Глава 18 Рождество в Москве

Глава 18

Рождество в Москве

Утром в понедельник, 23 декабря, в первый рабочий день после визита в Алма-Ату, Ельцин отправился к Горбачеву, чтобы завершить процедуру передачи власти. За свою безопасность, как после возвращения из Беловежской пущи, Ельцин уже не опасался. Теперь отмычкой для всех дверей служило принятое на саммите решение об упразднении институтов бывшего СССР. К тому же главы стран-участниц согласились передать России зарубежное имущество и права Советского Союза. Теперь Борису Николаевичу не терпелось избавиться от Михаила Сергеевича и вообще убрать все, что ему мешало. Несколькими днями ранее два президента условились, что передача власти растянется до середины января. В столице Казахстана руководители одиннадцати государств решили, что предложения о роспуске союзных ведомств они рассмотрят 30 декабря в Минске. Но Ельцин не хотел ждать и неделю. Он мечтал, вероятно, приехать в белорусскую столицу в статусе единоличного правителя России, подобно президенту Украины Леониду Кравчуку и, как следовало ожидать, Исламу Каримову: в Узбекистане президентские выборы назначили на 29 декабря.

Еще в Алма-Ате Ельцин обсудил будущее Горбачева с коллегами. Сошлись на том, что с бывшим вождем надлежит обращаться уважительно, позволить ему уйти в отставку и обеспечить такое содержание, какое приличествует его статусу. Ельцин не постеснялся предложить остальным разделить с ним эти расходы. Однако, как писал в мемуарах Александр Коржаков, несмотря на то, что пенсионер номер один был прежде президентом всего Советского Союза, а не одной лишь РСФСР, главы других государств “от этой проблемы деликатно увернулись, намекнув, что Россия – страна богатая и прокормит Горбачева вместе со всей его свитой”. На пресс-конференции Ельцин заявил: президенты обсуждали судьбу Горбачева и не будут поступать так, как раньше с советскими вождями – объявлять преступником, чтобы реабилитировать, – а поступят, как в цивилизованном государстве. “Как в цивилизованном государстве” прозвучало весьма расплывчато, а судя по тому, что опеку Горбачева в Доме дружбы переложили на Ельцина, российскому президенту оставили право толковать “цивилизованность” по собственному усмотрению¹.

Приехав 23 декабря в Кремль, Ельцин нашел там съемочные группы советского и американского телевидения. Они попросили разрешения снять, как президенты СССР и России приветствуют друг друга. Горбачев не возражал, а Ельцин отказался: никаких рукопожатий перед камерами. Он хотел показать всем, кто главный. В Кремле он появился почти без предупреждения и вынудил Горбачева отложить свои дела, хотя у того целый день был расписан. Михаил Сергеевич к тому времени почти смирился с неизбежным. Он уже признался в телефонном разговоре германскому канцлеру Колю, что сложит полномочия, если в Алма-Ате саммит утвердит намеченную заранее структуру СНГ. Его открытое послание к участникам этого совещания стало последней попыткой повлиять на судьбу лежавшей в руинах империи и продлить, если удастся, собственную политическую жизнь. Ни то, ни другое не удалось.

После обнародования этого документа Горбачев занялся исполнением запасного плана – уходом на пенсию. Когда руководство одиннадцати республик собиралось в Доме дружбы в Алма-Ате, президент СССР пригласил к себе в кабинет двух оставшихся у него союзников, Александра Яковлева и Эдуарда Шеварднадзе, а с ними и Анатолия Черняева. Он попросил их помочь написать заявление об отставке. Над речью работали два часа. Черняев отметил в дневнике: “Редактировали – увлеклись, будто… сочиняем очередную речь для Верховного Совета или чего-нибудь в этом роде. Споря о словах, будто забываем, что речь идет о некрологе”².

Утром 23 декабря Горбачев, не ждавший Ельцина, готовил запись своего последнего телеобращения к гражданам распавшегося Советского Союза. Съемочной группе пришлось отказать. Разговор двух президентов с глазу на глаз начался в Ореховой комнате, где прежде заседало Политбюро. Впрочем, через некоторое время Горбачев и Ельцин вызвали туда глав обоих президентских администраций, чтобы те зафиксировали достигнутые договоренности. Хоть беседа и не приносила сторонам ни малейшего удовольствия, затянулась она надолго, по разным сведениям – от шести до восьми часов. Ельцин и Горбачев составили график передачи власти. Михаил Сергеевич обещал произнести свою речь об отставке вечером 25 декабря, два дня спустя. После этого он должен был подписать указы об уходе с должностей президента и верховного главнокомандующего. Еще ему предстояло передать Ельцину и Шапошникову ядерный чемоданчик. Затем экспрезиденту и его свите отводилось четыре дня на выселение из Кремля – до 29 декабря. Советский флаг договорились в последний раз поднять и спустить над Красной площадью 31 декабря. Первый день нового года Кремль должен был встретить под новым флагом и с новым хозяином.

В ходе встречи Горбачев попросил присоединиться к нему и Александра Яковлева, чтобы переговоры шли легче. От него, одного из архитекторов перестройки, Горбачев отвернулся летом 1990 года, чтобы задобрить “ястребов”. Яковлева изгнали из Политбюро и даже исключили из партии. Во время путча он высказывался в пользу Ельцина, но после провала ГКЧП вернулся в Кремль. Яковлеву доверяли оба президента, и это делало его идеальным посредником. А посредник в одной из самых непростых дискуссий Ельцина и Горбачева за всю историю их соперничества не помешал бы. Яковлев писал в мемуарах, что оба вели себя с достоинством, тональность беседы была “деловой, взаимоуважительной”. Он подытожил впечатления так: “Порой спорили, но без раздражения”.

Борис Николаевич и Михаил Сергеевич нашли путь к перемирию. Горбачев обещал не критиковать Ельцина в труднейшее время экономических реформ – российское правительство вот-вот собиралось их начать. В свою очередь, Ельцин давал добро Горбачеву на учреждение собственного фонда, где бывший советский вождь мог бы стать полновластным хозяином. Фонду предстояло финансировать исследования социальных, экономических и политических проблем, при этом оставаясь вне политики. За четыре дня до визита российского президента Горбачев мечтал о собственном аналоге американской некоммерческой исследовательской корпорации “Рэнд”. Содержать придуманную им организацию стал бы Запад, через благотворительные фонды, а сотрудничать с ней – различные иностранные организации подобного рода. Уходивший в отставку лидер пригласил туда Черняева вместе с другими помощниками, а также Александра Яковлева. Те не сразу поверили в такой поворот, но Яковлев помог Горбачеву уговорить Ельцина, и тот согласился передать будущему фонду комплекс зданий, которым до августовского путча заведовал ЦК КПСС – учебный центр для зарубежных коммунистических кадров. Там имелись аудитории, буфеты, спортзалы и гостиница. “Ельцин явно не представлял в тот момент истинных размеров и функциональности этого комплекса”, – вспоминал Коржаков³.

Не забыли на этом совещании и о президентском архиве. В присутствии Яковлева Горбачев ознакомил нового владыку Кремля с содержимым одного из президентских сейфов – секретными документами, переходившими от одного первого лица к другому еще со времен Сталина. Там хранились карта к секретным протоколам пакта Молотова – Риббентропа (1939) и материалы внутреннего расследования Катынского расстрела весной 1940 года. Горбачев публично заявлял, что в советских архивах нет свидетельств об участи пленных граждан второй Речи Посполитой, а все это время в его сейфе лежали разоблачавшие СССР документы. Нашлись там и другие, не менее сенсационные – например, отчеты КГБ о Ли Харви Освальде и убийстве Кеннеди, из которых следовало, что советские спецслужбы не были замешаны в этом покушении.

Ельцин в воспоминаниях утверждал, что отказался притрагиваться к бумагам и таким образом поддерживать заговор по сохранению грязных секретов партии. Как российский президент признался позднее Борису Панкину, это были внешнеполитические документы, один отвратительнее другого. Ельцин якобы решил разорвать этот порочный круг и просто передать бумаги в архив – под роспись их последнего владельца. Президент России не хотел иметь с этим ничего общего. Ельцин заявил Горбачеву, что тот уже не генсек, а сам он генсеком не был и не будет. Это была попытка порвать с советским прошлым. Помощники Ельцина, которые забрали с собой дела после встречи в Кремле, передали их затем в архивы – во всяком случае, основной массив. Коржаков в мемуарах утверждал, что Ельцин кое-какие документы все же запер в личном сейфе. На полный разрыв с прошлым отваги президенту могло и не хватить⁴.

Теперь речь зашла об отставке Горбачева. Высокие договаривающиеся стороны сошлись на том, что Горбачев сохранит свой оклад в четыре тысячи рублей, по советским меркам невиданно высокий, но равный сорока долларам на черном рынке. Пообещал ему Ельцин и загородный дом на поросшем лесом участке в шестнадцать гектаров, квартиру – несколько меньше той, которую президент СССР занимал раньше, – две машины и свиту в двадцать человек, куда входили повара, официанты, вахтеры и телохранители. Кое-кому из окружения Горбачева, включая Ивана Силаева, Ельцин позволил приватизировать государственные дачи – со значительной скидкой. А вот гарантировать Горбачеву защиту от уголовного преследования президент России отказался. Два дня спустя Ельцин заявил журналистам, что если бывший хозяин Кремля знает за собой какую-либо вину, признаться ему стоит немедленно.

Когда соперники обо всем договорились, изнуренный Горбачев удалился в комнату отдыха, примыкавшую к рабочему кабинету. “Не приведи Господи оказаться в его положении”, – сказал Ельцину Яковлев. Они просидели в Ореховой комнате еще час. По воспоминаниям Яковлева, “выпили, поговорили по душам”. Когда Ельцин ушел, Александр Николаевич заглянул к начальнику и увидел, как тому плохо: “Он лежал на кушетке, в глазах стояли слезы”.

– Вот видишь, Саш, вот так, – пожаловался Горбачев.

“Как мог, утешал его, – рассказывал Яковлев. – Да и у меня сжималось горло. Мне до слез было жаль его.

Душило чувство, что свершилось нечто несправедливое. Человек, еще вчера царь кардинальных перемен в мире и в своей стране, вершитель судеб миллиардов людей на Земле, сегодня – бессильная жертва очередного каприза истории”. Михаил Сергеевич попросил воды, затем сказал, что хотел бы остаться один. Яковлев ушел⁵.

Президент России, уходя из Кремля, никогда, видимо, не чувствовал себя до такой степени всесильным. Яковлев наблюдал, как он “твердо, словно на плацу, шагает по паркету”. Вывод напрашивался сам собой: “Шел победитель”. Вернувшись на работу с документами из секретного архива, Ельцин позвонил в Вашингтон. Он хотел рассказать Бушу о результатах саммита в Алма-Ате и о том, как происходила передача власти в Москве.

“Здравствуйте, Борис, с Рождеством вас”, – услышал Ельцин. Новости о сохранении единого командования ракетноядерными войсками и обязательствах Украины, Белоруссии и Казахстана стать с течением времени безъядерными государствами занимали центральное место в рассказе. Не забыл российский президент пересказать и условия, на которых он отправил в отставку президента СССР. “Горбачев удовлетворен, – заверил Борис Николаевич. – Как мы с вами и договорились, мы намерены таким образом оказать ему уважение. Повторяю, он удовлетворен. Я уже подписал указ по всем этим вопросам”.

После этого Ельцин перешел к проблеме контроля над смертоносной кнопкой. “После того как президент Горбачев объявит 25 декабря о своем уходе, контроль над ядерным оружием передадут президенту России в присутствии Шапошникова. Перерыва в контроле над кнопкой не будет ни на секунду”. Президент США остался доволен.

Сообщив Бушу новости, которые тому хотелось услышать, Ельцин не упустил случая намекнуть на желательность скорейшего признания России Соединенными Штатами и передачи ей места СССР в Совете Безопасности ООН. Неплохо было бы поторопиться и с доставкой в бывший Союз гуманитарной помощи. Из Белого дома обещали уделить внимание каждому из трех вопросов. Также Буш дал согласие на проведение двустороннего саммита, предложенного Ельциным, хотя в детали пока не вдавался. Итак, Борис Николаевич добился того, о чем мечтал. Он становился единоличным хозяином Кремля – надо было лишь уладить формальности⁶.

Горбачев 25 декабря 1991 года, в день, который официально считался последним для него как президента СССР, планировал действовать по сценарию, согласованному с Ельциным 23 декабря. В семь часов вечера Горбачеву предстояло выступить с речью, затем он должен был подписать указы о сложении с себя полномочий и, наконец, передать коды запуска ядерных ракет.

Дату прощального выступления выбрали отчасти случайно. Из-за того, что Ельцин нагрянул в Кремль 23 декабря и сорвал намеченную запись этого обращения, глава Советского Союза предложил Егору Яковлеву, председателю Всесоюзной государственной телерадиокомпании, дать ему прямой эфир на завтра или послезавтра. Горбачеву хотелось разделаться с этим как можно быстрее, поэтому он предпочел бы 24 декабря. Однако Яковлев посоветовал шефу подождать еще сутки, чтобы телезрители спокойно встретили Рождество.

Телезрители, о которых заботился Яковлев, жили, само собой, в Европе и Америке. Православное рождество отмечали по юлианскому календарю, и наступало оно только через тринадцать дней, 7 января 1992 года. У Яковлева и вправду были причины поберечь душевное спокойствие западных телезрителей, не обращая внимания на отечественных. Какой бы титул он ни носил, его вотчину, советское телевещание, уже прибрали к рукам люди Ельцина. Единственной съемочной группой, которая могла запечатлеть последние дни Горбачева на престоле, оказалась американская. “Если б Егор Яковлев не притянул в эти последние дни Эй-би-си, которая буквально дневала в коридорах, снимая все, что попало… остался бы М[ихаил] С[ергеевич] в информационной блокаде до самого своего конца в Кремле”, – записал в дневнике Черняев. Упомянутую съемочную группу возглавлял Тед Коппел, легенда телевидения. Помимо группы Коппела, присутствовала еще одна – из Си-эн-эн, телеканала, который приобрел эксклюзивные права на трансляцию за пределами СССР прощальной речи Горбачева. Этой группой руководил тогдашний президент Си-эн-эн Том Джонсон⁷.

Работа с американскими продюсерами и операторами давалась кремлевским чиновникам нелегко – приходилось преодолевать не только языковой, но и культурный барьер. Так, Горбачев и люди из его окружения полагали, что Сочельник на Западе был праздником более важным, чем сам день Рождества. Их представления были основаны на православных обычаях. К этому добавилась еще одна накладка: к изумлению подчиненных Михаила Сергеевича, не все на Западе отмечали один из главных христианских праздников.

Утром 25 декабря один из сотрудников президента аппарата подошел к Коппелу и его продюсеру Рику Каплану и любезно поздравил их по-английски с Рождеством. Каплан, еврей, ответил, что ему стоит желать счастливой Хануки, и сбил собеседника с толку. “Зачем это мне говорить ‘счастливого Хоннекера’”? – переспросил тот Каплана, имея в виду бежавшего из ГДР вождя восточногерманских коммунистов. Американцы расхохотались⁸.

Помощники Горбачева поняли, как они ошиблись с датой трансляции прощальной речи, когда попробовали в последний раз организовать телефонный разговор шефа в качестве президента СССР. Звонили в Кэмп-Дэвид. Посольство США в Москве было закрыто, а в союзном Министерстве иностранных дел уже заправляли люди Ельцина. Павел Палажченко сумел дозвониться с обычного городского номера в Москве за океан, на коммутатор Государственного департамента. Палажченко заказал разговор на пять часов вечера – десять утра на Восточном побережье США, – то есть за два часа до выступления Горбачева по телевидению. В резиденции президента США Джордж и Барбара Буш, вместе с детьми и внуками, едва успели развернуть полученные подарки.

“Поздравляю с Рождеством вас, Барбару и всю вашу семью, – начал Горбачев. – Я размышлял над тем, когда выступить с заявлением, во вторник или сегодня. В итоге я решил сделать это сегодня, в конце дня”. Черняева, свидетеля этой беседы, весьма порадовало то, что президент США согласился выслушать Горбачева в праздник. По душе пришелся ему и тон, в котором шел разговор. В дневнике он передал впечатления следующим образом: “Разговор М[ихаил] С[ергеевич] вел на грани фамильярности – ‘по-русски’… ‘как друзья’. Но и Буш впервые ушел от сдержанности, наговорил много хвалебных слов”. Согласно американской расшифровке этой беседы, Буш вспомнил один из визитов Горбачева в Кэмп-Дэвид. Президенты играли в подковы, и Горбачев довольно ловко набрасывал их на колышек. Буш сказал президенту Советского Союза: “Мое дружеское расположение к вам неизменно и. будет таким всегда. На этот счет не может быть никаких сомнений”⁹.

Нашлось место и для серьезных материй: Буш и Горбачев обсудили окончательную передачу Ельцину контроля над советским ядерным арсеналом. (Довольно скоро президент США с изумлением узнал, что Теду Коппелу и съемочной группе Эй-би-си позволили присутствовать при этом разговоре в кабинете Горбачева. Присутствие журналистов в это время и в этом месте ошарашило не только Белый дом, но и Палажченко. Позднее он писал: “Это производило странноватое впечатление – пока президент вносил последние правки в текст своего обращения и указа, которым передавал Ельцину контроль над советским ядерным оружием, американские телевизионщики деловито сновали туда-сюда, проверяя свои кабели и микрофоны. Кто бы мог подумать, что это – все это – было бы возможно всего лишь год тому назад?”¹⁰

Возле обоих телефонных аппаратов находились американцы, что выглядело весьма символично. Позвонив в Белый дом, Горбачев, по сути, признал, что Соединенные Штаты остались единственной на планете сверхдержавой. По иронии судьбы, именно оттуда привезли ручку, которой Михаил Сергеевич подписал указы об уходе с обоих постов. Когда настало время скрепить документы подписью, оказалось, что его собственная ручка для письма не годится. Джонсон, президент Си-эн-эн и старший в съемочной группе, протянул Горбачеву свой “Монблан” – подарок жены на серебряную свадьбу. Михаил Сергеевич задумался:

– Это американская?

– Нет, сэр. Либо французская, либо немецкая.

Президент СССР подписал указы ручкой, произведенной германской компанией, основанной в Гамбурге незадолго до Первой мировой войны. Тот факт, что американский бизнесмен преподнес ее советскому вождю, причудливым образом подчеркнул, насколько выросло могущество Соединенных Штатов¹¹.

Горбачев выступил в семь часов вечера по московскому времени. Эта его речь стала первой, которую в прямом эфире транслировали не только на Советский Союз, но и за рубеж. Внутреннюю аудиторию обслуживало государственное телевидение – его руководство решило уделить внимание президенту. Остальной мир мог услышать Горбачева благодаря Си-эн-эн. Пресс-секретарь Андрей Грачев вспоминал, что голос Михаила Сергеевича почти дрожал, когда он начал зачитывать текст обращения, однако ему удалось взять себя в руки. Черняев был доволен тем, как держался шеф: “Он был спокоен. Не стеснялся заглядывать в текст. И получилось с ходу хорошо”.

У помощника Горбачева была еще одна причина для радости: текст, куда Михаил Сергеевич “не стеснялся заглядывать”, подготовил именно он, Черняев. Другая версия, составленная Александром Яковлевым, о которой Черняев отозвался как о “сопливо-обидчивой”, была отброшена. В ней, среди прочего, говорилось: “И пусть остается на совести тех, кто бросает в меня сейчас камни, позволяет себе хамство и оскорбления. Порядочные люди, надеюсь, напомнят им, где бы они были, если бы все осталось по-старому”. Отверг президент и вариант Андрея Грачева. Последний критиковал руководителей непокорных республик и утверждал, что без союзного центра перспектива сотрудничества России и бывших национальных окраин выглядела совсем туманной: “Равноправный политический союз, к примеру, между крошечной Молдавией и гигантской Россией в принципе невозможен… Явное экономическое превосходство России – основа для грядущего российского империализма”. Грачев предлагал шефу обратиться через головы президентов напрямую к населению теперь уже независимых государств и попросить их поддержки в деле сохранения и реформирования единой федеративной структуры.

Горбачеву явно хотелось избежать открытого противостояния с Ельциным. Тем не менее Черняев с гордостью отметил, что в итоговом варианте текста ему удалось восстановить некоторые смелые пассажи, в том числе такой: “Решения подобного масштаба должны были бы приниматься на основе народного волеизъявления”. Было очевидно, что эти слова не могли не разозлить президента России, и Михаил Сергеевич, редактируя свое обращение, сначала их вычеркнул, но после вернул. По настроению, которое приближенный Горбачева позднее уловил из разговоров в своем кругу, он понял, что шеф не ошибся. Близкие к Черняеву люди, комментируя услышанное, твердили о “достоинстве и благородстве”. Яковлев же воспринял речь по-другому. Он отметил в мемуарах, что Горбачев демонстрировал типичные заблуждения того, кто лишен способности к самоанализу: “Он еще не вышел из того психологического тупика, в который сам себя загнал, обидевшись на весь свет”.

Горбачев начал обращение так: “Дорогие соотечественники! Сограждане! В силу сложившейся ситуации с образованием Содружества Независимых Государств я прекращаю свою деятельность на посту президента СССР. Принимаю это решение по принципиальным соображениям”. Аудитории осталось лишь догадываться, как вынужденная отставка (в силу роспуска Советского Союза и упразднения поста президента СССР) превратилась в добровольный уход. Не отличалось логичностью и дальнейшее: “Я твердо выступал за самостоятельность, независимость народов, за суверенитет республик. Но одновременно – и за сохранение союзного государства, целостности страны”. (Как можно было ратовать за свободу, суверенитет и даже независимость республик и одновременно – за сохранение Союза, препятствуя республикам в осуществлении своего права на суверенитет и независимость, удалось понять, вероятно, немногим.) Горбачев, как и Черняев, оставался в плену дискурса, характерного для политической элиты последних лет

Советского Союза, когда “суверенитет” не был равнозначен “независимости” – а значение обоих терминов во внутрисоюзном употреблении не совпадало с принятым в остальном мире.

А вот о своих достижениях у руля СССР Горбачев поведал убедительнее: завершение холодной войны, демонтаж тоталитарной системы, демократизация советской политической жизни, налаживание полноценного диалога с внешним миром. Однако мало кто в Советском Союзе чувствовал благодарность к бывшему президенту. Кое-кому даже звук его голоса уже стал в тягость – ведь целых шесть лет под бесконечные речи и увещевания Горбачева уровень жизни неуклонно падал. Некоторые испытывали к нему жалость, но почти никто не хотел и дальше видеть его в Кремле. Черняеву Михаил Сергеевич казался фигурой трагической, и с этим трудно поспорить. Горбачев ставил перед собой высокие цели и не боялся тектонических сдвигов. Своим упорством он изменил к лучшему целый свет и ту его часть, которой правил. С другой стороны, он оказался неспособен изменить себя – будучи в душе демократом, не отважился выставить свою кандидатуру на общенародные выборы и пытался усидеть на троне так долго, что расползавшаяся под его ногами страна попросту от него устала¹².

После того как Горбачев окончил телевыступление, ему осталось только передать Ельцину ядерный чемоданчик. Процедура предполагала, что президент России явится в кабинет Горбачева вместе с маршалом Шапошниковым и офицерами, которые отвечали за это устройство связи. Когда Горбачев, после короткого интервью Си-эн-эн, возвращался в кабинет, он увидел, что Шапошников ожидает в приемной, но Ельцина поблизости нет. Оказалось, что Борис Николаевич позвонил Евгению Ивановичу во время трансляции прощальной речи и сказал, что он к Горбачеву не пойдет и что принять у бывшего президента СССР чемоданчик маршал может и сам.

Обращение Горбачева к народу, как выяснилось, Ельцина разъярило. В тексте ни словом не упоминался процесс передачи власти российскому руководству, а все похвалы за демократизацию Советского Союза достались одному лишь Горбачеву. Не досмотрев трансляцию, взбешенный Ельцин выключил телевизор. Теперь перемирие, заключенное два дня назад, утратило для него силу. Ельцин уже не видел смысла в том, что ему и раньше не хотелось делать – посещать Горбачева как президента СССР. После беседы 23 декабря президент России признался свите, что никогда больше не явится к тому в кабинет. Теперь соперник дал Ельцину удобный повод уклониться от прощального визита вежливости.

Ельцин передал в Кремль новое предложение: встреча теперь могла произойти только на нейтральной территории – в Екатерининском зале Большого Кремлевского дворца. Вопрос был в том, кто к кому придет. Горбачев, который никак не мог успокоиться после разговора с Шапошниковым, заявил помощникам, что ноги его там не будет. К тому же в зале обычно принимали зарубежные делегации. Горбачев не желал исполнять приказы Ельцина, да и отношения Советского Союза и России межгосударственными отнюдь не считал. Шапошников, однако, изловчился и устроил передачу кодов запуска баллистических ракет так, что недругам вообще не пришлось встречаться. Процедура состоялась в одном из коридоров Кремля – одни офицеры сдавали чемоданчик, другие его принимали. Отдавали друг другу честь они в присутствии съемочной группы Си-эн-эн, которая упаковывала аппаратуру.

Нарушив одну из договоренностей с Горбачевым, Ельцин решил, что ему незачем соблюдать и остальные. Он велел спустить советский флаг над Сенатским дворцом не 31 декабря, как было условлено, а тем же вечером. Горбачев закончил читать свое обращение в 19.12. Не прошло и получаса, как алого полотнища на привычном месте уже не было. “Уже в первые минуты после сложения с себя полномочий президента страны мне пришлось столкнуться с бесцеремонностью”, – писал Горбачев в мемуарах. Горбачев хотел забрать себе, как сувенир, знамя, в последний раз поднятое 25 декабря над Сенатским дворцом. Ему не позволили этого сделать люди из кремлевской обслуги – прихоти Михаила Сергеевича для них уже ничего не значили. После семидесяти четырех лет над Москвой вновь развевался триколор. У СНГ собственного флага не было. Если какой-нибудь и утвердили бы, то подняли бы его все равно в Минске¹³.

После того как с формальностями было покончено, Горбачев отметил событие рюмкой коньяка в своем кабинете с ближайшими советниками: Анатолием Черняевым, Александром Яковлевым, Егором Яковлевым и другими. Затем они перешли в Ореховую комнату, где им составил компанию Андрей Грачев, пресс-секретарь Горбачева. По воспоминаниям Грачева, “последний прощальный ужин он провел в Ореховой гостиной в окружении всего лишь пятерых членов его ‘узкого круга’, не получив ни одного телефонного звонка с выражением если не благодарности, то хотя бы поддержки или сочувствия от тех политиков новой России или отныне независимых государств СНГ, которые были ему всем обязаны”. Из первых лиц пожелания благополучной жизни в отставке Горбачеву в его последние дни у власти высказывали лишь западные лидеры: президент Франции Франсуа Миттеран, премьер-министр Великобритании Джон Мейджор, канцлер Германии Гельмут Коль… За полчаса до выступления Горбачева по телевизору ему позвонил министр иностранных дел Германии Ганс-Дитрих Геншер.

В мемуарах бывший президент СССР расскажет о “тайной вечере” в Кремле не так драматично: “Рядом были самые близкие мне сотрудники и друзья, которые разделяли со мной все огромное напряжение и драматизм последних месяцев президентства”. По-настоящему крепко тех, кто в последний день правления Горбачева пил коньяк и закусывал мясной нарезкой в бывшем зале заседаний Политбюро, объединяла вера в перестройку – мирную революцию в советском обществе. Все они помогали Михаилу Сергеевичу ее осуществить. Грачев позднее вспоминал, что настроение за столом, где еще недавно восседали партийные бонзы, было серьезным и несколько печальным. Каждый разделял то с трудом поддающееся описанию чувство, которое испытываешь после завершения большого и трудного дела. Из Кремля компания уехала уже за полночь. Будущее вселяло осторожные надежды и – в значительно большей степени – опасения. Горбачев попросил Черняева передать знакомым в немецком издательстве, что гонорар за перевод его книги об августовском путче в Москву лучше не пересылать. Никто не знал, что принесет завтрашний день¹⁴.

Рано утром 26 декабря, когда Горбачев и его приближенные покинули Кремль, в Вашингтоне еще праздновали Рождество. Джордж Буш через несколько часов после разговора с бывшим президентом СССР прилетел из Кэмп-Дэвида в столицу и из Овального кабинета обратился по телевидению, в прямом эфире, к согражданам. Его выступление началось в девять вечера по североамериканскому восточному времени, то есть в пять утра по московскому. Ведущие американские телеканалы отменили или перенесли запланированные передачи, чтобы дать зрителям послушать историческую, как многие предполагали, речь президента¹⁵.

Все ожидали, что Горбачев уйдет в отставку (после саммита в Алма-Ате это казалось неизбежным), но никто не знал, что будет после. Двадцать третьего декабря, когда Ельцин нагрянул вдруг в Кремль, чтобы согласовать с Михаилом Сергеевичем процедуру передачи власти, Эд Хьюэтт, эксперт по СССР в Совете по национальной безопасности, и его помощник Ник Бернс заканчивали работу над заявлением, которым их шеф должен был откликнуться на уход советского коллеги. Хьюэтт, Бернс и другие чиновники убеждали Буша объяснить согражданам, насколько важным событием стал распад Советского Союза, однако тому не хотелось распространяться на эту тему. По мнению Бернса, Буш предпочитал не осложнять жизнь Горбачеву, которому и так приходилось несладко. Затем от Скоукрофта передали: от идеи выступления Белый дом вообще отказался, поэтому Хьюэтту и его подчиненному пришлось, не теряя ни минуты, засесть за пресс-релиз о том, какую роль в бескровном завершении холодной войны и в мировой истории сыграл Горбачев.

Новый текст изобиловал похвалами президенту СССР за “революционное преобразование тоталитарной диктатуры и освобождение своего народа из ее тисков”. Отмечалась и положительная роль Горбачева в международных отношениях, ведь он “предпринял смелые и решительные шаги к преодолению глубокого раскола времен холодной войны и содействовал тому, чтобы Европа стала единой и свободной”. В качестве примеров советско-американского сотрудничества в мировой политике упомянули войну в Персидском заливе, умиротворение Никарагуа и Намибии, положительную динамику израильско-палестинского диалога. “Теперь, когда он [Горбачев] уходит в отставку, – должен был сообщить президент США, – я хотел бы публично, от лица американского народа выразить ему признательность за неуклонную приверженность делу мира во всем мире, а от себя лично выразить уважение к его интеллекту, широте взглядов и отваге”¹⁶.

Бернс отправил набросок в Государственный департамент, Деннису Россу и Тому Найлсу, и попросил к двум часам дня передать свои замечания. В сопроводительной записке говорилось, что президент скорее всего опубликует документ в день отставки Горбачева. Черновик не вызвал ни вопросов, ни возражений ни у Госдепа, ни у кого бы то ни было еще. Хьюэтт и Бернс решили, что им не придется забивать головы работой в канун Рождества и в сам праздник. Но их надежды не оправдались. Двадцать четвертого декабря, приехав в Кэмп-Дэвид, Буш велел устроить телеконференцию с советниками, в том числе со Скоукрофтом, госсекретарем Джеймсом Бейкером, пресс-секретарем Белого дома Марлином Фитцуотером и социологом Робертом Титером (вызов последнего означал, что до президентских выборов оставалось не так уж много времени). Целью совещания стала выработка позиции по отношению к ожидавшейся отставке Горбачева. Текст, подготовленный Хьюэттом и Бернсом, собравшиеся одобрили, но Скоукрофт обратил внимание на другое обстоятельство: скорый уход советского вождя – новости из Москвы позволяли предполагать, что ждать оставалось не больше суток, – был слишком важным делом. Не следовало прощаться с Горбачевым, просто поручив Фитцуотеру зачитать заявление. Скоукрофт был убежден, что президенту стоило лично обратиться к нации. Ему удалось склонить к этому и шефа.

Однако текст обращения еще предстояло составить. Титеру, прикидывавшему, как выступление президента скажется на настроениях избирателей, понравился набросок Хьюэтта и Бернса, и он предложил: “Пусть парочка, которая написала это заявление, переделает его в речь”. Скоукрофт и Фитцуотер велели соединить их с авторами черновика, поздравили с Рождеством и сообщили, что ждут от них новый текст не позднее девяти часов утра завтрашнего дня. Бернсу тем не менее надо было закончить срочное дело: в сочельник он с женой Элизабет и тремя маленькими дочерьми (восьмилетней Сарой, пятилетней Элизабет и Кэролайн, которой было полтора года) по семейному обычаю ставил под елку молоко и печенье, чтобы Санта-Клаусу было чем угоститься. Позаботившись об этом, Бернс выехал в Белый дом.

Хьюэтт и его подчиненный подбирали слова, которыми президент должен был обратиться к народу, до трех часов утра 25 декабря. “Предсмертные судороги коммунизма вынудили меня работать над президентской речью не только в сочельник, но и на Рождество, – писал Бернс через несколько дней одному из знакомых. – Такой поворот пришелся не по душе Либби и девочкам, но я попытаюсь загладить свою вину!” Вскоре после восьми утра в доме Бернса зазвонил телефон. С ним хотели связаться из Кэмп-Дэвида помощники Буша. Текст правили весь день. Вдобавок Бернсу приказали стенографировать телефонный разговор с Кремлем в то утро. Внезапное решение Горбачева уйти в отставку на Рождество испортило праздник многим сотрудникам администрации президента США¹⁷.

В 21.01 Джордж Буш выступил с обращением к нации, которое заняло семь минут:

В последние месяцы мы с вами стали свидетелями одной из самых масштабных исторических драм XX столетия: революционного преобразования тоталитарной диктатуры, Советского Союза, и освобождения его народов. Более сорока лет Соединенные Штаты во главе стран Запада вели борьбу против коммунизма и той угрозы, что он представлял нашим главным ценностям. Эта борьба так или иначе затронула каждого американца. Всем государствам пришлось жить под угрозой ядерного уничтожения. Теперь это противостояние закончилось. Угроза применения ядерного оружия отнюдь не исчезла, однако уменьшилась. Восточная Европа вырвалась на волю, а самого Советского Союза более не существует. Это победа свободы и демократии. Это победа… наших ценностей¹⁸.

Немалую часть письменного заявления Буша об отставке советского коллеги, опубликованного в тот же день, включили в выступление по телевизору. Тем не менее оценка этого события в речи заметно отличалась – собственно, более радикальную перемену трудно было и представить. В первоначальном тексте завершение холодной войны представлялось плодом совместных усилий, при активном участии Горбачева. В телеобращении отставка последнего трактовалась как окончание холодной войны, то есть формальное закрепление победы Соединенных Штатов. Союзника, который помог прекратить многолетнее противостояние, низвели до статуса поверженного врага. До последних недель существования Советского Союза Белый дом стремился помешать его распаду и удержать любой ценой Горбачева на троне. Но когда тот от власти отрекся, Буш не упустил шанса похвалить себя за успех, которого он так долго пытался избежать – утрату надежного партнера в преобразовании мира после холодной войны. Одной из причин такого кульбита стали неудовлетворительные показатели Буша в президентской гонке. Другой – ликование его помощников.

Бернс позднее вспоминал, что он с Хьюэттом получили лишь общие указания. Детали в значительной степени отражали их собственные представления о чувствах американского руководства. Бернс признавался:

Мы были вне себя от радости… Мы избежали Третьей мировой войны, избежали катастрофы, а наши демократические ценности завоевали Европу, и победой же обернулись все жертвы, что приносила для Европы Америка. Не было никакого сожаления о Советском Союзе. Какие бы хорошие отношения мы ни поддерживали с Горбачевым и Шеварднадзе, многие из нас относились к Союзу как к империи зла, по выражению Рейгана. Вот почему текст речи, который мы с Эдом составили в тот вечер, должен был передать ощущение триумфа демократии, победы Соединенных Штатов и европейских народов над коммунизмом¹⁹.

Президент в рождественской речи не забыл объявить и о признании суверенных государств, появившихся на обломках Советского Союза: “Соединенные Штаты признают и приветствуют возникновение свободной, независимой и демократической России, которую возглавляет отважный президент Борис Ельцин”. Российскую Федерацию порадовали не только признанием и обещанием немедленного установления дипломатических отношений (путем простой смены вывески на посольстве в Москве), но и поддержкой в вопросе передачи России места СССР в Совете Безопасности ООН. Украине, Белоруссии, Казахстану и Киргизии, которые не так давно посетил Бейкер, а также Армении, имевшей влиятельное лобби, пообещали признание и скорейшее открытие американских дипломатических представительств. Остальным советским республикам (Молдавии, Туркмении, Азербайджану, Таджикистану, Грузии и Узбекистану) предложили установление отношений в том случае, если те докажут Соединенным Штатам, что привержены принципам Бейкера не меньше соседей²⁰.

На следующий день, 26 декабря, на пресс-конференции в Белом доме никто из журналистов не спросил президента США о судьбе Горбачева. Буш упомянул Горбачева лишь один раз, когда речь зашла о командовании войсками стратегического назначения. Контроль над ядерным оружием, а также доставка гуманитарной помощи не только интересовали репортеров, но и были единственной темой вопросов, затрагивавших бывший Советский Союз. Если имя Горбачева произнесли однажды, то Ельцина – шесть раз. Для американских СМИ, а значит, и для американских граждан, Союз Советских Социалистических Республик стремительно становился достоянием истории²¹.

Через несколько дней Бейкер нашел время написать личное письмо Горбачеву:

Вы осознали, какой ошибкой являлось соперничество сверхдержав и самоизоляция вашей страны. Ваша речь на заседании ООН в 1988 году открыла новую эру в международной политике. Шаг за шагом Вы призывали Соединенные Штаты присоединиться к вам в построении нового мира. Мы оказались готовы и к этому, и к установлению с чистого листа партнерских отношений между нашими государствами. И мы показали всем, чего стоят наши совместные усилия: в Афганистане, Центральной Америке, Камбодже, Намибии, Персидском заливе и на Ближнем Востоке. Сверх того, мы сотрудничали не только ради контроля над вооружениями, но и ради их ликвидации. Мы добивались снижения риска применения ядерного оружия до самого низкого уровня с тех пор, как такое оружие изобрели. Что важнее всего, мы стали свидетелями перемен на карте Европы – мирных и демократических. Мы увидели, как объединилась Германия, а народы Центральной и Восточной Европы получили неограниченное право на выбор своего будущего. Как я неоднократно подчеркивал, ничто из этого не случилось бы без вашей политической воли. Вам навсегда гарантировано место в истории²².

Рано утром в пятницу, 27 декабря, сотрудники Кремля сняли табличку “Президент Советского Союза Горбачев Михаил Сергеевич” с двери кабинета на третьем этаже Сенатского дворца и заменили ее другой: “Президент Российской Федерации Ельцин Борис Николаевич”. В начале девятого порог кабинета, о котором так долго грезил, переступил и сам Ельцин в сопровождении своего главного советника Геннадия Бурбулиса, а также председателя Верховного Совета РСФСР Руслана Хасбулатова и министра печати и информации Михаила Полторанина. О том, что произошло далее, мы знаем только от сторонников Горбачева.

Ельцин ворвался как танк – давая всем понять, кто здесь главный. “Ну, показывай”, – бросил он секретарю-дежурному. Президент России взглянул на письменный стол и не увидел того, что ожидал. “А вот тут на столе стоял мраморный прибор. Где он?” – грозно спросил Ельцин. Перепуганный чиновник объяснил, что прибора такого не было, поскольку Михаил Сергеевич чернильными ручками обычно не пользовался, на столе у него лежали фломастеры. “Ну ладно. А там что?” – и Ельцин направился в святая святых: комнату отдыха генеральных секретарей и президента СССР. Там стоял письменный стол, ящики которого Ельцин стал выдвигать. Один оказался запертым, и он велел позвать коменданта. Разыскать его удалось не сразу. Когда ключи нашли, ящик оказался пуст. “Ну ладно”, – повторил разочарованно Ельцин. Он вернулся в кабинет, уселся с приближенными за стол для совещаний. Открыли бутылку виски. Президент России отметил взятие последней крепости на вражеской земле. Было полдевятого утра. Через несколько минут победители покинули завоеванную территорию в превосходном расположении духа. Уходя, Ельцин поддел секретаря: “Смотри у меня! Я сегодня же вернусь!” Он и вправду вернулся и подписал несколько указов в присутствии журналистов²³.

“Это было торжество хищников – другого сравнения не нахожу”, – негодовал в мемуарах Горбачев. Ему позвонили из кремлевской приемной, чтобы поставить в известность о вторжении. Ранее Горбачев условился с Ельциным, что кабинетом он сможет пользоваться до вечера воскресенья. Но для Бориса Николаевича договоренности с Михаилом Сергеевичем уже не имели значения: он не мог дождаться переезда в кабинет, хозяева которого обладали верховной властью. В понедельник, 30 декабря, Ельцин должен был находиться в Минске на первой рабочей встрече руководителей СНГ. Ему хотелось уехать туда, избавившись от Горбачева. “Долгие проводы – лишние слезы”, – писал он позднее²⁴.

Когда Горбачев приехал в Сенатский дворец, любители виски оттуда уже ушли. Последнего советского вождя охватывало отчаяние. У него было назначено интервью с японскими журналистами, а теперь пришлось подыскивать новое помещение. В его прежнем кабинете в углу все еще стоял красный флаг, но войти туда он уже не имел права. Экспрезидент дал интервью в кабинете Ревенко, руководителя аппарата. Черняев, описывая в дневнике захват последнего прибежища шефа, резко отзывался о поведении Ельцина, но не жаловал и Горбачева: “Зачем унижаться так, зачем он ходит в Кремль… и флаг уже сменен над куполом Свердловского зала, и не президент он уже! Кошмар! А тот хамит, еще больше и больше. Топчет все наглее.” Свердловским залом в то время назывался Екатерининский зал Сенатского дворца, а по имени Черняев не смог назвать Ельцина²⁵.

Президент России, казалось, был не в состоянии обуздать свою жажду мести – невзирая на данное Бушу и Бейкеру слово благородно обращаться с поверженным врагом. Ельцин перешел в атаку, не дожидаясь выступления Горбачева по телевидению. Растерянная Раиса Максимовна позвонила мужу в Кремль вечером 25 декабря, когда тот заканчивал редактировать текст прощальной речи, и рассказала, что в их квартиру явились какие-то облеченные властью люди, потребовавшие, чтобы помещение освободили в течение двух часов. Это было грубейшим нарушением обещания, данного Ельциным 23 декабря. Горбачев тогда согласился переехать в квартиру поменьше – но только после отречения от власти. Переходный период должен был закончиться в январе следующего года, а из вежливости, если не сказать снисходительности, его вполне можно было продлить. Но семью президента выгоняли из дома еще до того, как он подписал указ о своей отставке! Горбачев был в ярости. По воспоминаниям Черняева, который присутствовал при разговоре Михаила Сергеевича с супругой, тот “рассвирепел, весь пошел пятнами, позвонил одному, другому… крыл матом”. Приспешники Ельцина дрогнули, и переезд отложили на сутки. Горбачеву никто уже не мешал звонить в Вашингтон и обращаться в последний раз к народу²⁶.

На следующее утро Горбачеву, который вернулся домой поздно ночью после кремлевских посиделок в узком кругу, ничего не оставалось, как смириться с выселением. В мемуарах он так описывает увиденное дома: “Кучами, вперемешку лежали вещи, книги, посуда, папки, газеты, письма и бог знает что”. Когда Михаил Сергеевич приехал в тот же день на старое место работы, его вид выражал уныние. Охране Горбачева пришлось дожидаться лимузина, который отвез бы бывшего главу государства в Кремль (среди тех благ, которые Ельцин в понедельник пообещал ему оставить, был и президентский ЗИЛ). Еще труднее оказалось найти грузовик, чтобы вывезти вещи из квартиры. Ирина Вирганская, дочь Горбачевых, вспоминала, как отец собирался звонить Ельцину: “Ведь с ним по-человечески обо всем договорились!” Раиса Максимовна возразила: “Никому ни звонить, ни просить ни о чем не надо. Мы лучше умрем с Ириной, но упакуемся и переедем. Люди нам помогут”²⁷.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.