ДОСТОЕВСКИЙ, УТОПИЯ ПРОСВЕЩЕНИЯ И НИГИЛИЗМ

ДОСТОЕВСКИЙ, УТОПИЯ ПРОСВЕЩЕНИЯ И НИГИЛИЗМ

Среди всех значительных мыслителей (таких, как Ницше, Токвиль[131] и Арендт[132]), усматривавших связь между Просвещением и нигилизмом, пожалуй, наиболее незаслуженно недооценен Достоевский.[133] Между «Матрицей» и «Записками из подполья» (1864) Достоевского — книгой, в которой Ницше слышал «голос крови», — существует поразительное сходство. «Записки из подполья» — это сатирическая диатриба против западного Просвещения, проникающего в Россию. Предметом полемики для Достоевского стала амальгама гуманистического социализма, романтизма, утилитаризма и рационального эгоизма — роман Н. Г. Чернышевского «Что делать?». В книге Чернышевского, удостоенной похвалы Ленина за укрепление его веры в необходимость революции, развиваются идеи французского социалиста Шарля Фурье.[134] Герой Достоевского, человек из подполья, ругает утопизм просвещенных строителей современного города, считающих, что применение социальной науки позволит им систематизировать, урегулировать и удовлетворить все человеческие желания. В знак протеста против «рационального» передела общества герой из подполья предпочитает жить в своей убогой каморке.

Герой из подполья страдает от повышенной сознательности. В то время как «здоровый деятельный человек» не подозревает о проблемах, связанных с применением законов природы к человеческой жизни, сознательная личность видит несовместимость механического детерминизма естественных наук с человеческими размышлениями и выбором. Сверхсознательный человек натыкается на «каменную стену» естественной науки, что приводит к психической «инерции». Он объясняет:

Наука научит человека… что ни воли, ни каприза на самом-то деле у него и нет, да и никогда не бывало, а что он сам не более, как нечто вроде фортепьянной клавиши или органного штифтика; и что, сверх того, на сеете есть еще законы природы; так что все, что он ни делает, делается вовсе не по его хотенью, а само собою, по законам природы.

Задача социальной науки состоит в вычислении логарифма людских желаний и выбора, позволяющего предугадать направление развития человеческой жизни. И тогда «на свете уже не будет более ни поступков, ни приключений». Если принимать во внимание понятия о науке и рациональности, протесты человека из подполья могут показаться всего лишь отрицанием и неприятием благоразумия, здоровья и науки во имя иррациональной свободы. Поэтому он предпочитает инертность действию, изоляцию обществу и озлобление рациональному стремлению к счастью. Но и в этом он обречен на провал; по его словам, «злоба у меня опять-таки вследствие этих проклятых законов сознания химическому разложению подвергается».

Однако внимательный читатель увидит в размышлениях человека из подполья нечто большее, чем мрачное неприятие социальной науки Просвещения. Герой указывает на противоречия, присущие Просвещению. Основное противоречие, занимающее человека из подполья и являющееся источником его безжалостной и неумолимой критики, касается свободы. Теоретики Просвещения обещают избавление от всех видов внешнего руководства: семейного, религиозного и политического.

В то же время нечаянным последствием применения теорий Просвещения является уничтожение свободы. Наиболее лаконично эта проблема была сформулирована героем романа Достоевского «Бесы» Шигалевым: «Я запутался в собственных данных: и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом». Как такое возможно? Один из источников уничтожения свободы кроется в методах зарождающейся социальной науки, которая признает реальным только то, что может быть измерено единицами математики и механики и проверено естественными науками. Второй причиной является наивность Просвещения в отношении легкости превращения теории в практику. Для применения теории необходимо изменение человеческой природы и радикальная перестройка человеческого общества. Таким образом, становится очевидной принудительная и насильственная суть проекта.

Расхождение теории с практикой выявляет еще более глубокие проблемы Просвещения. Теоретики Просвещения просчитались, когда в попытке объяснить человеческие желания и управлять ими стали рассматривать человека как разумного эгоиста. Они предположили, что рациональные размышления позволяют понять стремления человека и что зло можно искоренить посредством обучения и реорганизации политической системы. Но они упустили то, что так называемый прогресс цивилизации всегда сопровождается повышением уровня насилия и жаждой крови, а также то, что людям присуще и более сложное для понимания желание «по-настоящему независимого выбора». Чтобы доказать свою свободу, они могут сознательно предпочесть вред и саморазрушение, утверждает человек из подполья, предвосхищая слова Ницше о том, что люди «скорее пожелают ничто, чем не будут ничего желать». Как у Ницше, так и в «Записках из подполья» часто встречается мысль, что нигилизм — это не конечная цель, а промежуточный момент. Ожидается, что отрицание приведет к утверждению. Поэтому человек из подполья признается, что не хочет оставаться «антигероем», извращающим и отвергающим теории современников. «Вовсе не подполье лучше, а что-то другое, совсем другое, которого я жажду, но которого никак не найду! К черту подполье!»

Бездействие, злоба и нигилизм, которые воплощает человек из подполья, вовсе не являются альтернативой теории Просвещения, напротив, они есть ее логическое следствие. В конце повести герой насмехается над своим противником: «Я только доводил в моей жизни до крайности то, что вы не осмеливались доводить и до половины». Книга Достоевского — это reductio ad absurdum[135] или, правильней сказать, reductio ad nihilum теорий его оппонентов.