Необходимые пояснения

Необходимые пояснения

Так получилось, что вся практика моей работы и жизни: 23 года службы в советской военной разведке и 7 лет самостоятельного предпринимательства — до сих пор была связана с Китаем. В 1976 году молодым разведчиком я начал изучать эту страну, разъезжая по пекинским улочкам и хутунам на велосипеде. А в 1999 году китайская полиция депортировала меня, уже зрелого и успешного предпринимателя средней руки, из страны, объявив «персоной нон грата». И чуть позже у моей жены, остававшейся заложницей при капитале принуждаемого китайцами к ликвидации совместного предприятия, полиция без всяких документов изъяла и угнала (как ограбила) раздражавший их символ моей независимости — длинный представительский «мерседес». Поэтому личные примеры и сравнения на пути от велосипеда до «мерседеса» неизбежно будут и мотивом, и источником, и критерием верности всего представленного ниже текста.

В историческом плане большая часть моей практики пришлась на время строительства в Китае «социализма с китайской спецификой». Заявленный именно в такой формулировке курс китайских реформ, неуклонно проводимый последние 20 лет, имеет очевидный успех. Этот успех «социализма с китайской спецификой» особенно заметен на фоне происходившего одновременно отката и краха «ортодоксального социализма» в Восточной Европе и СССР.

По-моему, причина такого положения состоит не в том, будто речь идет о какой-то особо мудреной или диковинной модификации социализма, а в том, что эта модификация — китайская. А в этом качестве она уникальна и образцом для других быть не может!

В 1982 году, в возрасте 30 лет, то есть уже на излете природной способности делать эвристические открытия, я вдруг разглядел самое очевидное отличие китайцев от всех прочих: только китайцы до сих пор сохранили иероглифическую письменность. Все другие народы пользуются буквами или, как японцы и корейцы, слоговым письмом. И если кто-нибудь на нашей планете иногда и применяет иероглифы (те же японцы, реже — корейцы, еще реже — вьетнамцы), то иероглифы эти китайские.

Это «открытие» плюс свободное время между выполнением обязанностей сменного оперативного дежурного пункта управления в ГРУ Генштаба, знакомство с уникальным фондом по иероглифике в служебной библиотеке ГРУ, а также некоторый опыт первой командировки в Китай (1976–1979), — все это позволило мне написать некое подобие научной монографии «Письмо, язык и мышление китайцев». Получилась довольно пухлая книжка, которая была напечатана типографией ГРУ на правах рукописи в десяти экземплярах. В монографии я попытался вывести и доказать закономерности того, как именно иероглифы влияют на мыслительный процесс китайцев и что в результате получается на практике. Впрочем, научные амбиции мои были сразу отвергнуты советской академической наукой. На предзащите в Институте востоковедения АН СССР меня слушать не стали, а главный в то время ученый языковед, академик В. М. Солнцев, даже покинул зал, хлопнув дверью. В «Гегели наших дней» я не попал, но времени сожалеть об этом до сих пор не представилось.

В том же 1982 году отцы-командиры направили меня во вторую китайскую командировку, продлившуюся четыре года. Поскольку никаких государственных или военных тайн моя монография не касалась, я подарил один ее экземпляр пекинской библиотеке — чтобы работа не пропадала зря. Велико же было мое удивление, когда через год я взял свою книжку в читальном зале и обнаружил, что, судя по пометкам на полях, ее кто-то внимательно и не раз прочел. Скорее всего, меня через мою книжку изучали китайские контрразведчики. Однако даже такая негласная востребованность воодушевила меня, и я решил когда-нибудь вернуться к теме специфики китайского мышления и поведения уже не только с научной, но и с практической точки зрения, более интересной для тех, кому по делу приходится пробивать «китайскую стену».

Определяя для себя принципы использования фактического материала, я исходил из того, что свободно владею только тремя языками: русским, китайским и английским. А потому, стремясь к точности и объективности результатов, имею право рассуждать об особенностях цивилизаций, «запечатленных в именах» только этими языками. То же касается примеров, иллюстрирующих мои рассуждения, — они в основном исходят из личного опыта, из того, что видел и чувствовал я сам.

Считаю, что говорить о русских я имею естественное право по рождению, да и повидал я Россию от Балтики до Тихого океана. Говорить о китайцах буду на основании своего опыта. Говоря же о других, буду иметь в виду прежде всего англосаксов. Как-никак, нулевой меридиан проходит через Гринвич, символически указывая на то, что именно тут центр Запада и ось западного мира. Если выбирать образец западного менталитета, то англосаксы подходят на эту роль и как носители протестантской этики, мотивирующей индивидуализм и накопление капитала, и как нация, в свое время успешно колонизовавшая едва ли не полмира, включая нынешний оплот Запада — США. Кроме того, языком общения Запада, а значит, и привычного членения им мира в понятиях, является английский язык.

Мой личный опыт за пределами Европы также был связан больше со странами англосаксонского ареала, чем французского или иберийского (испано-португальского). В деловых поездках я чаще попадал в страны либо с левосторонним «британским» движением на дорогах (Австралия, Малайзия, Сингапур, Гонконг, Южная Африка), либо сохраняющие в устройстве жизни другие порядки, установленные бывшей метрополией (Ближний Восток, Канада).

Заранее оговорюсь, что в США меня не пустили, а в самой Европе я мало где был. Кроме того, пребывание мое в странах западного мира было, как правило, непродолжительным: от двух недель до полутора месяцев. Поэтому личные впечатления от Запада у меня яркие, но поверхностные, а корректность сравнений требует авторитетных свидетельств и, следовательно, надежного свидетеля. Для чистоты опыта в качестве такового я привлек своего современника, русского писателя и радикального политика Эдуарда Лимонова. Он много лет прожил на Западе вне русской колонии и реалии тамошней жизни испытал на себе в полной мере. Лимонов — не кабинетный, но практикующий в политике исследователь (сегодня он успешно осваивает тюремный опыт в Лефортовском специзоляторе российской ФСБ), поэтому его оценки можно считать достаточно объективными. Как радикал, он умышленно обостряет проблемы, что способствует их уяснению. И там, где я размышляю о Западе, использованы, главным образом, его выкладки. К тому же пропущенная через сознание и сердце писателя жизнь выглядит ярче и образнее, чем в сухих умозаключениях ученого-аналитика.

Полагаю, сопоставление моих оценок Китая и оценок Лимоновым Запада окажется тем интереснее, что они основаны на личной зарубежной практике не только равной продолжительности — 17 лет, но и одного периода истории — с 70-х годов до конца XX века.

Там, где жизненная и хозяйственная практика требует обоснования со стороны «высокой теории», я пытаюсь опираться на свежий взгляд еще одного человека моего поколения, военного экономиста полковника Андрея Паршева. Кое-что сохранились в моей памяти и из толстенного военно-географического описания Дальневосточного театра военных действий, изданного советским Генеральным штабом в конце 70-х годов.

И еще один аспект требует оговорок, а именно: искренне писать о разведке — значит, так или иначе затрагивать военные и государственные тайны. Писать о бизнесе, особенно на этапе криминально-номенклатурного капитализма в России, — значит, затрагивать тайну коммерческую. Подводить под все это свою оригинальную научную базу — значит, затрагивать авторитет официальной науки. И то, и другое, и третье для читателя, несомненно, интересно и полезно с точки зрения познания сфер, о которых не принято распространяться. Но для автора чревато неудовольствием со стороны разного калибра обладателей власти и денег. Выход — осторожная игра, которую желательно провести и остро, и свежо, может быть, на грани фола, но без нарушений писаных и неписаных правил.