Глава 13 Накануне

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 13

Накануне

Вечером 25 ноября Михаил Горбачев сидел в кабинете на новоогаревской даче. Заседание Государственного Совета СССР, созванного через полторы недели после предыдущего, зашло в тупик. На этот раз Горбачев не просто пригрозил встать и уйти – а именно так и поступил. И теперь мучился: не просчитался ли он? После 14 ноября и в Москве, и вне ее произошли серьезные перемены. Тогда ему удалось выстроить лидеров республик перед телекамерами. Зрители услышали, что Союз в том или ином виде будет сохранен.

Теперь в высших кругах царили иные настроения. Ждали украинского референдума 1 декабря, и никто, кроме Горбачева, не сомневался, что за независимость проголосует подавляющее большинство. Так думали в Киеве. Так считали и Джордж Буш, и Борис Ельцин, и руководители советских республик. Через несколько дней украинские события коренным образом изменят и расстановку сил, и отношения Горбачева как с республиканскими лидерами, так и с правительством США. Первым сигналом стало поведение глав республик в Ново-Огарево 25 ноября, на встрече, посвященной новому Союзному договору, который предлагал Горбачев.

Четырнадцатого ноября Государственный Совет обсудил и одобрил текст документа, а в этот раз должен был его парафировать. Против течения, как обычно, первым поплыл Ельцин. Согласованный в прошлый раз термин “конфедеративное государство” он назвал зыбким, беспредметным. Борис Николаевич заявил, что российский парламент предпочитает договор о конфедерации или о союзе суверенных государств, а подобный текст не утвердит.

Отказались парафировать договор, выступив на стороне Ельцина, также лидеры Белоруссии, Узбекистана и Туркменистана. Они предложили послать текст в верховные советы без подписей – прозрачно намекая депутатам, что никаких обязательств на себя не берут. Разъяренный Горбачев обвинил Ельцина в нарушении данного 14 ноября слова. “Мало ли что… – ответил Ельцин, который на следующий же день пожаловался прессе, что пошел на чрезмерные уступки. – Время идет. В группах, в комитетах [российского] Верховного Совета обсуждали – говорят, такой проект не пройдет”. Чтобы уязвить противника, Ельцин указал на отсутствие в зале Кравчука или его представителей. Ельцин настаивал, что Украина в конфедеративное государство не войдет, а “без Украины Союза не будет”.

Председатель белорусского Верховного Совета Станислав Шушкевич, пятидесятишестилетний демократ, противник августовского путча, от имени лидеров республик попросил еще десять дней на изучение столь важного документа. Сверх того, по его мысли, отсрочка дала бы возможность Украине присоединиться к соглашению. Ельцин тут же предложил:

– Давайте дождемся 1 декабря.

Горбачев попытался обернуть украинский фактор себе на пользу: – Если откажемся от Союза, это будет подарок сепаратистам.

Переубедить этим президент СССР никого не смог, вышел из себя и пустил в ход испытанный прием – угрозу уйти. “Если вы считаете, что договор не нужен, скажите ясно, – заявил он в лицо президентам союзных республик. – Может быть, отдельно сами встретитесь и решите. Или здесь оставайтесь, мы вас покинем… Почувствуйте, что вам важнее – народ или сепаратисты”.

Бросив на ходу еще несколько слов, Горбачев вышел из зала с немногочисленной свитой. В своем кабинете он провел около часа. Опомнятся ли бунтари, позовут ли обратно? В апреле он таким же манером ушел с пленума ЦК КПСС, когда в повестку дня включили вопрос о снятии его с поста генерального секретаря. Члены ЦК перепугались, отменили голосование, и рычаги управления партией остались в его руках. Но теперь положение было труднее. Никто не выталкивал Горбачева из кресла вождя партии, которую давно распустили, или кресла президента государства, которое рушилось на глазах. Ему не давали отстроить государство заново – а без этого править ему было нечем. Уплывала почва под ногами. Просить его вернуться на совещание главы республик также не торопились. Похоже, демарш не произвел ожидаемого впечатления.

Спокойно обсудив, что им делать, главы республик прислали к Горбачеву двух делегатов: Ельцина, которого президент СССР с полным основанием считал главным смутьяном, и более покладистого Шушкевича. Первому видеть Горбачева вообще не хотелось, а вот у белоруса было кое-что на уме. Когда они шли из зала в кабинет по застекленной галерее, любуясь золотистой осенней листвой, Шушкевич напомнил Ельцину о своем приглашении посетить Белоруссию и обсудить экономическое взаимодействие. Вместо Минска он звал Ельцина в заказник в Беловежской пуще, неподалеку от Бреста. Тот согласился.

– Ну вот, пришли мы к хану Союза. Бери нас под свою высокую руку, – объявил Ельцин, переступая порог.

Михаил Сергеевич ответил так же шутливо:

– Видишь, царь Борис, все можно решить, если честно сотрудничать.

Сравнение с эпохой, когда русские князья склонялись перед золотоордынским ханом, хромало. Великие князья московские присвоили себе титул царей только после свержения ига и более ничьей власти над собой не терпели. “Царь Борис” не собирался изменять этому обычаю.

Как рассказал Горбачев своим советникам, Ельцин, говоря с ним, “воротил морду и чуть ли не плевался”. Идея Ельцина и Шушкевича оставляла президенту шанс на почетное отступление, но и только: республики соглашались не выбрасывать оборот “конфедеративное государство” из текста, но на обсуждение в парламентах проект направлялся без подписи членов Государственного Совета.

Вернувшись в зал, Горбачев возобновил заседание, а после вышел к телекамерам, чтобы рассказать, к чему пришел Госсовет: документ уйдет в парламенты союзных республик, которые получат возможность обсудить и ратифицировать его. Но в какие бы слова Горбачев ни облекал происшедшее, всем стало ясно, что желаемого он не добился. Репортеры спросили его в лоб: кто виноват, кто сорвал парафирование договора? Ответа у него не нашлось, хотя подозрения в том, что президент России действовал не один, зародились давно. По воспоминаниям Анатолия Черняева, Горбачев догадывался о сговоре Ельцина с Кравчуком: “валить Союз с двух сторон”1.

Горбачев давно ощущал упорное сопротивление руководства Украины. После августовского путча элита республики сплотилась вокруг председателя Верховной Рады, социологические опросы показывали растущее одобрение выхода из состава СССР, и Кравчук смелел. Его визиты в Канаду и Соединенные Штаты в сентябре показали, что он ведет Украину к независимости. В последний раз на заседании Государственного Совета он побывал в октябре, когда на повестке дня стояли хозяйственные дела, а не Союзный договор. Тогда же он заявил, что в Киеве депутаты проголосовали за приостановление своего участия в обсуждении проекта договора до обнародования итогов референдума. Верховная Рада и вправду стала бойкотировать общесоюзные органы власти, налаживая прямые контакты с другими республиками. На их взгляд, Союз пора было отправлять на свалку истории2.

Горбачев не хотел верить, что строптивая республика может хлопнуть дверью. Сын русского и украинки, он воспринимал возможный разрыв между двумя народами как личную трагедию. Самого себя он причислял к русским, но любил и умел петь украинские народные песни. Хозяину Кремля казалось, что настроения на берегах Днепра он улавливает лучше всех. “Не делайте глупостей, Леонид Макарович, – увещевал он Кравчука по телефону. – Ваш референдум непременно провалится, ведь в марте 7о % голосовали за Союз”. Михаил Сергеевич напоминал, как единодушно в большинстве областей Украины поддержали идею обновления СССР на общесоюзном референдуме в марте 1991 года. И одними напоминаниями не ограничивался. В частных беседах с помощниками и зарубежными коллегами, в обращениях к народу Горбачев запугивал украинцев возможным межэтническим противостоянием и взвинчивал нервы представителям меньшинств республики, если не прямо толкал их к опрометчивым действиям3.

Мысль использовать этническую неоднородность Украины для срыва декабрьского референдума подсказал Горбачеву советник Георгий Шахназаров. В записке от 10 октября 1991 года последний с сожалением констатировал, что после роспуска компартии на Украине не нашлось политической силы, способной противостоять “галицийским националистам”. Разочаровала автора записки и мягкотелость ельцинского правительства, которое территориальные претензии к Украине озвучивало скорее для галочки. Шахназаров предлагал не только чаще упоминать их в выступлениях, но и придать официальный характер посягательствам РСФСР на Крым, Донбасс и весь Юг Украины. По его убеждению, надлежало четко и жестко заявлять, что эти регионы исторически составляют часть России и что та не намерена от них отрекаться, если Украина пожелает выйти из Союза.

Шахназаров выдвигал и другие идеи, подталкивая президента к кампании против независимости Украины. “По согласованию с т. [Николаем] Багровым, – ссылался он на главу крымского Верховного Совета, – активизировать работу в Крыму. Все население республики должно знать, что если Украина объявит о выходе из Союза, на другой же день Крым выйдет из состава Украины и будет присоединен к России”. Шахназаров предлагал сформировать при администрации президента особую группу во главе с украинским поэтом Борисом Олейником, а также направлять на Украину десятки российских и других знаменитостей – вести агитацию в том же духе. Горбачев не первый год сколачивал и поддерживал за государственный счет фиктивные партии, которые следовали в его кильватере, но теперь ему не хватило бы средств для воплощения и половины плана Шахназарова. В октябре президент играл роль скорее политического комментатора, нежели руководителя. В конце месяца Горбачев в Мадриде уверял Буша, что Украина не отважится выйти из Союза – среди прочего потому, что это не позволит сделать русское меньшинство4.

Ко времени конференции в Мадриде на рубеже октября и ноября 1991 года Украина стала обращать на себя все внимание не только советского, но и американского президента. Переводчику Горбачева Павлу Палажченко врезалось в память, как на обеде, устроенном испанским королем Хуаном Карлосом I, Буш засыпал коллегу вопросами об Украине: “Как вы думаете, победит Кравчук на выборах?” Горбачев подтвердил, что тот должен прийти к финишу первым. “А после этого, по вашему мнению, войдет ли он с вами в союз или какое-нибудь объединение?” – не унимался американец. Горбачев признал, что сомневается в Кравчуке, но отмел мысль о том, что Россия и Украина расстанутся: “Наши два народа – ветви одного дерева. Никто не сможет оторвать их друг от друга”. Буш перевел разговор на президентские выборы в США, назначенные на ноябрь 1992 года. Палажченко заметил, что того сильно волнует исход выборов у себя дома, однако сразу не догадался, какова связь между ними и украинским референдумом. А связь была5.

Буш нанес непоправимый урон своей репутации в глазах украинской общины Соединенных Штатов, когда изобразил в августе 1991 года “цыпленка по-киевски”. Пятого ноября ему стало ясно, что нападки украинцев, поначалу казавшиеся комариными укусами, – серьезная помеха его кампании. В тот день на довыборах в сенат жители Пенсильвании провалили Дика Торнберга, бывшего генпрокурора США. Эту кандидатуру Буш лично подобрал на замену погибшему в авиакатастрофе Джону Хайнцу. Кандидат от оппозиции, демократ Харрис Уоффорд (его опекали Пол Бегала и Джеймс Карвилл, будущие творцы успеха Билла Клинтона), согласно опросам, отставал, но в итоге побил фаворита-республиканца. Избиратели нанесли Белому дому чувствительный удар: Торнберг, уверенный, что кресло сенатора достанется ему, уже подал в отставку с поста генпрокурора.

Политтехнологи Демократической партии лезли из кожи вон, донося до избирателя мысль: Торнберг – марионетка президента. Рейтинги главы государства неуклонно снижались. Энтузиазм времен “Бури в пустыне” прошел, и избиратели охладели к Бушу из-за того, что американская экономика начала сползать в рецессию, – но не обошлось и без идеологии. Опросы свидетельствовали, что стойкие приверженцы Республиканской партии в эпоху холодной войны – люди с корнями из Восточной Европы – переходили в другой лагерь вследствие трусливой, на их взгляд, политики правительства. Сначала Белый дом разочаровал Прибалтику, затем Украину, Армению и другие советские республики. Демократы, претендовавшие на кресло президента, принялись обхаживать этнические меньшинства. Губернатор Арканзаса Билл Клинтон бранил администрацию за то, как мало для нее значила тяга этих стран к свободе. Буш понял, что нужно немедленно вернуть восточноевропейских “перебежчиков” в ряды республиканцев – или хотя бы удержать оставшихся6.

Украинцы в Соединенных Штатах голосовали за Республиканскую партию все годы холодной войны и теперь негодовали: им отплатили черной неблагодарностью. После киевской речи Буша диаспора ждала случая поквитаться, призывая в прессе и на митингах отказать главе государства в поддержке. Те, кто последовательно представлял интересы украинцев, не могли достучаться до Белого дома. Письмо президенту от 16 сентября, в котором его однопартиец Хэнк Браун, сенатор от Колорадо, просил признать независимость Украины ввиду декларации Верховной Рады, осталось без ответа.

Украинская община мобилизовала всех, кого смогла, для обработки не только Республиканской, но и Демократической партии. В итоге 21 ноября верхняя палата Конгресса утвердила резолюцию, подготовленную демократом из Аризоны Деннисом Деконсини. Тот призывал Белый дом определиться в отношении Украины после референдума 1 декабря и не упустил шанса покритиковать соперников: “Мы полвека выступали за свободу Балтии, а теперь опозорились, став лишь тридцать седьмым государством, которое признало эти отважные страны. Такое лицемерное отношение нельзя продемонстрировать еще и к Украине”7.

Ведущая американо-украинская газета “Юкрейниан уикли”, обычно дружески настроенная к администрации, теперь пестрела статьями и письмами читателей с нападками на Буша. “Это было бы разумно, Джордж”, – рекомендовал скорейшее признание Украины Соединенными Штатами автор передовицы в номере от 24 ноября. В том же номере Мирон-Богдан Куропась, постоянный автор газеты и бывший чрезвычайный помощник президента Джеральда Форда, отделал генерала Брента Скоукрофта, советника президента по национальной безопасности: “Это он, из-за своего пренебрежительного отношения к Борису Ельцину, недооценил, насколько тот популярен в России. Это он помогал президенту Бушу написать киевскую речь. Это он, боготворя Михаила Горбачева, упорно поддерживает Советский Союз”. Куропась ошибся в одном: вовсе не расположение к Горбачеву обусловило позицию Скоукрофта. С другой стороны, он угадал, что последний недолюбливал Ельцина и был одним из авторов “цыпленка по-киевски”. После Мадрида генерал наставлял приближенных: пускай Горбачев превратился в бледное подобие вождя Советского Союза – Америке надлежит проводить такую политику, чтобы не причинить ему вред8.

Долго это продолжаться не могло. Во второй половине ноября сотрудники Белого дома, ответственные за национальную безопасность, проводили бесконечные совещания: что делать? Было очевидно: за независимость Украины на референдуме проголосует подавляющее большинство, и это станет поворотным пунктом в политике США по отношению к Советскому Союзу. Почти все остальное вызывало горячие споры. Разногласия Министерства обороны и Госдепартамента, вскрывшиеся в начале сентября, не исчезли. Дик Чейни, давний сторонник сближения с республиками СССР, твердил, что с признанием Украины тянуть нечего. Стивен Хэдли, помощник замминистра обороны Пола Вулфовица, позже рассказал:

Мы полагали, что без Украины Россия, даже если захочет, никогда не возродит Советский Союз. Россия, утратив огромные ресурсы, население и территорию Украины, никогда уже не будет представлять той угрозы, которую являл Советский Союз. Вот почему это стало одним из основных направлений политики США, при всех прочих ее неизменных принципах. Со стратегической точки зрения независимая Украина представляла для нас страховку9.

Джеймс Бейкер рекомендовал осторожный подход, с учетом интересов Горбачева и союзного центра. Бейкер еще находился под влиянием Эдуарда Шеварднадзе, в середине ноября возвращенного Горбачевым в правительство. Шеварднадзе имел больший авторитет, чем его предшественник Борис Панкин, и в международных, и во внутренних делах и не уставал предупреждать о возможном русско-украинском конфликте из-за Крыма и Юго-Востока Украины. Об этом же в Мадриде твердил Бушу Горбачев. Бейкер предлагал не спешить с признанием Украины даже после голосования за отделение от СССР. Разумнее, считал он, было пообещать признание и использовать этот посул на переговорах с украинским руководством, например, о судьбе ядерного оружия.

Какую же позицию занял Брент Скоукрофт? “Осмотрительность прежде всего – в этом весь Скоукрофт, – писал Роман Попадюк, заместитель пресс-секретаря Белого дома. – К самоопределению советских наций он относился благожелательно, но не стремился поощрять этот процесс”. Попадюку вскоре предстояло ехать на Украину первым послом США, а в то время он критиковал не слишком смелого генерала, хотя и нередко признавал его правоту. “Когда одна сверхдержава содействует развалу другой, это может обернуться против нее самой, втянуть ее в конфликт”, – заметил он позже10.

Двадцать пятого ноября (в тот день, когда Ельцин и другие главы союзных республик похоронили Союзный договор, на который возлагал надежды Горбачев) “Вашингтон пост” напечатала статью “Вопрос независимости Украины расколол американскую администрацию”. Газета рассказала, насколько плохо у чиновников идут дела с выработкой внешнеполитического курса, и назвала Бейкера главным противником признания Украины, которая вот-вот перестанет подчиняться Москве. Взбешенный Бейкер заподозрил, что сор из избы вынесли приближенные Чейни. Хотя авторы статьи ссылались на сотрудников и Министерства обороны, и Государственного департамента, вина за утечку лежала на первых. Некий вхожий в Пентагон человек на условиях анонимности поведал репортерам: Соединенным Штатам, чтобы не оказаться в дураках, пора догонять страны, намеренные сразу же признать независимость Украины. Надо было определиться до заседания Совета НАТО, назначенного на 29 ноября11.

Во вторник круги, чью позицию отстаивал Чейни, мобилизовали десятки конгрессменов от обеих партий. Коллективное письмо президенту подписали, среди прочих, восходящие звезды американской политики Ньют Гингрич, Нэнси Пелоси, Леон Панетта и Рик Санторум. Текст письма гласил:

Мы знаем, Вы сейчас размышляете над советом, который дали вам несколько членов правительства, включая министра обороны Дика Чейни: США должны оказаться в числе государств, готовых незамедлительно признать независимость Украины. Господин президент! Это мудрый совет. Америке жизненно необходимо встать на сторону украинского народа, на сторону свободы и демократии, вместо того чтобы удерживать на плаву Кремль, где правят бал плохо загримированные коммунисты… Те, кто доказывает, что удержание Кремлем контроля над военной, экономической и социальной политикой Украины каким-либо образом выгодно Соединенным Штатом, заблуждаются. У Америки появился шанс в ближайшие дни начать прямые переговоры с Россией и Украиной, двумя уже самостоятельными странами, о полном ядерном разоружении и реформах, необходимых для безоговорочного перехода к свободному рынку. Нам пора занять место в авангарде этого процесса, а не плестись в хвосте.

Конгрессмены призывали Буша проявить волю к победе, какую он обнаружил во время войны в Персидском заливе12.

С точки зрения сторонников независимости Украины (в Белом доме и за его стенами), момент авторы выбрали идеально. Двадцать шестого ноября, когда президенту направили письмо, тот с помощниками проводил совещание, на котором должен был окончательно решить, какой курс избрать. На следующий день собирался Совет НАТО, чтобы обсудить положение Украины, к тому же на Буша давило проукраинское лобби, и затягивать дело ему было не с руки. На встрече постановили признать Украину – но не торопиться, а взять паузу в две-три недели. Президенту предстояло сразу после референдума отправить в Киев эмиссара, поручив заверить новоизбранного украинского лидера – тот может рассчитывать на помощь США.

В мемуарах Бейкер изо всех сил старался представить достигнутый в тот день компромисс в выгодном для себя свете: мол, участники согласились на предложение Государственного департамента об “отсроченном признании”. На обороте фотокопии статьи “Вашингтон пост” о расколе в администрации госсекретарь написал: “По словам Козырева, умеренным кругам в России нравится наш подход – не отказывать и не спешить говорить ‘да’. То же самое с умеренными на Украине”. Следующую фразу Бейкер отметил несколькими звездочками: “Признать сразу опрометчиво – хаос и гражданская война, если же отсрочить на пару недель, риска никакого”13.

Двадцать шестого ноября американский посол в штаб-квартире НАТО в Брюсселе получил инструкции, какую линию проводить на Совете Североатлантического альянса. Их авторы предвидели, что на предстоящем референдуме на Украине сторонники независимости победят с немалым отрывом и что ее правительство немедленно завершит процесс выхода из состава СССР:

Вопрос не в том, признавать ли Украину, а – когда и как признать… Незачем принуждать Украину соблюсти те или иные требования перед тем, как мы пойдем на установление с ней дипломатических отношений. Напротив, мы полагаем, что НАТО в целом, и каждый член НАТО в отдельности должны уведомить Украину об обстоятельствах, которые мы учтем, когда каждый будет принимать решение.

В телеграмме шла речь о следующих условиях: 1) сохранение контроля над ракетно-ядерными войсками, размещенными на Украине, прежним центральным командованием; 2) соответствие фактического курса руководителей Украины их обещанию привести страну к полному избавлению от ядерного оружия; 3) соблюдение международных договоров о разоружении, заключенных Советским Союзом, а также Хельсинкских соглашений, включая пункты о нерушимости установленных после Второй мировой войны границ и о необходимости уважать и защищать права человека. Авторы документа понимали, что реакция на провозглашение независимости Украины послужит прецедентом для политики США и НАТО в отношении других бывших республик, в том числе Грузии и Армении14.

Джордж Буш, избрав 26 ноября на совещании в Белом доме наступательную стратегию, получил наконец возможность поправить отношения с украинской диаспорой, да и с прочими избирателями восточноевропейского происхождения. Первый шаг в этом направлении успел сделать Роберт Гейтс, назначенный в начале месяца директором ЦРУ. Семнадцатого ноября, едва обжив новый кабинет, Гейтс выступил с программной речью на обеде украинской общины Америки. Банкет в нью-йоркском отеле “Плаза” устроили по случаю присуждения Украинским институтом Америки (Нью-Йорк) почетного звания “Украинец года” Роману Попадюку, заместителю пресс-секретаря президента (самому высокопоставленному в исполнительной власти чиновнику украинского происхождения).

Судя по откликам, Гейтс произвел прекрасное впечатление. Ральф Гордон Хокси (известный в Нью-Йорке преподаватель, директор Центра по изучению президентства и один из гостей) позднее поздравил Гейтса с “выдающейся” речью в духе Томаса Джефферсона. Гейтс не упустил шанс навести мосты между правительством и мятежной диаспорой. Поговорил он и с Геннадием Удовенко, главой украинского представительства в ООН. Впоследствии “Ю-эс ньюс энд уорлд репорт” отнес решение президента признать результаты украинского референдума на счет влияния нового директора ЦРУ15.

Первых лиц украинской общины пригласили в Белый дом утром 27 ноября, в среду – во вторник, как уже говорилось, президент оставил колебания по вопросу независимости Украины. Пятнадцать человек полчаса беседовали с Бушем, Скоукрофтом, Эдом Хьюэттом из Совета по национальной безопасности и другими помощниками президента. Возглавлял украинцев Тарас Шмагала, родом из Кливленда. Он много лет поддерживал Республиканскую партию, руководил Украинской национальной ассоциацией – издателем “Юкрейниан уикли”. В 1988 году Шмагала возглавлял комитет “Американские украинцы за Буша”, а в сентябре 1991 года ездил в Киев в составе делегации Джонатана Буша, чтобы почтить память убитых полстолетия назад в Бабьем Яру.

Теперь Шмагала заявил президенту, что что независимость Украины – дело решенное, а признание ее Соединенными Штатами – вопрос первостепенной важности для украинской диаспоры. Бушу напомнили, как он агитировал за национальное самоопределение Украины в 70-х и в начале 80-х годов. А вот о конфузе с “цыпленком по-киевски”, судя по репортажу в “Юкрейниан уикли”, никто не вспомнил. Лидеры диаспоры вручили Бушу послание со своей исторической родины – просьбу “Руха” облегчить Украине путь к самостоятельности и перестать содержать Кремль, который развязал против национал-демократов информационную войну. Руководство “Руха” опасалось, что Кремль готовит почву для настоящей войны: “На кого ляжет ответственность за возможную агрессию Горбачева против Украины?”16

Джордж Буш порадовал американских украинцев, к которым долго был несправедлив: он решил признать Украину. Затем он пустился в туманные объяснения по поводу своего киевского визита, но гости пропустили их мимо ушей. Они запомнили лишь то, что хотели услышать. Наконец-то эти люди смогли передать добрые вести друзьям и на Украине, и в диаспоре – всем тем, кто попрекал их верностью Республиканской партии даже в то время, когда президент-республиканец подносил патроны Горбачеву. Едва выйдя из Белого дома, лидеры украинской общины поделились с журналистами: Соединенные Штаты “будут приветствовать украинскую независимость” и вслед за этим “начнут движение” к установлению дипломатических отношений. “Ни о каком графике речь не шла”, – извещала читателей газета “Вашингтон пост”17.

Известие о том, что Буш готов признать Украину, вскоре подтвердил чиновник его аппарата, который, говоря неофициально, обронил, что такое решение утвердили на совещании днем раньше. По его словам, был выработан компромисс между двумя точками зрения, выразителями которых выступали Дик Чейни и Джеймс Бейкер. Последнего в очередной раз оставили в дураках, и теперь он винил прессу и американских украинцев в том, что те “не разобрались в деталях нашей позиции”. Президент в воспоминаниях сожалел об “утечке”, зато Роберт Гейтс, сначала разделявший нежелание Буша гнать лошадей, в собственных мемуарах описал эти дни откровенно: “Развитие событий и очевидная необходимость побудили нас переступить через принципы”.

Буша и его советников не должно было застать врасплох намерение самых влиятельных украинцев Америки побеседовать с журналистами, а от СМИ едва ли стоило ожидать кропотливого изучения точки зрения администрации в свете коренного поворота в ее политике. После того, как Республиканская партия упустила гарантированное ей, казалось бы, место в сенате от Пенсильвании, популярность Буша еще уменьшилась, и выходцы из Восточной Европы стали громко выражать недовольство президентом. Белый дом уже не мог позволить себе дальше тянуть на себе Горбачева – ведь и сам Скоукрофт отзывался о нем как о бледном подобии властителя. Перемена курса при таком ветре была неизбежной, пусть Бушу это и не слишком нравилось. Союзный центр катился в бездну, и американскому президенту следовало отойти от края как можно дальше – хотя бы из чувства самосохранения.

“Утечка”, которую в Белом доме не только мгновенно подтвердили, но и вписали в широкий контекст, оказалась удобным способом оповестить США и весь мир о повороте во внешней политике: о разрыве с Горбачевым и его проектом обновления СССР. В нарушение традиции, перед такой декларацией с Михаилом Сергеевичем не советовались и предупреждать его не стали. Впрочем, с формальной точки зрения, заявлений никто не делал – незачем было и беспокоиться18.

Тридцатого ноября – спустя три дня после “утечки” и за день до украинского референдума – Буш позвонил Горбачеву, чтобы рассказать ему о положении дел, но тот уже и сам все знал. Беседа была в тягость обоим. Когда помощник президента СССР Анатолий Черняев сообщил шефу, что Белый дом запросил телефонный разговор, Горбачев разозлился: “Да зачем это? Меня не будет”. После некоторых колебаний он все же дал добро. Михаил Сергеевич не мог простить американскому коллеге того, что в его глазах было предательством. Из-за утечки в Вашингтоне рушились его мечты удержать Украину в составе СССР – а ведь Горбачев то и дело хвалился безоговорочным одобрением своей кампании Бушем и другими западными лидерами. Поддержка Запада оказалась блефом19.

Переводчик Горбачева Павел Палажченко, узнавший новость первым из новостей Си-эн-эн, признался Черняеву: “Независимо от деталей решения Буша, это сообщение, безусловно, – удар для нас”. Черняев согласился. Он составил черновик ответного выступления президента, в котором говорилось, что вести из Америки “вызывают недоумение”. Эти слова никого не переубедили даже в Москве. Горбачева уже ругали на первой полосе обычно почтительных “Известий”. Автор статьи доказывал, что хотя утечка в Вашингтоне и вправду походила на вмешательство во внутренние дела Союза накануне украинского референдума, жалобы Горбачева на Белый дом не имели смысла, когда социологические опросы предсказывали победу сторонников самоопределения с результатом выше 80 %. Тут же, в “Известиях”, поместили материал “Украина: за день до выстраданной воли”. Если кто и утратил связь с реальностью, то как раз Горбачев. Однако Черняев гордился своей работой и подозревал, что, не выступи президент с таким коммюнике, Буш мог бы вообще не позвонить 30 ноября20.

Когда глав государств соединили, американец заявил, что обеспокоен позицией по Украине, озвученной на днях союзным руководством. Это был прозрачный намек на подготовленный Черняевым документ. “Вы знаете наши обычаи, обычаи демократического государства. Мы обязаны поддержать украинский народ… Но у нас сложилось впечатление, что признание Украины вполне может вернуть их к процессу выработки Союзного договора”, – заявил Буш. Горбачев перешел в контратаку: “Не скрою, что утечка из Белого дома, из которой следует, что Соединенные Штаты всерьез обдумывают вопрос о признании независимости Украины – и в первую очередь потому, что такая утечка произошла перед самым референдумом, – воспринимается негативно. Складывается впечатление, что Соединенные Штаты не то что хотят повлиять на наши события, а просто даже вмешиваются в них”.

Горбачев огорошил собеседника: голосование жителей Украины за независимость не будет означать поддержку ими выхода республики из состава СССР. Он провел параллель с войной в Югославии. “Если кто-то на Украине говорит, что страна выходит из Союза, и кто-то утверждает, что поможет им, – упрекнул Горбачев Буша за разворот в сторону Киева, – то это будет означать, что двенадцать миллионов русских, а также представители других народов станут гражданами иностранного государства”. Он подчеркнул, что претензии Ельцина на украинские территории, прилегающие к России, и озабоченность положением русского меньшинства в Крыму, Донецкой и Луганской областях при наихудшем развитии событий могут вылиться в конфликт. Президент СССР последовал совету, как играть на проблеме этнических меньшинств, данному ему месяцем раньше Георгием Шахназаровым.

Черняев, который слышал разговор, резюмировал в дневнике доводы своего начальника так: “Независимость не есть отделение, а отделение – это Югославия в квадрате, в десятой степени!” Горбачев попросил Буша не предпринимать шаги, которые ободрили бы сепаратистов. “Каждый штат в составе США обладает суверенитетом, но мы относимся к Соединенным Штатам как к цельному государству”, – прибавил Горбачев.

“Совершенно верно”, – ответил американец. Но идти на попятный он и не думал: “Положительная реакция на стремление украинцев к самостоятельности даст вам возможность разрешить противоречия, ставшие преградой на пути к осуществлению политических и экономических реформ”. Буш убеждал Горбачева, что в его намерения не входило строить козни за спиной советского коллеги. “На мою администрацию оказывают определенное давление, – признался он, имея в виду проблемы, которые создали ему собственные украинцы. – Я не могу представить, через что вам довелось пройти, но здесь давят на меня, поэтому я ваше положение в какой-то мере понимаю”.

Диалога не получилось. Буш и Горбачев избегали резкостей, но оба понимали, что их позиции невозможно свести к общему знаменателю. Телефонным звонком уже ничего было не изменить. Времена, когда они проводили согласованную политику, ушли безвозвратно. Черняеву казалось, что Джеймс Бейкер, который участвовал в разговоре с параллельного аппарата в Вашингтоне, проявил больше сочувствия, чем его шеф, к Горбачеву и СССР. “Бейкер более свободен в суждениях, менее подвержен давлению всяких лоббистов, откровеннее”, – отметил тем вечером в дневнике Черняев. После беседы он взялся за пресс-релиз. Горбачев велел упирать на факт телефонного звонка, а не на его итоги – чтобы незадолго до украинского референдума обратить это событие себе на пользу, попытаться нейтрализовать утечку из Белого дома 27 ноября утечкой из Кремля. Целью заявления президента СССР, по словам Черняева, было “прищемить Кравчука и компанию”21.

Горбачеву пришлось подыскивать слова в трудном разговоре с Бушем почти сразу после того, как он спровадил Ельцина – а встреча с человеком, казавшимся в последнее время его злым гением, далась Горбачеву нисколько не легче. В то утро Михаил Сергеевич упрашивал Бориса Николаевича уберечь Советский Союз от неминуемого дефолта. Российская Федерация оседлала нефтегазовые денежные потоки и не считала нужным финансировать общесоюзные учреждения. Вторая сверхдержава мира превратилась в банкрота. Вооруженные Силы и дипломатический корпус пока слушались президента, но платить жалованье ни тем, ни другим Горбачеву было нечем. Даже его собственный аппарат сидел на бобах.

Казна СССР опустела. Двадцать девятого ноября на заседании Верховного Совета Горбачев предложил депутатам утвердить его июньский указ, которым он предписывал Государственному банку выдать заем в 68 миллионов рублей общесоюзным организациям и предприятиям. Одновременно президент предлагал одобрить кредиты на 90 миллионов. Фактически это была просьба напечатать новые дензнаки – и далеко не все депутаты отнеслись к этому снисходительно. Хотя одна из палат откликнулась на призыв Горбачева и одобрила постановление, ему не удалось добиться своего из-за противодействия российских депутатов. Правительство России, со дня на день готовое подать сигнал к кардинальным экономическим реформам, стремилось любой ценой избежать очередного витка инфляции. Союзное правительство осталось на мели. “Россия, по сути, заблокировала принятие чрезвычайного бюджета Союза на конец года, – записал в дневнике Вадим Медведев, советник президента СССР по экономике. – Это привело к массовой невыплате зарплаты [союзным] бюджетным учреждениям”22.

В тот же день Госбанк прекратил переводить какие бы то ни было средства юридическим лицам Союза, включая воинские части и администрацию президента СССР. Единственное исключение сделали для Министерства иностранных дел, которое вновь возглавил Эдуард Шеварднадзе. Ельцин, предвидя возможные протесты лидеров западных стран в том случае, если бы он перекрыл МИДу кислород (как сначала и замышлял), стал финансировать его из бюджета Российской Федерации. Дипломаты били тревогу – ведь кто платит, тот и заказывает музыку, – но Горбачев не мог повлиять на ситуацию. “А что делать? – сокрушался в дневнике Черняев. – У России есть пока чем платить, а у М[ихаила] С[ергеевича] нет ничего!”

К 30 ноября, моменту встречи с Ельциным и его советниками, у Горбачева не осталось никаких рычагов власти. Единственное, что он сумел сделать – пристыдить соперника и убедить его поделиться деньгами. (“Речь шла: так мол нельзя – оставлять центр без средств к существованию”, – писал Черняев.) В результате затянувшихся на четыре часа переговоров Ельцин согласился выделить кое-какие средства. Его экономическим советникам теперь следовало придумать, как это сделать. Чуть позже, параллельно с телефонной беседой Горбачева и Буша, эксперты совещались в Ореховой комнате, где прежде собиралось Политбюро. Обсуждаемый вопрос вождям Советского Союза, которые заседали там в годы холодной войны, мог присниться разве в кошмарном сне23.

Осенью 1991 года империя находилась при смерти. Кровь давно ушла из финансовых артерий. Уступка, выпрошенная Горбачевым, стала лишним глотком воздуха, не более. И все же Михаил Сергеевич не сдавался. Во время разговора с Бушем он не упустил случая похвалиться одним из редких теперь успехов на политическом поприще – 29 ноября его усилия по сохранению Союза получили безоговорочную поддержку Политического консультативного совета (при президенте Горбачеве). В совет входили, кроме прочих, Анатолий Собчак – мэр уже не Ленинграда, а Санкт-Петербурга, – и “крестный отец перестройки” Александр Яковлев. Члены совета (многие из них основали Межрегиональную депутатскую группу, первое демократическое объединение в советском парламенте) вместе с Горбачевым раздумывали в тот день, как бы уберечь СССР от распада, к чему, по их мнению, вел дело Ельцин. Некоторые высказались даже в пользу формальной оппозиции линии российского президента.

Собчак, давний союзник Ельцина, выступил в тот же вечер по телевидению с резким заявлением в поддержку Советского Союза. Но голос Политического консультативного совета в обновленной России мало кто слышал. Оппозиционный блок, замысел которого в тот день обсуждали у Горбачева, эти люди так и не создали и повлиять на общественное мнение оказались почти неспособны. Егора Яковлева, члена совета, назначенного после путча председателем Всесоюзной государственной телерадиокомпании, подчиненные выполняли все с меньшей охотой. “Яковлев жаловался, что телевидение у него отбирают, – передает его слова Черняев. – Он там уже не хозяин, и правят бал ‘россияне’”. Ниже он записал впечатления от теленовостей 29 ноября: “В ‘Вестях’ в пятницу были просто оскорбительные в адрес М[ихаила] С[ергеевича] пассажи насчет украинской его политики”24.

Несколькими днями раньше Анатолий Черняев и Александр Яковлев, два партаппаратчика либерального толка, пришли к единому выводу (первый изложил его в дневнике так): “Нравится нам или нет, нет альтернативы самостоятельному прорывному ходу России. Горбачевские усилия спасти Союз – безнадежные судороги”. В пятницу 29 ноября, когда Горбачева обнадеживали Собчак и другие глашатаи перестройки из Политического консультативного совета, Черняев отправил начальнику проект обращения к депутатам Верховного Совета с просьбой ратифицировать Союзный договор, а в дневнике иронизировал: “Хотя сам не верю в это, слова, однако, подобрал!” В тот же день Черняев подал советы Горбачеву, к которым отнесся намного серьезнее: “Сменить свою роль в сторону международную и защиты культуры… представлять свой мировой престиж внутри и тем держаться, не уповая ни на Союзный договор, ни на решения съезда, его избравшего и подтверждавшего избрание после путча, ни на Конституцию СССР!” Сохранить единое государство было невозможно. Черняев желал помочь Горбачеву достойно войти в историю, пусть даже утратив позиции в политике25.

Сам Михаил Сергеевич не уставал твердить, что распад Советского Союза навлечет беды библейского масштаба. В интервью белорусской “Народной газете” Горбачев провел обычную параллель с Югославией, где война сербов с хорватами вынудила сотни тысяч мужчин, женщин и детей покинуть свои дома и бежать из зоны конфликта. По его оценке, югославская трагедия поблекла бы на фоне того, что могло произойти в Советском Союзе, раздели межгосударственные границы его граждан на титульные нации и многочисленные этнические меньшинства. Прежде всего его заботила судьба русских – бывших хозяев империи: не подвергнутся ли они дискриминации в теперь независимых государствах?

“Семьдесят пять миллионов людей живут за пределами своей малой родины, – утверждал Горбачев, имея в виду смешение этносов внутри Союза, из-за чего многие люди обитали не там, где их предки. – Так что же, все они становятся гражданами второго сорта? И пусть нас не убаюкивают, что все будет гарантировано в двусторонних договорах, которые подписывают республики. Не верю, что это решит проблему. Должно быть сохранено государство, которое обеспечит правовую защиту каждому человеку”. Президент завел речь о русскоязычных в тех частях бывшего СССР, где они были неспособны полноценно отстаивать свои интересы, не владея местными языками: “Вольно или невольно выходит, что некоторых граждан, проживающих в прибалтийских республиках, относят как бы ко второму сорту”.

Белорусский репортер задавал вопросы о Ельцине без обиняков, давая собеседнику возможность обрушиться с какой угодно критикой на заклятого врага. Тем не менее глава СССР предпочел остаться в рамках приличий. Кем бы Горбачев ни считал Ельцина, на людях он обычно воздерживался от выпадов. А вот при упоминании Леонида Кравчука он позволил себе высказаться куда жестче. Когда речь зашла о кандидатуре Кравчука на выборах президента Украины, Горбачев разоткровенничался: “Прекрасная республика… Но посмотрите, как там эксплуатируют идею самостийности: уже, по-моему, далеко не только в целях избирательной кампании”. Затем он снова прибег к приему защиты этнических меньшинств. Горбачев, уверяя, что хотел бы видеть Украину целостной, горевал о судьбе ее многочисленного русскоязычного населения: “И если собираются отлучать Украину от Союза, что делать проживающим там двенадцати-пятнадцати миллионам русских людей, и вообще кому это нужно? Я за самоопределение без разрушения Союза”26.

Кравчук и его сторонники считали, что так Горбачев пытался разогреть межэтнические противоречия на Востоке Украины до состояния открытого конфликта и, ослабив таким образом республику, удержать ее в составе СССР. Но вопрос, чего ждать русскому меньшинству на Украине, не сводился к пропагандистской уловке. Даже тех в Москве, кто смирился с развалом империи, беспокоила перспектива раздела территории, которая казалась исторически принадлежащей России. “И в общем-то все бы ничего, если б не Украина, не Крым, который невозможно отдать”, – сетовал Черняев27.

Ответ на вопросы Горбачева и Черняева должен был дать украинский референдум. Союзное правительство не верило, что Крымская АССР и те области Украины, где значительную долю населения составляли русские, выскажутся за независимость. Возник парадокс: будущее Советского Союза, где господствовал русский этнос, зависело от голосования на Украине, а будущее Украины в немалой степени зависело от настроений русских на Юго-Востоке.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.