Иная письменность

Иная письменность

Теперь, выяснив для себя основные отличия китайской картины пространства и времени, в которой происходит действие, от хронотопа «западного», мы, возможно, сумеем понять и некоторые основные принципы этого действия. И здесь нам необходимо еще раз вернуться к «иероглифичности» китайского мышления, приняв данное утверждение за рабочую гипотезу.

Иероглифическое письмо, сохраненное с древнейших времен и вплоть до современности только китайцами, обладает, сравнительно с буквенным и слоговым письмом, целым рядом особенностей. Прежде всего, это дискретность (нелинейность) иероглифов в тексте, цельность и неизменяемость их композиции. Хотя и существуют разные варианты написания одного и того же иероглифа, называемые разнописями, однако они тоже зафиксированы в словарях, и сами также являются неизменными. Общее число китайских иероглифов (основание кода) достигает 50 тысяч (в известном словаре «Канси» — 42174 иероглифа), но в современном употреблении находится только 4–7 тысяч. Стоит сравнить это многообразие с 33 буквами русской азбуки или 28 — латинского алфавита, чтобы понять, какой огромной дифференцирующей способностью обладает иероглифический код. А это, в свою очередь, обеспечивает четкую фиксацию самых сложных умственных конструкций в сжатом и лаконичном виде. Не случайно еще известный математик и философ Лейбниц (1646–1716) на основании аналитически мотивированного выражения представлений иероглифами признавал иероглифическое письмо более совершенным, чем буквенное. Более того, само учение Лейбница о монадах, без которого вряд ли могла состояться современная квантовая механика, несет на себе явный отпечаток иероглифики. Впрочем, это отдельная тема, о которой — чуть ниже.

Далее, иероглиф связан не со звучанием, а со значением слова, то есть графический и звуковой знак при кодировании информации независимы друг от друга. Именно это делает иероглифическое письмо единственным практическим средством фиксации одинаковых смыслов — как для всех диалектов китайского языка, так и для пользующихся китайскими иероглифами японцев, корейцев и, реже, вьетнамцев. Например, иероглиф — Л означает «человек». При этом он в произношении пекинца читается «жэнь», у шанхайца — «нин», у шаньдунца — «инь», у кантонца — «янь», у японца — «хито» (китайское чтение в Японии — «цзин»), у корейца — «сарам», у вьетнамца — «нгэй».

Отсюда для внутренних смысловых связей китайского языка гораздо важнее оказывается не этимология звучащего слова, а этимология иероглифики, наглядного написания того или иного значения. Наиболее ярко это видно на примере классической китайской поэзии. Китайцы дали миру целую плеяду величайших мастеров слова. Китайская поэзия охватила своими чарами умы и сердца разных восточных народов, приобщившихся к китайской цивилизации. Но она остается почти совершенно недоступной иным письменностям и языкам в связи с независимым от звуковой речи характером аналитического обозначения представлений в иероглифическом письме.

Французский писатель Клод Руа пишет: «Все, что идеограмма только подсказывает тонким наброском, штрихом, переводчик должен передать словом. Нам дают наглядный образ, вместилище, переполненное значениями и намеками, акцентированное особенностями языка, а переводчик заменяет его абстрактным словом. Нам показывают живое дерево с могучей кроной, с переплетающимися символами его ветвей, с листвой, зеленеющей недомолвками; переводчик же пытается дать представление обо всем этом при помощи грубо обтесанного столба».

А вот мнение выдающегося русского китаеведа и замечательного переводчика академика В. М. Алексеева:

«Парадокс, но китайская поэзия не имеет связи со слышимой речью, и только у Бо Цзюи иногда достигается этот исключительный эффект, когда стих понятен на слух». И далее: «Всякий перевод китайского литературного текста старинного уклада и так обречен на неуспех в смысле неизбежной упрощенности в переводе неупрощаемого в природе вещей оригинала. Таким образом и до сих пор китайская изящная литература нам недоступна». Иными словами, китайская поэзия не «проговаривается», а «просматривается», она ориентирована на зрительные, а не слуховые ассоциации — вещь не только невозможная, но и не представимая для европейской поэзии.

Следует подчеркнуть, что графика начертаний иероглифов: линия, штрих и пятно (точка); ритм неодинаковых повторов их наклонов, изгибов и промежутков; а также нелинейность с двухмерным (слева направо и сверху вниз) расположением, — создает самостоятельную художественную выразительность, эмоциональность восприятия и через развертывающиеся на плоскости композиции изящных силуэтов черного на белом вносит в передачу смыслов эстетический момент. Мазок кисти каллиграфа может быть широким, сдержанным, стремительным, медленным, уверенным или робким. Свободная и непринужденная линия, которая словно струится, медленно и долго, пока не придет к естественному завершению, вызывает ощущение спокойной, величавой красоты. Линии — то срывающиеся в пятна или кляксы, то бессильно угасающие; мелкие штрихи, ломающиеся углами, наоборот, передают состояние внутреннего трагизма, растерянности, душевного разлада и страдания. Разумеется, подобного эффекта при использовании буквенного письма не то что невозможно достичь — он отсутствует в принципе.

Иными словами, мир «иероглифического» мышления чрезвычайно дискретен, чрезвычайно подробен, состоит из наглядных и практически неделимых «атомов смысла», которые взаимодействуют между собой, порою вовсе не «цепляясь» линейно и непосредственно друг за друга, как это неизбежно происходит в мышлении, использующем буквенное или слоговое письмо, а «сшивают» вроде бы удаленные друг от друга локусы смыслов (мысли) и обозначая тем самым их принадлежность к аналогичным фазам разных, но подобных между собой циклов или «витков» движения. Здесь можно провести аналогию с тем, как «сшивается» вандерваальсовыми связями аминокислот в двойную спираль молекула ДНК (и к этой аналогии нам еще не раз предстоит возвращаться). То есть дискретность китайского иероглифического мышления неизбежно дополняется волновой непрерывностью изменений, о чем в полной мере свидетельствует «И Цзин». Для западного мышления эта сторона мира впервые была открыта в начале XX века усилиями создателей квантовой механики, постулировавшими двойную, корпускулярно-волновую природу света и всего сущего во Вселенной.