не совсем ясно. Может, за премией. Вот недавно сцапал он в очередном броске премию Лермотнова. Боже милосердный — Лермонтов и Дементьев…

А кончается так:

В последний раз вкушу азарт погони…

Видимо, погони за бедным зайчишкой.

Пройду по краю на семи ветрах.

Я старый волк. Но я пока в законе…

Что такое — волк в законе? Или в загоне? В одном загоне с зайчиком.

Финал:

И мой оскал ещё внушает страх.

Он пугает, а никому не страшно, ибо оскалом названы им бесконечные фестивальные улыбки да улыбочки, хохмы да ухмылочки. Ну, показал бы нам хоть одного зайчика, которому этот «оскал» внушает страх.

Тут нельзя не вспомнить всеми забытого Федю Бурлацкого, знатока Макиавелли и бывшего руководителя группы советников и консультантов ЦК (Арбатов, Бовин и др) и бывшего редактора «ЛГ». Песню «Охота на волков» он услышал как раз, когда возглавлял ту группу в ЦК. И он воскликнул: «Какие там волки! Это о нас, о нас!». О них — «матёрых хищниках», писавших доклады Хрущёву и Брежневу… Вот такой волк и Дементьев.

Как уже сказано, перед нами — непременный участник разного рода торжеств, юбилеев, фестивалей, инаугураций… «И всё ему нравится, проклятому», как заметил классик. Вот недавно явился на юбилей «Аргументов и фактов» и, как всегда, ликуя — рот до ушей! — прочитал стишок с призывом никогда ни в коем случае ни о чем в жизни не жалеть. Диво дивное! Ну, понятно, что не стоит убиваться о потере ста, а в иных случаях и тысячи рублей или о том, что не прочитал очередную книгу Дементьева и т. п. Но ведь в жизни случаются утраты, потери, поступки совсем иного рода. Да неужели автор сам до сих пор не жалеет хотя бы о своей подписи под тем гнусным письмом с призывом к власти «Раздавите гадину!». Как можно не жалеть о гибели на фронте отца, о смерти матери просто от старости или болезни? Это можно только единственным образом — если забыть о них, вычеркнуть из памяти. Будучи всю жизнь прилипалой и подпевалой власти, Дементьев и ныне занимается выгодным делом.

Нам твердят: Советская эпоха — черная дыра, ничего там не было, не жалейте о ней, ни о чем в ней не жалейте, забудьте! Таков лик времени. А поэт лишь зарифмовал это кое-как и с радостной, счастливой улыбкой огласил на всю страну. Живи только настоящим! Забудь все тени прошлого! «Живи на солнечной стороне!».

Но вот произошла контрреволюция, в стране всё переменилось, а он продолжает получать: орден «За заслуги перед Отечеством», премии «Лучшие перья России», даже Александра Невского, даже «России верные сыны», даже премию Лермонтова! Вы только вообразите: имена Лермонтова и Дементьева — рядом!.. И как это верному сыночку отечества удаётся? Думаю, что из всего сказанного это ясно вполне. Вот и дудолит ласковое теля двух маток — и советскую, и антисоветскую.

Вот примерно это и было напечатано в «Литературной России» 6 июня. А дальше в статье был текст, который редактор почему-то опустил. Вот что.

Видимо, «Литгазета» еще за то так любит Дементьева, что он — единственный у нас столь пламенный певец Израиля на её страницах. Ведь с каким чувством пишет:

Я в Израиле как дома…

На подъём душа легка.

Если мы в разлуке долго,

Точит душу мне тоска…

Рифмочка «дома-долго», конечно, плоховата, но уж тоска по родной чужбине тут неподдельная. Ещё бы! Ведь любовь поэта к Израилю имеет и чисто медицинский, санаторнооздоровительный, даже спасительный аспект:

Иерусалим всегда поможет мне…

Меня спасёт Земля Святая

От всех хвороб, от всех невзгод…

Я живу по её заветам,

Породнившись душою с ней…

Мало того!

Если есть на свете чудо,

То его я отыскал.

Где? В Израиле, именуемом ещё и «раем»,

Где живу легко и просто,

Как обрезанный еврей.

Прекрасно! Только почему «как», если своей любовью к Израилю ты «обязан генам», как пишешь? Невольно опять приходят на ум именно гены, когда читаешь и прекрасные стихи о жене поэта:

Когда она раздражена,

Что-то ей не сделали в угоду,

Всем пиз — ц. И мне тогда хана,

И всему еврейскому народу.

То есть всему народу заодно с одним из его представителей. Так? А как иначе!

При этом вполне естественна

Одна безмерная печаль —

Что поздно я пришел сюда,

Что лишь на грани жизни долгой

Взошла во мне твоя Звезда…

Твоя шестиконечная. И песня есть на слова Дементьева, в которой говорится:

В будущем году — в Иерусалиме —

Мысленно желаю я себе.

Вот, мол, обрежусь и приеду. Но, к сожалению, в иной год и не удаётся побывать. И что тогда? Это описал Пушкин:

Поникнул ты главой и горько возрыдал,

Как жид о Иерусалиме.

Пушкин, обращаясь к лицейским друзьям, говорил от их лица:

Куда бы нас ни бросила судьбина,

И счастие куда б ни повело,

Всё те же мы: нам целый мир — чужбина,

Отечество нам — Царское село.

А Дементьев мог бы в подражание классику написать так:

Куда б меня ни бросила судьбина,

И как бы я за то ни был хулим,

Всё тот же я: мне целый мир чужбина,

Отечество мне — Иерусалим.

Ну, коли Звезда взошла поздно, то надо наверстывать, торопиться. И поэт с помощью «Литгазеты» и издательства Эксмо уж так воспевает и прославляет свою вторую родину, что, постораниваются и дают дорогу другие народы и государства. Чего стоит один лишь большой цикл «Поклон тебе, святой Иерусалим». 20 стихотворений!

А помните нашу трогательную песню военных лет о том, как

На позицию девушка

Провожала бойца.

Темной ночью прощалися

У родного крыльца…

Вот и Дементьев сочинил стишок на эту тему — «Израильские новобранцы»:

Провожают девчонки

Мальчишек в солдаты.

В боевые заботы,

В грядущие дата (?)…

А какой будет служба,

Знает только Всевышний…

Лишь бы все возвратились

Под родимые крыши…

И опять вспоминается давно слышанное, советское:

До свидания, мальчики! Мальчики,

Постарайтесь вернуться назад…

Разумеется, никто не против любви евреев к Израилю, но всё-таки уж русским-то поэтам, несмотря на гены, надо бы воздержаться от воспевания израильской армии. Ведь это, чай, не наш, а американский военный союзник.

А туг ещё и «Парад в Иерусалиме». Здесь рассказывается о израильских ветеранах Великой Отечественной войны, которые Девятого мая надели ордена,

Чтоб сердцем почувствовать снова

Великую нашу Победу,

Добытую ими в боях.

Сильно! Только не ставишь ли ты, Андрюша, заслуженных стариков в неловкое положение, не получается ли у тебя так, будто они и никто больше добыли Победу? Вот и Евтушенко в своё время написал, что в Бабьем Яру лежат одни евреи, но ему сказали, что это неверно, и он разумно переделал соответствующие строки, получилось так:

Здесь русские лежат и украинцы,

С евреями лежат в одной земле.

Именно! Учиться надо у классика, хотя он время от времени и вопиёт зачем-то:

Еврейской крови нет в моей крови!

Ну, нет и нет. И у меня японской нет, но я же молчу.

Много и других прекрасных сочинений на разнообразные израильские темы создал заслуженный деятель искусств России орденоносец и лауреат Андрей Дементьев. Что ж, и Лермонтов, его любимый поэт, написал «Ветку Палестины» и даже две «Еврейских мелодии», а Пушкин — «Христос воскрес, моя Ревекка!». Так что всё в русле классических традиций.

Но вот опять он в духе Евтушенко:

Я — русский.

Я из той породы,

Чья кровь смешалась

С небом и травой…

Травы-то, пожалуй, больше, чем неба. Однако, говорит, пришло время, и вот, мешок с русскими лопухами, —

Я стал похож на старого еврея…

Ну и что? Прекрасно! Это, если судить по именам тех, кому ты посвящаешь свои стихи, и по фотографиям в твоих книгах, очень помогло тебе обрести среди евреев множество больших авторитетов, сердечных друзей и знакомых, если по алфавиту — от Алексина (Гобермана) и Левитанского до Юдашкина и Щаранского.

Но почему — «стал похож»? Я помню тебя, Андрюша, в двадцать лет, когда из Твери ты нагрянул в Литинститут. И тогда ты был очень похож на еврея, и всем это нравилось. На третьем курсе тебя, может, только по этой причине и в партию приняли. А Ваншенкин тогда не был похож, но и его приняли, правда, только на следующий год, хотя на пять лет старше. Ты и тогда, хоть из провинции, но был очень расторопен, во многом обгонял старших москвичей. Да и сейчас! Например, никто из русских поэтов, даже из подлинных евреев не писал так много псалмов и од во славу Израиля. Что можно тут вспомнить? Ну, разве что молодого Маршака или старого Семёна Липкина. Первый писал ещё в 1922 году:

Во все века в любой одежде

Родной святой Ерусалим

Пребудет тот же, что и прежде,

Как твердь небесная над ним.

Второй уже на моей памяти сочинил «Союз И»:

Без союзов язык онемеет.

И я знаю, сойдёт с колеи,

Человечество быть не сумеет

Без союза по имени И.

Да, ты и тут всех превзошел, Андрюша. Замечательно! Жми дальше!

Он и жмёт. В Израиле, например, как и у нас, понятное дело, многие очень любят Майю Плисецкую. И вот поэт преподносит:

Сандаловый профиль Плисецкой

Над временем — как небеса.

В доверчивости полудетской

Омытые грустью глаза…

Прекрасной! Однако вопрос: почему профиль именно сандаловый? Какое свойство экзотического, кажется, в Индии растущего сандалового дерева имеется тут в виду? Если хотел просто сказать «деревянный профиль», то почему бы не вспомнить родную березу или осину? Ведь ничуть не хуже был бы «осиновый профиль Плисецкой…» Как звучит! Музыка… А уж за такие липовые «небеса», за «омытые грустью глаза» стихотворцев надо бить сандаловой дубиной. Боюсь, что израильтяне могут именно так и отплатить за Плисецкую, когда Дементьев в следующем году нагрянет в Иерусалим.

Впрочем, надо опасаться и соплеменников в России за такие стихи, как «Встреча Пушкина с Анной Керн». Оно начинается так:

А было это в день приезда…

Какого приезда — кого? куда?

С ней говорил какой-то князь…

Если имеется в виду приезд Керн к Пушкину, то что это за князь, которого хозяин почему-то не знает?

«О Боже! Как она прелестна!»

Подумал Пушкин, наклонясь…

Куда наклонясь? В какую сторону? Почему? Зачем? Может быть, поклонившись?

Она ничуть не оробела…

А с чего бы светской красавице робеть, если она сама приехала к поэту, которого знала и раньше?

А он нахлынувший восторг

Переводил в слова…

Может, на иврите или идише можно «восторг переводить в слова», но по-русски так не говорят!

Он — как пилигрим в пустыне —

Шёл к роднику далёких глаз…

О!.. Тоже «омытых грустью»? Неизвестно. А кончается встреча так:

Он смотрел завороженно

Вслед уходившей красоте.

А чьи-то дочери и жены

Кружились в гулкой пустоте.

Откуда взялись таинственные дочери и жены? И чего эти бабы кружатся да ещё в пустоте? Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают? Да, и русские за такие стихи о Пушкине могут осерчать шибко.

Кстати, Дементьев, это не ты ли в ночь после незабываемого футбольного выигрыша у голландцев взгромоздился верхом на плечи памятника Пушкину? (Фотография небывалого паскудства эпохи Путина обошла весь мир). Или это лишь парень начитавшийся твоего оптимизма и спятивший на почве обожания Израиля?

Порой при чтении стихов Дементьева возникают у меня и некоторые другие вопросы, недоумения, обалдения даже. Дело в том, что в них встречаются какие-то странные мысли о иных всем известных вещах — от пустяковых вроде бы до весьма серьёзных, притом — в самых разных областях жизни и времени. Вот, например:

В сердцах нажал ты на курок…

Друг мой, вспомни как Пушкин, на фоне портретов которого ты так любишь фотографироваться, писал о дуэли Онегина и Ленского:

Вот пистолеты уж блеснули,

Гремит о шомпол молоток,

В граненый ствол уходят пули

И щёлкнул первый раз курок.

Первый раз курок щёлкнул при его взводе. А второй раз щёлкнет при выстреле, но для этого надо нажать не курок, а спуск. Пушкин двести лет тому назад, не быв членом ЦК комсомола, знал это, а ты, автор сорока книг… Неловко, Андрюша…

Довольно сомнителен афоризм

Смерть всегда преждевременна…

Всегда? Значит, и всех. Не скажи. Я не стал бы утверждать это, допустим, о смерти Ельцина или Яковлева. Гораздо более прав был Горький, считавший, что смерть

Иногда берет не тех, кого бы надо…

Есть в стихах и такая философская максима:

Страшно, если ложь права…

А как это может бьггь, как возможно? Ложь не может быть правой. Другое дело, если лжи даны права, если она хозяйка, как сейчас хотя бы на телевидении, где ты подвизаешься долгие годы в разных программах и передачах.

А вот у классика совершенно верно:

Я правду о тебе порасскажу такую,

Что хуже всякой лжи.

Да, правда может быть и хуже, и страшнее лжи.

Такие вот несообразности есть и в многочисленных стихах и песнях об Израиле. Вот я и думаю: наши-то читатели могут иные глупости и промахи извинить своему русаку с израильскими генами, а израильтяне? Они щепетильны. Не примут ли всё это за неуважение? Не рассерчают ли за обилие чепухи? Не станет ли это международным скандалом? Не скажут ли они: «Не суй своё тверское рыло в наш тельавивский огород!»?

Дорогого стоит и такая похвала Советскому времени: «Можно было быть комсомольским вожаком, но при этом не убивать». А можно было и убивать? Как жаль, что я не знал! Ведь как раз, как помнишь, Андрей, я был в Литературном институте именно таким вожаком? Ах, как досадно, что, имея возможность, никого не укокошил!

На этом статья в «Литературной России» кончалась, хотя не кончалась моя рукопись. Статья была напечатана 6 июня этого года.

Кстати, о приёмах и неприёмах. Я не стал бы касаться этого деликатного биографического обстоятельства, если бы тут не шла речь о Советском времени и его порядках. Ты пишешь. Дементьев: во время войны «жили мы трудно и бедно». Ну, тогда все так жили. Однако вас точила и своя печаль: «Отец был арестован по 58-й статье. Мама воспитывала меня одна». Но в другой раз уверяешь, что «родители (!) прошли лагеря». Значит, и мать сидела? Кто же тебя растил — бабушка? Тут нужна точность. Что ж ты о бабушке Лермонтова стихи написал, а о своей — ни слова. Это неплохо бы прояснить.