Глава 7 Русский бунт

Глава 7

Русский бунт

Утром 22 августа чиновники и журналисты съехались в аэропорт Внуково, чтобы встретить президента СССР. Горбачев выглядел уставшим, но довольным. Охранники держали наготове автоматы. Это напоминало о только что пережитых советским лидером и его семьей испытаниях и, возможно, сохранявшейся еще опасности.

За Горбачевым по трапу спустились его жена и другие члены семьи, в том числе внучки Ксения и Анастасия. Раиса Максимовна была подавлена. Рука до сих пор отказывала, и два дня спустя супруга президента легла в больницу. Тридцатичетырехлетняя дочь Горбачева Ирина, врач, в дни путча сохраняла спокойствие. Однако, почувствовав себя в безопасности, она залилась слезами. Происходящее не понимали только внучки. Горбачев вспоминал, что младшая – Анастасия – была озабочена меньше всех: “Она ничего не понимала, бегала вокруг и просилась на пляж”. По пути в Москву девочки мирно спали на полу самолета¹.

Пока семья ждала Горбачева в автомобиле, он обратился к журналистам. Он говорил о крымском заточении, пообещав в ближайшие дни рассказать о нем подробнее, и озвучил соображения о новой политической ситуации и своих задачах: “Главное то, что все сделанное после 1985 года имело реальные результаты. Наше общество и народ стали другими, и это было главной преградой на пути авантюры, совершенной группой лиц… и это было главной победой перестройки”. Горбачев поблагодарил Бориса Ельцина за его позицию во время путча и выразил особую признательность россиянам. Заглядывая в будущее, Горбачев акцентировал внимание на сотрудничестве центра и республик для выхода из политического и экономического кризиса. Он не стал призывать к немедленному подписанию нового Союзного договора, ставшего основным поводом для переворота и сошедшего с повестки дня после поражения ГКЧП. Вместо этого речь шла о “понимании”².

По пути в Москву президент СССР сказал помощникам: “Мы летим в новую страну”. Вероятно, он и сам не понимал, насколько был прав. Ночью 22 августа тысячи москвичей ждали Горбачева у Белого дома, но он не приехал. Возможно, он даже не знал, что его ждут, или просто был измучен. Около четырех часов утра выступил Руцкой. Он рассказал об освобождении Горбачева и арестах путчистов. Президент СССР упустил возможность обратиться к людям³.

Горбачев во многом не понял ситуацию после краха ГКЧП, недооценил стремительно увеличивающийся политический вес улицы. Массы, заполнившие московские проспекты и площади в дни путча и сразу после него, играли самостоятельную роль. Ельцин не боялся выступать перед публикой, направлять толпу и использовать ее в политической борьбе. Горбачев этого не умел. Массовую гражданскую активность породили перестройка и гласность, однако у москвичей, вышедших к парламенту, имелись собственные идеалы. Они хотели не “исправить” старый уклад, а создать новый. Горбачев упустил шанс превратиться в политика нового типа. Он проиграл первый раунд соревнования с Ельциным. Это поражение имело колоссальное влияние на судьбу Союза.

В воспоминаниях Горбачев умолчал о событиях 22 августа. Вадим Медведев позднее назвал 22 августа днем упущенных возможностей. Утром после возвращения президент СССР отдыхал. Днем он приехал в Кремль и собрал ближайших соратников. На повестке дня стоял кадровый вопрос. Горбачев начал отправлять в отставку путчистов и их сторонников, заменяя их лояльными людьми. Указы готовились окружением президента и сразу же шли на подпись. В первую очередь нужно было назначить нового председателя КГБ, министров внутренних дел и обороны. Эти ведомства были столпами президентской власти, и после поражения путчистов Горбачев нуждался в них сильнее, чем когда-либо⁴.

Желая как можно скорее назначить на вакантные должности новых людей, президент отобрал несколько кандидатур. Речь шла о бывших заместителях министров, которых он не считал участниками заговора. Исполняющим обязанности министра обороны Горбачев предложил назначить генерала Михаила Моисеева. Последний произвел сильное впечатление на Буша во время визита в Вашингтон весной 1991 года. В ходе телефонных переговоров с Ельциным в дни путча президент США дважды интересовался “поведением” Моисеева. По словам Ельцина, тот не вел себя “должным образом”, но Горбачев считал иначе. КГБ был доверен руководителю внешней разведки, специалисту по Ближнему Востоку Леониду Шебаршину. Он провел первый день переворота за игрой в теннис, дав понять, что его работа не имеет ничего общего с устроенным коллегами путчем. Вместо Бориса Пуго в кресло главы МВД сел его бывший заместитель. Не так важно было, что новые руководители силовых ведомств были близки к ГКЧП: они уже не представляли собой угрозу. Куда более значима была их удаленность от Ельцина, теперь главного соперника Горбачева⁵.

Указанные назначения вызвали первый серьезный кризис в отношениях Горбачева и Ельцина после путча. Пока первый подписывал указы, второй мобилизовал массы. Днем Ельцин обратился к тысячам “победителей” в Москве, объявив, что отныне флагом России становится бело-сине-красный триколор. Александр Коржаков, глава охраны российского президента, отзывался о реакции шефа на назначение Горбачевым министров так: “Ельцина, естественно, такая шустрая самостоятельность возмутила. Он решил все переделать по-своему”. Ельцин видел хозяином положения себя, а не Горбачева.

Министры, в полномочия которых входило руководство армией, милицией и спецслужбами, влияли на политическую судьбу не только страны, но и лично Ельцина. Российский президент хотел видеть на этих должностях лояльных себе или, по крайней мере, не абсолютно зависимых от Горбачева людей. Главным оружием Ельцина в борьбе с ослабленным главой СССР стала информация о деятельности высших должностных лиц в дни переворота. Услышав по телевизору о назначении глав силовых ведомств, глава РСФСР сразу же позвонил Горбачеву: “Михаил Сергеевич, что вы делаете? Моисеев – один из организаторов путча. Шебаршин – ближайший человек Крючкова”. Горбачев попробовал выпутаться: “Да, возможно, я не сориентировался, но сейчас уже поздно, во всех газетах опубликован указ, его зачитали по телевидению”. Ельцин не собирался отступать и пообещал прийти к Горбачеву следующим утром⁶.

Отмена указа Горбачева была одной частью ельцинского плана. Другой было получение санкции Горбачева на провозглашение если не независимости, то хотя бы хозяйственной автономии России в составе Союза. Президент СССР отменил все указы путчистов и признал действительными акты, изданные Ельциным в условиях чрезвычайного положения. Ельцин заявил, что еще 20 августа он подписал указ об экономическом суверенитете РСФСР. Согласно этому документу, с 1 января 1992 года все предприятия, находящиеся на территории России, должны были перейти под юрисдикцию и оперативное управление республиканского руководства. Кроме того, Ельцин заявил о мерах по созданию российской таможенной службы, формированию республиканского золотого запаса, введения республиканского налогообложения и лицензирования добычи полезных ископаемых. Указ, подтверждения которого он требовал у Горбачева, подрывал экономические основы существования Союза. В иных условиях президент СССР ни в коем случае не одобрил бы такой документ. Колебался он и теперь. Конечно, указ не был и не мог быть подписан 20 августа. Когда Ельцин ожидал штурма, не было сделано даже намека на подготовку проекта этого указа.

Это было еще не все: 22 августа, в день возвращения Горбачева, Ельцин запретил выход “Правды” и других газет, поддержавших ГКЧП. Кроме того, он уволил главу ТАСС и поставил под контроль республиканского правительства печатные органы КПСС, выходившие на территории РСФСР, чем явно превысил свои полномочия, предусмотренные проектом нового Союзного договора. Не оставалось сомнений: договор уже ничего не значил для российского руководства. Но Ельцин хотел не просто расширить суверенные права своей республики. Освободив Горбачева из плена путчистов, он загнал его в новую ловушку. Советник Горбачева Вадим Медведев назвал действия российского президента по отношению к Горбачеву после падения ГКЧП “контрпереворотом”⁷.

Двадцать третьего августа Ельцин встретился с Горбачевым с глазу на глаз, чтобы обсудить кадровые предложения президента СССР. Тот пытался выиграть время. В ответ на требование российского коллеги отправить в отставку Моисеева он пообещал: “Я подумаю, как это исправить”. Ельцин отказался выйти из кабинета: “Нет, я не уйду, пока вы при мне этого не сделаете. Приглашайте Моисеева прямо сюда и отправляйте его в отставку”. Положение российского лидера укрепилось после получения его службой безопасности записки о подготовке Моисеевым уничтожения документов, касающихся участия чинов Министерства обороны в путче. В записке значились имя и номер телефона ответственного офицера. Ельцин распорядился набрать этот номер и передал трубку Горбачеву: “Прикажите старшему лейтенанту прекратить уничтожение документов. Разрешите ему взять все под охрану”. Горбачев отдал такой приказ. После этого Ельцин потребовал вызвать Моисеева и сказал: “Объясните ему, что он больше не министр”. Униженный Горбачев так и поступил⁸.

По предложению Ельцина новым министром обороны сделали маршала авиации Евгения Шапошникова. В дни путча он выступил против заговорщиков. Таким образом, во главе советских Вооруженных Сил встал человек Ельцина. Глава РСФСР вел переговоры о назначении председателем КГБ союзника Горбачева Вадима Бакатина, поддержавшего Ельцина во время путча. Более того, Ельцин требовал отставки министра иностранных дел Александра Бессмертных, под предлогом болезни исчезнувшего в дни переворота. Горбачев согласился сместить назначенного накануне и. о. министра внутренних дел. Ельцин вспоминал: “Я сказал ему [Горбачеву]: ‘У нас уже есть горький опыт, август нас многому научил, поэтому, прошу вас, теперь любые кадровые изменения – только по согласованию со мной’. Горбачев внимательно посмотрел на меня. Это был взгляд зажатого в угол человека”. Президент России принуждал президента СССР назначать либо подконтрольных, либо лояльных себе людей. Шапошникову и Бакатину было суждено сыграть решающую роль в событиях следующих месяцев⁹.

Горбачев сдался. Его положение подорвали обвинения в поддержке путча. Двадцать второго августа корреспонденты газеты “Аргументы и факты” провели опрос на улицах Москвы, спрашивая мнение прохожих о Горбачеве. Журналисты хотели узнать, верят ли люди в его причастность к перевороту. Один из четырех опрошенных не доверял президенту СССР. Один – верил. Еще двоим Горбачев по-прежнему внушал доверие, но они уже начали в нем сомневаться, поскольку ГКЧП возглавляли его протеже. Слова Ельцина о назначенных министрах и верхушке ЦК могли оказаться вполне справедливыми – проведя дни путча в изоляции, Горбачев не имел возможности проверять факты и отвергать обвинения. Впоследствии Горбачев писал: “Допущенные промахи объяснялись незнанием всей суммы фактов. Многое ведь открылось лишь через месяцы, а кое-что и сейчас не до конца выяснено”¹⁰.

Президент СССР вернулся в Москву с намерением восстановить свои позиции как главы государства и партии. Выступая в тот вечер на пресс-конференции, он заявил о своей приверженности социализму и раскритиковал выход из КПСС Александра Яковлева – одного из наиболее близких к нему политиков, автора идеи перестройки. Горбачев выступил за продолжение обновления партии на демократических началах. В июле он предложил ЦК проект новой программы КПСС, предусматривающей ее переход на позиции европейской социал-демократии. Он надеялся на успех реформы, поскольку после падения ГКЧП консервативно настроенные партийные лидеры сошли со сцены.

В воспоминаниях Горбачев пытался объяснить происходящее: “Распад КПСС на определенном этапе был неизбежен, потому что она включала в себя представителей различных идейно-политических течений. Я был за то, чтобы сделать это демократическим путем – провести в ноябре съезд, на котором по-доброму размежеваться. Принятый мной и моими единомышленниками вариант программы, по данным некоторых опросов, поддерживали около 1/3 членов партии”. Горбачев все еще думал, что стоит во главе пятимиллионной партии. Однако вскоре он понял, что партия сошла со сцены¹¹.

В день возвращения Горбачева в Москве начались массовые демонстрации. В течение суток к митингующим присоединились либерально настроенные сторонники демократической революции, большинство которых не участвовали в конфликте во время его обострения. Кроме того, на улицы вышла жаждавшая острых ощущений молодежь. Алкоголь продавался свободно, и толпа становилась неуправляемой. Действия митингующих пытались контролировать поддержавшие Ельцина во время путча представители городских властей. Они удерживали все более неуправляемую толпу от штурма охраняемого снайперами здания КГБ. Была предложена альтернатива: снести памятник Феликсу Дзержинскому¹².

Поздно вечером на место событий приехали сотрудники посольства США, чтобы понаблюдать за происходящим. Когда один из них сказал, что он американец, его пропустили вперед. Он оказался в первом ряду. Сначала демонстранты хотели уронить памятник с помощью грузовика. Однако сотрудники мэрии попросили их подождать автокрана, объяснив, что монумент слишком тяжел. Если бы он упал, он мог бы повредить тоннель метрополитена. Люди послушались. Через несколько часов памятник демонтировали.

Американские дипломаты сообщили в Вашингтон: “Были срезаны болты. Краны были готовы снять памятник с пьедестала. Когда он сдвинулся с места, раздались аплодисменты. Толпа начала скандировать: ‘Долой КГБ!’, ‘Россия!’, ‘Палач!’ Все три здания КГБ были погружены во тьму. Всякий раз, когда в каком-нибудь кабинете загорался свет, толпа кричала и показывала пальцами на окно. Это продолжалось, пока свет не гас. Собравшиеся говорили: ‘Они нас боятся’. Ночь прошла без серьезных инцидентов”¹³.

Наступило утро 23 августа. Сторонники Ельцина не торопились распускать собравшихся по домам. Они сообщили об опасности штурма Белого дома. Маршал Шапошников, которому через несколько часов предстояло занять пост министра обороны, привел авиацию в боевую готовность. Тем временем толпа собралась у здания городского управления МВД на Петровке. Смельчаки начали взбираться на металлическую ограду. Начались беспорядки, возникла опасность захвата оружия. В этот момент не существовало верховного руководства органами правопорядка: министр Пуго покончил с собой, а Ельцин отклонил предложенную Горбачевым кандидатуру нового главы ведомства. В свою очередь, кандидатура Ельцина пока еще не была принята лидерами остальных республик и Горбачевым. Ситуация могла выйти из-под контроля в любой момент¹⁴.

Как и минувшей ночью, дело взяла в свои руки пользовавшаяся авторитетом мэрия. Городская администрация решила направить массы к зданию ЦК КПСС, находившемуся за несколько километров от здания ГУВД на Петровке. Выступил один из городских чиновников: “Мэру нужна ваша помощь. Все – к Центральному комитету”. Многие не хотели уходить, ведь милиционеры и оружие уже почти оказались в их руках. Однако другие еще воспринимали партию как источник и символ власти. Толпа послушалась.

Предыдущие мишени манифестантов – КГБ и милиция – прямо участвовали в перевороте. Установление контроля над зданием ЦК играло еще большую роль, хотя лидеры КПСС так и не озвучили публично свое отношение к путчистам. Участники митинга выступали не только против руководителей ГКЧП, но и против однопартийного государства. Антипартийные лозунги мобилизовали москвичей несколько предыдущих лет. Сработали они и теперь. Толпа двинулась к Старой площади.

Пока президенты СССР и России обсуждали кандидатуры министров, реальная власть над страной и столицей находилась в руках Геннадия Бурбулиса – выросшего в Свердловске сорокашестилетнего внука латышских эмигрантов. До перестройки он был профессором политэкономии, а с первых лет горбачевских реформ стал антикоммунистом и занялся организацией демократических сил. Незадолго до этого Ельцин назначил Бурбулиса госсекретарем РСФСР, сделав вторым человеком в республиканской иерархии. Двадцать третьего августа он управлял ситуацией из своего кабинета в Белом доме. С Ельциным, находившимся в Кремле на заседании с участием Горбачева и лидеров республик, он связывался, передавая записки через телохранителей. Именно так президент РСФСР узнал об уничтожении документов в Минобороны и получил повод требовать отставки Моисеева, ставленника Горбачева.

Бурбулис попробовал лишить власти Горбачева и парализовать деятельность партии, выдвинув обвинения в сокрытии доказательств участия в путче. Это было необходимо, поскольку ни Ельцин, годом ранее вышедший из КПСС, ни республиканские лидеры не имели реального влияния на ЦК. Бурбулис прислал Горбачеву (он в тот момент разговаривал с Ельциным) записку с сообщением о попытке партийных лидеров уничтожить документы, доказывающие их участие в путче. Он просил разрешения временно закрыть доступ в помещения ЦК. Работники аппарата Коммунистической партии действительно хотели уничтожить эти материалы, однако машины для резки бумаги сломались: в спешке из документов не были вынуты скрепки. Надеясь вызвать благосклонность Ельцина, Горбачев подписал разрешение. Это поставило крест на его судьбе генсека и еще больше ослабило как президента.

Руководители городской администрации, получив бумагу с подписью Горбачева, сразу приехали в ЦК. Они потребовали у растерянных аппаратчиков оставить кабинеты и уехать домой. В ответ на слова управделами ЦК Николая Кручины о невозможности скорой остановки работы всего ЦК представитель мэрии показал на толпу за окном: “Они здесь разорвут на куски любого, если вы быстро не уберетесь. Прекратите валять дурака. Делайте что говорят”. Партиец покраснел. Охранников из КГБ было недостаточно для эффективного сопротивления. Кручина сдался и приказал заместителю отвести представителей городской администрации к микрофону системы срочного оповещения. Было зачитано объявление: “По согласованию с президентом, в связи с недавними событиями, принято решение опечатать здание. У вас есть час на то, чтобы оставить помещение. Вы можете взять с собой личные вещи, все остальное должно остаться на месте”.

Толпа ликовала. Когда работники партаппарата начали выходить на улицу, представители мэрии обратились к демонстрантам с просьбой избегать “любого повода для беспорядков”. Москвичи кричали сотням выходивших из здания сотрудникам ЦК: “Позор! Позор!” Еще в последний день переворота секретарь Московского горкома Юрий Прокофьев потребовал у путчистов пистолет, чтобы иметь возможность застрелиться. Теперь его осыпали оскорблениями и даже начали бить, однако милиция сразу взяла чиновника под охрану и провела его к такси. Обыскивавшие выходивших демонстранты показывали собравшимся найденные в вещах дефицитные продукты: копченую рыбу и колбасу¹⁵.

Блокирование главного офиса партии в центре Москвы совпало во времени с крупнейшим в карьере Горбачева поражением. Вечером он встретился с группой депутатов Верховного Совета РСФСР. Планировалось, что встреча будет неофициальной, однако ее транслировали по телевидению. Горбачев начал со слов благодарности российскому парламенту и лично Ельцину за их позицию во время путча. Он сообщил о присвоении Александру Руцкому звания генерал-майора (во время переворота тот был полковником), а также (по требованию Ельцина) зачитал выдержку из протокола заседания Кабинета Министров СССР 19 августа, на котором все министры, кроме двоих, поддержали ГКЧП.

Президент СССР призвал российских депутатов сохранить Союз: “Сегодня, после выхода из кризиса, россияне должны действовать совместно с Верховными Советами других республик и народами других республик. Иначе они перестанут быть россиянами”. Его слова (напоминание о традиционной роли русских как хозяев в Российской империи и СССР) не нашли поддержки у депутатов: те восприняли призыв Горбачева действовать в одной упряжке с остальными республиками как попытку затормозить движение России к демократии и рыночным реформам, прицепив к ней вагон Союза. Депутаты забросали главу СССР вопросами о его личном участии в заговоре и потребовали объявить КПСС преступной организацией. Горбачев перешел в оборону: “Вы предлагаете не более чем новую разновидность крестового похода или религиозной войны. В моем понимании социализм – это убеждения, которые есть у людей. И мы не единственные, у кого они есть, они есть и в других странах, не только сейчас, но и в другие времена”.

После этого возник вопрос о союзной собственности на территории РСФСР и ельцинском указе об экономическом суверенитете. “Вы сегодня сказали, что подпишете указ, подтверждающий все мои указы, изданные в этот период [путча]”, – заявил Ельцин. Горбачев оказался в затруднительной ситуации: “Не думаю, что вы позвали меня сюда, чтобы загнать в ловушку”. Советский президент сообщил о намерении утвердить все указы Ельцина, изданные в период путча – кроме одного, в котором речь шла о союзной собственности. Его Горбачев был готов утвердить лишь после подписания нового Союзного договора. Это не было затягиванием времени. Горбачев предложил сделку: сначала подпись под Союзным договором, после – вопрос о собственности. Ельцину это не понравилось. Уловка с подписанием указа задним числом провалилась. Однако у Ельцина имелся еще один козырь. Он повернулся к телекамерам: “Продолжим на более легкой ноте. Не подписать ли нам указ о запрещении деятельности коммунистической партии?” Эти слова ошеломили Горбачева. На кону была судьба всех партийных ячеек России. Без них его и без того слабое влияние сходило на нет. Осознав, что происходит, он спросил “союзника”: “Что вы делаете? Я… Разве мы… Я не читал этого”¹⁶.

Президент России подписал указ о временном запрете деятельности КПСС на территории РСФСР. В ответ на замечание Горбачева о том, что запрет партии выходит за рамки его полномочий, Ельцин ответил: речь только о приостановлении ее деятельности. Российские депутаты встретили подписание указа аплодисментами. Они продолжили забрасывать вопросами захваченного врасплох президента СССР. Горбачев с трудом выдержал удар: “Ельцин все делал на этой встрече с садистским наслаждением”. Эта черта личности Ельцина прежде была неизвестна публике: российский лидер предстал не политиком, ценящим личную верность, не лидером, поднимающим массы, не человеком, заботящимся о своем окружении, а хищником. Один из наиболее близких к нему людей делился впечатлениями: “Сцена жестокая, злонамеренная, безнравственная”¹⁷. Ельцин одержал очередную победу над Горбачевым в борьбе за власть. После отмены назначения министров-силовиков и запрета деятельности КПСС президент СССР лишался почти всех рычагов влияния.

Подписав указ, Ельцин попробовал очаровать жертву. Под конец встречи президент РСФСР публично взял Горбачева под свое покровительство, сообщив депутатам о готовности последнего вести следствие по делу о государственном перевороте. Покончив с формальностями, Ельцин обратился к Горбачеву: “Михаил Сергеевич! Мы столько пережили, такие события, такие потрясения! И вы в Форосе намучались, и мы все не знали, чем этот путч ГКЧП закончится, и домашние наши, и Раиса Максимовна… А что, давайте соберемся семьями! Наина Иосифовна, Раиса Максимовна”. Горбачев в недоумении посмотрел на Ельцина, вероятно, пытаясь понять, серьезно ли тот говорил. Он ответил: “Да нет, сейчас это не стоит. Не надо этого делать”¹⁸.

Вечером Джордж Буш и Брент Скоукрофт смотрели трансляцию этой встречи. Скоукрофт заметил: “Все кончено. Горбачев больше не является независимым деятелем. Ельцин говорит ему, что делать. Вряд ли Горбачев понимает, что произошло”. Буш согласился. Запрет партии стал важной вехой в истории идеологического противостояния, и теперь Буш и Скоукрофт имели все причины для радости. Но в этот момент более важным был вопрос политического выживания Горбачева¹⁹.

Буш это предвидел. Первые признаки перераспределения сил в Москве стали заметны уже 21 августа, во время первого после путча звонка Ельцина. Тот говорил как победитель. После краткого поздравления президент РСФСР начал: “Как мы и договаривались, хочу сообщить вам о последних событиях”. “Пожалуйста”, – предложил Буш. Ельцин объявил: “Премьер-министр России Силаев и вице-президент Руцкой привезли Горбачева в Москву. Он цел и невредим. Министр обороны Язов, премьер-министр Павлов и председатель КГБ Крючков взяты под стражу”. Силаев пересидел решающую ночь дома, а на следующий день вновь присоединился к своему президенту и оказался в центре событий. Буш приободрил Ельцина, расспросив о некоторых подробностях. Ельцин продолжил: “По моему распоряжению генеральный прокурор Советского Союза открыл уголовное дело против путчистов”.

Государство, в котором союзный генпрокурор выполняет распоряжения президента России, явно не было прежним СССР. Но все списала эйфория победы. Буш обратился к Ельцину: “Мой друг, ваши котировки сейчас достигли небесных высот. Вы показали уважение к закону и выступили в поддержку принципов демократии. Поздравляю вас. Вы были на линии огня, стояли на баррикадах. Мы все болели за вас. Вы вернули Горбачева живым и здоровым, вернули ему власть. Вы приобрели многих друзей по всему миру. Мы поддерживаем вас и восхищаемся вашим мужеством и тем, что вы сделали. Если вы готовы принять небольшой совет друга – отдохните, поспите”²⁰.

Однако сон был последним, о чем думал Ельцин. В Кеннебанкпорте (штат Мэн) в это время было 21.20, а в Москве – раннее утро. Только что Ельцин объявил о провале путча и обратился со словами благодарности к защитникам российского Белого дома. Начинался новый день, который президент РСФСР хотел использовать для укрепления собственной власти. Теперь его противником были не путчисты, а Горбачев. Полем боя была не только Москва, Россия,

Советский Союз. Сражаться предстояло и в столицах западных держав, и в международных организациях. Сторонники Ельцина поставили перед гражданами России и всего Союза, а также западными лидерами вопрос ребром: нужно ли поддержать выступавшего за радикальные реформы демократически избранного лидера в лице Ельцина или стоит сохранить лояльность нерешительному Горбачеву, попрощавшись как с демократией, так и с реформами?

В этот день министр иностранных дел России Андрей Козырев по приглашению Совета Европы прибыл в Страсбург. Он донес до европейских лидеров мысль о том, что “в советской политике пришло время отделить агнцев от козлищ”. За несколько дней ситуация радикально переменилась. Козырев не сделал ни одного жеста вежливости по отношению к Горбачеву. Напротив, по сообщению американского дипломата, министр “критиковал ‘некоторых лиц’ во власти за отсутствие приверженности демократическим идеалам и нелегитимность, поскольку они не были избраны”. (Горбачев, в отличие от Ельцина, был избран парламентом, а не всеобщим голосованием.) Кроме того, глава МИД РСФСР сомневался в наличии у президента Советского Союза “психологических ресурсов для проведения действительно радикальных реформ”. Горбачев, по словам Козырева, “находился в плену ‘синдрома страха’”. Российский дипломат уверял, что глава СССР ничего не сделает ради реформ, поскольку сам является элементом системы: “Он боится, что он и его семья станут никем, перестанут существовать, если… система рухнет”²¹.

Окончательное падение Горбачева произошло 24 августа. Субботним утром он вместе с Ельциным участвовал в похоронах трех молодых людей, погибших в ночь на 20 августа при защите Белого дома. Это было первое со дня возвращения из Крыма выступление президента СССР перед москвичами. Горбачев попытался использовать этот повод для того, чтобы выразить благодарность защитникам демократии. Он заявил о посмертном присвоении погибшим звания Героя Советского Союза. Собравшиеся оценили жест, но Ельцин, настоящий герой сопротивления путчу, перехватил инициативу. РСФСР не имела собственных наград. Поэтому он просто попросил у матерей погибших парней прощения за то, что не смог их уберечь. Победа вновь осталась за ним²².

После похорон Горбачев приехал в Кремль, чтобы подписать ряд указов. Одним из них ликвидировался Кабинет Министров, взамен которого формировался комитет под руководством ельцинского премьера Ивана Силаева. В тот же день Горбачев заявил о сложении с себя полномочий генерального секретаря КПСС, сославшись на поведение ее руководства при ГКЧП. Он посоветовал бывшим однопартийцам распустить ЦК и принять решение о целесообразности дальнейшего существования партийных организаций. Как президент СССР Горбачев подписал декрет о передаче партийной собственности под управление местных советов. Он не имел желания оставаться лидером запрещенной политической организации, которая не представляла угрозы лично для него (по его мнению, ранее такая угроза существовала) и не могла быть использована как оружие в конфликте с Ельциным. В будущем экс-президент Советского Союза посвятит целую главу воспоминаний попытке доказать, что его предал партийный аппарат, а не наоборот²³.

Во время переворота аппаратчики сыграли роль нерядовых участников, но вряд ли стоит считать их движущей силой путча. Летом 1991 года они уже были дезорганизованы и деморализованы. В обращении ГКЧП к народу не было упоминаний ни о партии, ни о ее политике и идеалах. Переворот возглавляли военные и КГБ. Однако в случае успеха заговорщиков партаппарат оставался в выигрыше, поскольку мог рассчитывать и на отмену указа президента РСФСР о ликвидации партийных ячеек на госпредприятиях. Во время совещания членов ЦК 13 августа 1991 года, за пять дней до путча, руководители партии обсуждали план действий в связи с этим актом.

Переворот был единственным способом сохранить монополию партии на власть. Но после его поражения и отставки Горбачева с поста главы КПСС политическая сила, которая руководила страной жесткими, даже кровавыми методами, мирно сошла с арены. Точнее, кровь пролилась, но то была кровь представителей партийного аппарата, покончивших с собой, чтобы избежать суда²⁴. Первым был министр внутренних дел Борис Пуго. Подчиненные ему органы милиции приняли непосредственное участие в перевороте. Утром 22 августа представители властей РСФСР позвонили ему и договорились о встрече. Когда группа из четырех человек (одним из них был советник Горбачева Григорий Явлинский) появилась у его квартиры, им открыл пожилой человек с отчетливыми признаками умственного расстройства. Это был тесть Пуго. Пришедшие нашли на кровати в спальне труп пятидесятичетырехлетнего министра. Он решил не ждать ареста и покончил с собой. Возле кровати сидела смертельно раненная жена Пуго. Рассказать она ничего не могла. Через сутки Валентина Пуго умерла в больнице. В написанной тем утром записке министр просил прощения у семьи: “Все это ошибка! Жил я честно – всю жизнь”.

Через несколько дней в кремлевском кабинете покончил с собой маршал Сергей Ахромеев. В первый день путча шестидесятивосьмилетний маршал (в тот момент советник Горбачева по военным делам и участник переговоров с американцами о разоружении) прервал отпуск и приехал из Сочи в Москву, чтобы встретиться со своим новым руководителем Геннадием Янаевым. Ахромеев заявил, что разделяет цели ГКЧП и готов помочь их осуществить. Ему доверили сбор и анализ информации о положении в регионах. Кроме того, Янаев попросил Ахромеева подготовить проект обращения к Верховному Совету СССР. Маршал с энтузиазмом взялся за оба задания.

Перед тем как покончить с собой, маршал написал письмо Горбачеву и объяснил причины, побудившие его поддержать переворот:.начиная с 1990 года я был убежден,

как убежден и сегодня, что наша страна идет к гибели. Вскоре она окажется расчлененной. Я искал способ громко заявить об этом. Мне понятно, что как Маршал Советского Союза я нарушил Военную Присягу и совершил воинское преступление. Ничего другого, как нести ответственность за содеянное, мне теперь не осталось”. К письму Ахромеев приложил пятидесятирублевую банкноту – столько он задолжал за обеды в кремлевской столовой²⁵.

Соратник Горбачева Вадим Медведев был хорошо знаком и с Пуго, и с Ахромеевым. Позднее он писал: “Их трагедия мне понятна – хорошо знал Бориса Карловича, как по-своему цельного, преданного определенной идее человека, чуждого политиканства и карьеризма. Нет у меня сомнений в честности и в отношении Сергея Федоровича”. Они оба верили в коммунистические идеалы и нерушимость советского государства. Ахромеев воевал за него во время Второй мировой войны. Пуго был сыном фанатично преданного революции латышского стрелка. Много лет он возглавлял сначала КГБ Латвийской ССР, а после – Компартию Латвии и боролся с националистами. Для таких людей, как Пуго и Ахромеев, неудача ГКЧП была и личным поражением, и крахом всего, во что они верили. Самоубийство избавляло их от необходимости жить в мире, в котором они из героев превращались в преступников²⁶.

Воскресным вечером 25 августа, через день после отставки Горбачева с поста генсека КПСС и его указа о передаче партийной собственности, в день подписания Ельциным указа о принятии этого имущества на баланс РСФСР, на свое бывшее место работы пришел шестидесятитрехлетний управляющий делами ЦК КПСС Николай Кручина. Он должен был обсудить с представителями московской мэрии передачу собственности. Встреча закончилась после девяти вечера. Обычно аппаратчик был приветлив, но в тот раз, вернувшись домой, он не поздоровался с телохранителями из КГБ. Кручина был подавлен. Он поднялся в свою квартиру на пятом этаже дома в центре Москвы. Пожелал спокойной ночи жене и сказал, что ему нужно сделать кое-какую работу. Около пяти часов утра 26 августа он вышел на балкон и выбросился вниз.

Причиной самоубийства стало не разочарование в идеалах и практике КПСС. Он, насколько можно судить, боялся расследования. Вечерний разговор с городскими чиновниками закончился очень тревожно. Будучи ответственным за партийные деньги, Кручина ставил подпись на всех основных документах о переводе крупных сумм отечественным и зарубежным коммерческим предприятиям. Когда сотрудник городской администрации сказал, что нужно обсудить вопрос финансов, управделами ЦК побледнел. Он прервал разговор, пообещав вернуться к этой теме на следующий день. Этот день для него не наступил.

Кручина не был готов обсуждать судьбу денег. Как показало расследование, часть санкционированных его подписью зарубежных переводов предназначалась на “чистые” цели: негласную поддержку коммунистического движения от США до Афганистана. Но большинство переводов шли на счета коммерческих банков и теневых предприятий, созданных аппаратчиками и их деловыми партнерами в последние два года. Боясь потерять власть, партийные боссы пытались конвертировать свое политическое влияние в деньги. Эта стратегия обеспечила им комфортную жизнь и позволила обществу избежать кровавой конфронтации с озлобленной верхушкой, которая в противном случае рисковала бы всем. Тем не менее совершить переход бескровно не удалось. Кручина стал одной из первых жертв борьбы за “золото партии”²⁷.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.