Не выражаться, блин! / Искусство и культура / Художественный дневник / Что в итоге

Не выражаться, блин! / Искусство и культура / Художественный дневник / Что в итоге

Не выражаться, блин!

/  Искусство и культура /  Художественный дневник /  Что в итоге

Государственная Дума (если кто забыл, то место, которым страна думает) продолжает последовательно бороться с человеческими пороками и слабостями — по всему списку грехов. Вслед за винопитием и табакокурением пришел черед сквернословия — вот-вот примут соответствующий закон. За удовольствие публично выругаться со средства массовой так называемой информации теперь могут стрясти аж двести штук штрафа за одно дурное слово. Круто. Есть вероятность, что теперь все телевизионные программы вместо диалогов — пока только ментовские сериалы — будут пищать, придавленные нравственностью, а произносимыми останутся лишь некоторые глаголы. Страницы газет и журналов, особенно молодежных, покроются многоточиями, скрывающими по крайней мере одну букву из трех или пяти.

Дело хорошее. А то совсем уж свинство какое-то. Подрастающее поколение начинает говорить матом раньше, чем просто говорить. В сочетании с интернетовским сленгом ругательства добивают уже и без того покойный русский язык. Да и просто тошнит — стоишь в вагоне метро, а рядом четырнадцатилетние девочки употребляют такие словосочетания, какие когда-то впервые услышал на действительной от старшины. Понятно, что научились они этому от СМИ. Надо бить рублем, такой-то пачкой чувствительно будет.

А теперь воспоминание: раньше мат назывался деликатно, но точно: «нецензурные слова и выражения». Так было всегда — до тех пор, пока была цензура. Теперь то же самое называется «обсценная лексика». Применяется это ученое определение в основном при разборе современных художественных текстов (с них, кстати, вся эта свободная и могучая речь и началась). Но столь элегантное название пошло в народ только тогда, когда исчезла цензура — а вместе с ней и понятие «нецензурного». Свобода приходит нагая — это старое выражение, в его справедливости мы убедились давно. Но как-то не сразу поняли, что свобода еще и лается, как сапожник. И ничто, кроме цензуры, этот бурный поток не остановит. Можно брать по миллиону за каждое гадкое слово, но решить проблему все равно не удастся: свободные граждане, а вслед за ними — не наоборот! — эфир, экран и так далее будут изъясняться, как хотят. Непечатных слов больше нет — все печатные. Заборной брани больше нет — граффити скрывает все. А старая шутка про забор и то, что на нем написано, уже не имеет никакого отношения к забору — написано в модном романе. К слову повторю: с худлита все и начиналось, творцы, как им положено, нарушали табу. Посочувствуйте сочинителям, братцы, — нам уже нечего нарушать, белл леттр скоро накроется известно чем.

В чем главная беда: любая цензура имеет свойство быстро становиться политической, и наоборот — отменяется вся цензура вместе, языковая в том числе. Мы готовы победить матерщину ценой отказа от свободы слова?

Как положено, иностранный опыт. В Америке последняя политическая цензура действовала до конца пятидесятых прошлого века, вся остальная исчезла после революций шестьдесят восьмого. И немедленно слово fuck полезло изо всех щелей, а теперь оно уж и не грубое вовсе. И motherfucker стало не ругательством, а обращением, особенно в афроамериканской среде...

У меня же в связи с новой законодательной инициативой возникает вопрос: а как быть с эвфемизмами? Начиная от общепринятого блина и кончая древней бляхой мухой? Вывеска кафе «Япона мама» — это СМИ или нет? Вычеркивать иносказания из выступлений самих парламентариев и высших чиновников? Или брать за цитирование начальства не по двести тысяч, а по пятьдесят?

Кругом неразрешимые проблемы, а Думе их решать надо. Не может же она признать, что есть проблемы неразрешимые. А то придется спорить до бесконечности, Дума же, как известно, не место для дискуссий. Ёкарный бабай!..