Глава 3. Идеи элитологии в современной Платона философии

Глава 3. Идеи элитологии в современной Платона философии

«Философия» и идея избранности. Философия как категория духовной избранности имеет глубокие исторические корни. Так, ещё Хрисипп из Сол утверждал, что если бы он делал, как все, он не был бы философом. Диоген Лаэртский далее продолжает: «О себе он был такого высокого мнения, что на чей-то вопрос: «Кому поручить мне /воспитание/ сына?» — он ответил: «Мне: ведь если бы я считал, что кто-то есть лучше меня, то я сам бы пошел к нему за философией». Вот почему о нем говорили: Он лишь с умом; все другие безумными тенями веют» (Диоген Лаэртский.VII.183 и далее). Сам Диоген характеризует Хрисиппа как видного человека в философии, который отличался большим дарованием и всесторонней остротой ума. Элитизм философии, по мнению Хрисиппа, выражается в тайном знании посвященных. Тот, кто разглашает эти тайны, совершает кощунство. Философ, таким образом, выступает как хранитель этого эзотеризма, а сама философия — элитологией, специализирующейся на собирании и развитии «стратегической информации».

Близка к рассуждениям Хрисиппа и точка зрения Гераклита из Эфеса, который постиг философию через познание самого себя и самообразование: «Все дурное выбросил из головы» и «избежал порока пресыщения, зависти и спеси» (Там же, IX.14). Его книга «О природе» специально была написана эзотерическим («темным») языком, чтобы доступ к ней имели лишь способные и чтобы обнародование не сделало ее открытой для прозрения.

Идея избранности философии могла поэтому базироваться только лишь на одной доктрине эзотеризма. Она заключалась в том, что только качество знаний выделяет философа из толпы. А так как именно знания и составляют сознание человека, то проблема избранности философии — это проблема элитарного сознания, а точнее, проблема достоинства такого вида сознания. Поэтому, для того чтобы философия пользовалась большим почтением среди людей, философам нельзя открывать свои тайны на посмеяние толпе (Аристотель). Быть может именно этим, в первую очередь, и объясняется поведение Гераклита: «Возненавидев людей, — пишет Диоген, — он удалился и жил в горах, кормясь быльем и травами» (Там же).

Философия избранности не является открытием одного только Платона. Он, правда, явился самым полным ее выразителем античной эпохи, но отдельные элементы этого направления мы без труда находим в философии его великих предшественников и современников, таких, как Пифагор, Гераклит Эфеский, Сократ, Демокрит, Антисфен, Диоген Синопский, Аристотель...

а) Философия избранности «пифагорейского ордена».

Названная нами «теория совершенства» Пифагора (ок.584, остров Самос, — ок.500 до н.э. Кротон, Южная Италия), по-видимому, была им изложена в упомянутом Диогеном Лаэртским трактате «О воспитании» (VIII,7). Опираясь на открытый им закон троичности, Пифагор утверждал о существовании трех миров (естественного, человеческого и божественного), которые взаимно поддерживая и определяя друг друга, исполняют вселенскую драму двойным движением — нисходящим и восходящим. Пифагор учил, что еще на земле человек имеет возможность очиститься и освободиться от пороков своего естественного бытия путем тройного посвящения. Дело посвящения состоит в приближении к великому Существу, в уподоблении Ему, в возможном усовершенствовании, и в господстве над всеми вещами посредством разума.

Тайный Союз или Орден пифагорейцев в Кротоне был основан на эзотерическом учении Пифагора и жесткой системе индивидуального отбора кандидатов — совершенных и посвященных в это учение. Оставляя в стороне основные догматы пифагорейской философии, особо выделим «теорию совершенства», антропологическую по своей сути и иерархическую по своему характеру.[215]

Посвященность в эзотерическое учение в Ордене имело несколько ступеней: I) подготовительная ступень (психологическая и педагогическая адаптация новобранца); II) ступень очищения или катарсис (Учение чисел и Теогония); III) ступень совершенства (Космология, Психология, теория эволюции души) и, наконец, IV) ступень Эпифания (обозрение с высоты) — состояние совершенства в которой посвященный, соединив свою душу с Богом, созерцает полноту Истины.

Различия, которые Пифагор видит в людях, происходят, по его мнению, или от первоначальной сущности индивидов, или от ступени, достигнутой ими духовной эволюции. С этой последней точки зрения всех людей можно распределить на четыре класса, которые заключают в себе все бесчисленные подразделения и отличия.

I. У огромного большинства людей воля вызывается преимущественно телесными потребностями. Их можно назвать «действующими по инстинкту». Они способны не только на физические работы, но и на творческую деятельность разума в пределах физического мира, в области торговли и промышленности и всякой практической деятельности.

II. На второй ступени человеческого развития воля, а следовательно и сознание, сосредоточены в душевном мире, т.е. в области чувствования, воздействующего на интеллект. Люди этой категории действуют под влиянием «одушевления» или «страсти». По своему темпераменту они способны стать воинами, артистами или поэтами. Большинство литераторов и ученых принадлежат также к этому разряду. Ибо они живут в условных идеях, направляемых страстями или ограниченных узким кругозором и не поднимаются до чистой Идеи, до всеобъемлющего миропонимания.

III. Третий, несравненно более редкий разряд людей, воля которых сосредотачивается главным образом в чистом разуме, освобожденном от влияния страстей и от границ материи, что и придает понятиям этих людей всеобъемлющий характер. Это люди, действующие под влиянием интеллекта. Из их рядов выходят общественные деятели, поэты высшего разряда и, в особенности истинные философы и мудрецы, те, которые, по Пифагору, должны управлять человечеством. В этих людях страсть не погасла, так как без нее ничто не совершается на земле, и она представляет собой силу огня или электричества в нравственном мире. Страсти у них служат разуму, между тем, как в предшествующей категории разум бывает, по большей части, слугой страстей.

IV. Самой высший человеческий идеал осуществляется в четвертом разряде, где к господству разума над душой и над инстинктом присоединяется господство воли над всем существом человека. Покорив всю свою природу и овладев всеми своими способностями, человек приобретает великое могущество. Благодаря могучей силе сосредоточения, воля такого победившего человека, действуя на других, приобретает почти безграничную власть. Такие люди носили разные имена в истории. Это адепты, великие посвященные, высшие гения, которые содействовали преображению человечества. Они рождаются так редко, что их можно сосчитать в истории человечества. Эта последняя категория не подлежит обычной нравственной мерке, поскольку они сами являются законодателями морали. Идея эта — идея сверхчеловека — будет впоследствии развита в философии Платона и Ф.Ницше. Приведенная же классификация людей соответствует четырем ступеням пифагорейского посвящения и составляет основу всех последующих эзотерических посвящений вплоть до первых франмасонов.

б) Элитологическая концепция Гераклита Эфесского.

Классическим образцом раннего древнегреческой диалектики является философия Гераклита Эфесского (ок.540 — ок.480 и 474 гг. до н.э.). В первую очередь, элитологию интересует политическое учение философа, как предшественника афинской школы элитологов. Гераклит – аристократ по рождению и по своим политическим взглядам. Он враждебно относится к демократической власти, пришедшей в его родной город на смену власти старинной родовой аристократии. Гераклит происходил из царского рода Катридов. Однако в то время уже не только не мог притязать на связанные с его родословной привилегии, но и по собственной воле отказался от тех привилегий, которые все еще выпадали на долю представителей свергнутых царских родов или потомков аристократов. Гераклит отказался от царского сана, по сути дела уже номинального, уступив его своему брату, и поселился при храме Артемиды Эфесской.[216] В те времена ученые, философы нередко селились при храмах, которые охотно предоставляли мудрецам жилище. Гераклита современники порой считали дерзким, надменным человеком, не удосуживающимся разъяснять свои мысли-загадки, мысли-шифры. Иногда стиль и направленность размышлений Гераклита ставят в прямую связь с его происхождением из царского рода; отсюда якобы его презрение к толпе, к большинству, к демократии и демократизму в целом. Частой темой в его политических и гносеологических размышлениях является проблема — «мудрец и толпа».

Немногих «наилучших» он выделяет совсем не по знатному происхождению, тем более не из-за богатства. Если в «темных» философских рассуждениях Гераклита и есть ясные, однозначные суждения, то они касаются определенности выбора между материальными благами, богатством и духовными ценностями, нравственным, духовным возвышением. Гераклит, безусловно, на стороне тех, кто делает выбор в пользу ценностей духа и добра. С нескрываемым осуждением относится он к людям, стяжающим материальные блага и богатства, неумеренным в удовлетворении своих желаний: «Лучшие люди одно предпочитают всему: вечную славу — бренным вещам, а большинство обжирается как скоты».[217] Характерной для него иронией проникнуты следующие слова Гераклита: «Ищущие золото много земли перекапывают, а находят — мало».[218]

К чему же должен стремиться человек? Может ли он бороться со своими житейскими страстями и одолеть их? Одним из главных пороков, против которых с истинной страстью выступает Гераклит, — невежество. А оно многолико. Невежественны те, кто ленив в размышлении, кто в погоне за богатствами не занимается совершенствованием своей души. Распространенный вид невежества: люди верят в то, что им внушают. Гераклит с возмущением говорит о таких людях и противопоставляет толпе — «наилучших»: «Один мне — тьма (т.е. десять тысяч), если он наилучший».[219]

Кого же Гераклит относит к «наилучшим»? «Наилучшие» — это те, кто размышление, совершенствование души предпочитает «скотскому» пресыщению чисто материальными благами. Но «наилучшие» — не просто люди, которые приобретают знания, хотя размышлять, рассуждать, накапливать знания, конечно, очень важно. Для Гераклита уже разумение есть своего рода добродетель. И каждый человек может развить в себе благородную способность к размышлению, к познанию самого себя. Такая способность, согласно Гераклиту, в принципе дана всем людям, нужно лишь правильно воспользоваться ею. Толпу, по убеждению Эфессца, и составляют люди, которые не дали себе труда расстаться с невежеством, легковерием и устремиться на путь мудрости. Мудрых людей вообще очень мало — большинство к мудрости так и не приобщается. При этом Гераклит наиболее яростно борется даже не против людей, которые легко верят чьим-то мнениям, — главный удар направлен против тех, кому верит толпа, тех, кто в глазах толпы слывет многознающим. По его мнению, большинство (мнимомудрые) «следуют певцам деревенской черни и поют мелодии /толпе/, того не ведая, что многие — дурны, немногие — хороши».[220]

Своим согражданам Гераклит бросает жесткое обвинение в том, что они не терпят в своем городе «наилучших», т. е. мудрейших и достойнейших людей. «Эфесцы заслуживают того, чтобы их перевешали всех поголовно за то, что изгнали они Гермодора, мужа из них наилучшего, сказавши: «Среди нас никто да не будет наилучшим! А не то быть ему на чужбине и с другими!» [221]

В ряд многознающих, но не мудрых включен даже Пифагор, которого Гераклит, не стесняясь в выражениях, называет «мошенником», «предводителем мошенников», «изобретателем надувательства».[222] Возможно, главной причиной этих характеристик было мифологическое и мистическое обрамление пифагорейского учения. Гераклит, таким образом, отваживается выступить против распространенных в народе способов мысли, против обыденного понимания мудрости, а заодно и против высших авторитетов древнегреческой культуры.[223]

Мудрость по Гераклиту. Проблема истинного знания не сводится у Эфесца к вопросу о количестве накопленных знаний. Правда, для философского постижения истинной природы вещей необходимо обладание большими познаниями: «Ибо очень много должны знать мужи философы». Мудрость, как ее понимал Гераклит, не совпадает с многознанием, или эрудицией; он также возражает и против безотчетного следования традиции, против некритического заимствования чужих взглядов.

Все люди живут по единому «божественному закону». Этот правящий миром закон есть, по Гераклиту, «Слово» или «Логос», и люди имеют с ним постоянное общение. Однако, несмотря на это постоянное общение, люди в своем большинстве расходятся с «законом» или «разумам» («Логосом»). Это происходит от того, что «грубые души» имеют несовершенные органы восприятия. Он говорил, что внешние чувства не дают истинного знания только тем людям, у которых грубые души. Стало быть, дело не в самих внешних чувствах, а в том, каковы люди, обладающие этими чувствами. У кого души не грубы, у того и внешние чувства способны давать истинное знание.

Но чувства, по Гераклиту, не могут дать полного, окончательного знания о природе вещей. Такое знание дает нам только мышление. Однако мышление он представлял себе, по всей видимости, как познавательную деятельность, не отделенную от чувств, а завершающую деятельность внешних чувств, способную приводить людей (души которых не грубы) к истинному познанию: мышление есть величайшее превосходство, и мудрость состоит в том, чтобы говорить истину и, прислушиваться к голосу природы, поступать согласно с ней.[224]

Мудрость, по Гераклиту, отвлекается и отвращается от всего, что не есть истина. Но хотя большинству людей недоступно истинное познание и хотя большинство не знает правящего миром Логоса, Гераклит вовсе не считает такое положение вещей неизбежным. В принципе, он полагает способность к истинному познанию общей для всех людей, а человеческий род — причастным к разуму. Но это все в перспективе. Мудрейшая и наилучшая душа («психея»), по Гераклиту, это та душа, природа которой характеризуется «сухим блеском». И наоборот, наихудшая душа у пьяниц: пьяный не замечает, кем он ведом и куда идет, так как его душа влажна, т.е. порочна...

в) Проблема сократовского «Даймониона».

«Подлинное сознание» Сократа лежит между двумя сознаниями его учеников: историческим сознанием Ксенофонта и философским сознанием Платона. Отделить его сознание от сознаний этих двух биографов, и мы получим то, что весьма приблизительно будет напоминать «подлинное сознание» самого Сократа. Однако именно это и вызывает у исследователей затруднение. Так К.Ясперс отмечал, что Платон «мыслит как бы в Сократе», и поэтому невозможно провести «объективную границу между мыслями Сократа и Платона».[225]

Уже друзьям и ученикам Сократа (469, Афины — 399, Афины до н.э.) было не совсем ясна сущность его «даймониона», не говоря уже о более поздних античных авторах — Цицероне, Плутархе, Апулее, высказывавшихся на этот счет. Об этой проблеме говорили и христианские писатели, причем для одних (Тертулиан, Лактанций), враждебно настроенных к языческому миру, сократовский демоний был существом сатаническим, а для других (Климент Александрийский, Августин), придерживавшихся в отношении античности умеренной и примирительной позиции, — своего рода ангелом-хранителем. Сообщение Ксенофонта дает некоторое основание для трактовки даймониона Сократа как голоса совести и разума, или здравого смысла. Сообщение же Платона, напротив, утверждает, что явление это более сложное и редкое, означающее некое обостренное предчувствие, некое «шестое чувство» или сильно развитый инстинкт, который каждый раз отвращал Сократа от всего того, что было для него вредным и неприемлемым.

«Даймонион» [226] Сократа основан на иррациональной вере в божество, на допущении тесной связи внутреннего «голоса» с вне и независимо существующим божеством. Поэтому, сократовский даймонион нечто большее, чем обычный голос совести. Это обстоятельство придает ему новую черту, новое измерение и заставляет предполагать, что даймонион — это своего рода полумифологическое олицетворение и полуметафорическое выражение всеобщего (истинного т объективного), содержащегося во внутреннем мире человека, в его разуме и душе. Поэтому, Сократ не только осознает присутствие в себе даймониона, но и живо его представляет, чувствует и переживает как некую высшую реальность, как божественное знание. То, что не удается Сократу выразить в словах и понятийных определениях, он улавливает как «божественный голос», звучащий в нем самом, исходящий из глубин его души, его разума и совести. «Божественное» в душе и есть, согласно Сократу, даймонион.

По мысли древнего философа, «божественное» в человеке отвлекает его от всего субъективного, произвольного и ложного, от всего эгоцентрического, преходящего и пошлого. Оно направляет на путь поиска всеобщего морального закона, сознательное и непринужденное подчинение которому является гарантией укрепления уз, связывающих человека с другими в личной и общественной жизни. Даймоний Сократа имел некий сугубо индивидуальный, личностный аспект; он был каким-то внутренним богом и гением самого философа, лишь для него существовавшим и лишь ему вещавшим божественным внутренним голосом. Негативное отношение Сократа к демократии объяснялось прежде всего, тем, что демосу философия чужда и даже враждебна. Даймоний, по утверждению Платона, — явление сугубо элитарного сознания. В массовом сознании даймонион просто невозможен. Таким образом, даймонион (как вдохновение, озарение, как особое духовное состояние) выступает здесь критерием элитарного сознания.

Основной принцип сократовской моральной философии, согласно которому добродетель — это знание, в сфере политико-правовой формулируется следующим образом: «Править должны знающие». Это требование резюмирует философские представления Сократа о разумных и справедливых началах государства и права и критически адресуется им ко всем формам политического устройства. «Цари и правители, — подчеркивает он, — не те, которые носят скипетры, не те, которые избраны известными вельможами, и не те, которые достигли власти посредством жребия или насилием, но те, которые умеют править».[227]

Эта сократовская версия «философа на троне» — неизбежное следствие того интеллектуального аристократизма в политической сфере, которым пронизана вся его моральная философия. Показательно, что политический идеал Сократа в равной мере критически возвышается над демократией, олигархией, тиранией, родовой аристократией и традиционной царской властью.

Сократ был убежденным патриотом афинского полиса, и его критика отрицательных сторон афинской демократии осталась в границах этой безусловной для него преданности родному полису. Восхваляя высокие нравственные качества афинян по сравнению с другими эллинами, он с гордостью за своих соотечественников говорил: «Ни у кого нет более замечательных и более многочисленных великих деяний предков, чем у афинян».[228] Но это «первенство в доблести» среди эллинов, как показали печальные для афинян итоги Пелопонесской войны между Афинами и Спартой, утеряно.

В основе постигших Афин неурядиц он видел, прежде всего, нравственную порчу своих сограждан, самоуверенность которых повлекла за собой небрежность, легкомыслие и непослушание в делах военных и полисных. Чтобы исправить это положение дел афинянам необходимо как можно чаще смотреть на историю своих великих предков или подражать тем, кто сегодня является доминантом общественной жизни.[229] Ценность человека элиты не в его силе и способности к насилию во имя власти, а в его разуме, в его понимании блага полиса и владения политической добродетелью. А это требует соответствующего (специального) воспитания и учения.

Политические добродетели, как и прочие человеческие добродетели, развиваются путем изучения и прилежания. Те, кто готовится к политической деятельности и властвованию, должны научиться воздержанности во влечениях и постигнуть знания, необходимые для пользы полиса и его граждан.

г) Элитологическая этика Демокрита.

Многими исследователями античной философии отмечается, что Платон пользовался сочинениями Демокрита не только в целях полемики, но и для заимствования некоторых его идей. При этом он принял тактику полного умолчания его имени. Аристотель тоже, например, молчит об этическом наследии абдерита, хотя в его этике, адресованной сыну Никомаху, несомненно, излагаются некоторые взгляды Демокрита и ведется с ним полемика. Некоторые исследователи считают, что и Платон в своей этике немало заимствовал у Демокрита, изменяя его взгляды на свой лад и, как обычно, не называя его имени.[230]

В основе этического учения Демокрита из Абдер (ок.460 — ок.370 до н.э.) лежит его представление о человеческом идеале, о совершенстве, гармонии и красоте духовной природы человека. Демокрит четко формулирует свою позицию по вопросу об отношении к морали как к общественному институту. Он отрицает мораль как нечто стоящее над человеком. Для него она имеет смысл, ценность лишь в той мере, в какой она служит человеку. Противоречивость общественной жизни отразилась в его учении в виде двух этик: одной — для средних граждан, другой — для мудрецов (в какой-то мере это аналогично выделению «темного» и «светлого» познания). Основную идею разделения этики можно, видимо, выразить следующим образом: существует идеальный, определяемый единой атомной основой мира справедливый порядок вещей; если бы люди установили свои законы в соответствии с этим порядком, то созданное ими право совпало бы с моралью, данной каждому человеку «от природы»; но законы созданы произвольно, следовательно, тот, кто живет по правилам естественной морали, не обязан им подчиняться, а остальные обязаны, так как даже плохой порядок лучше анархии. Таким образом, мудрец неподвластен законам, по которым живет толпа. При этом к толпе Демокрит относит большинство свободных граждан, не говоря уже о рабах, детях и женщинах.

Счастье Демокрит видит не в следовании моральному закону, как этого можно было ожидать, а в гармонии. Этический идеал гармонии, очевидно, связан с биологическими и психологическими представлениями древнегреческих материалистов, где основным понятием была симметрия. Нарушение симметрии рассматривалось Демокритом как симптом болезни. Для достижения счастья нужна мера во всем. Освобождение от увлекающих человеческую душу страстей приведет к эвтюмии — такому состоянию, «при котором душа пребывает в спокойствии и равновесии, не волнуемая никакими страхами, суевериями или другими переживаниями».[231] Эвтюмия, гармония выражается в единстве доброй мысли, доброго слова и доброго дела. Но как достичь этого состояния и каковы критерии его достижения?

Во-первых, достигнуть этого состояния могут не все, а те, кто создан для этого. То есть мудрецом может быть не всякий. Необходимы некоторые изначальные природные свойства. Во-вторых, нужно чтобы человек был воспитан соответствующим образом и вообще избегал общения с дурными людьми. В процессе воспитания человек приобретает способность к стыду, и она становится стимулом для его дальнейшего движения к добродетели. В-третьих, человек должен научиться управлять своей способностью различать добро и зло. Критерием этого различия у Демокрита выступает удовольствие или неудовольствие. Следовательно, стремясь к удовольствиям, человек будет стремиться к добру и благу. Отождествление блага и удовольствия у Демокрита позволило многим исследователям охарактеризовать данную этику как гедоническую (определение счастья как наслаждения, что противоположно аскетизму). Но гедонизм Демокрита своеобразен. Он различает удовольствия тела и души и декларирует примат духовного: «Предпочитающий душевные блага избирает божественную часть. Предпочитающий же блага телесного сосуда избирает человеческое».[232] Если человек гармонично организует свой духовный мир, он достигает эвтюмии: «Тот, у кого хорошее состояние духа, всегда стремится к справедливым и законным делам, поэтому он и наяву и во сне бывает радостен, здоров и беззаботен. А тот, кто не соблюдает справедливость и не исполняет своих обязанностей, тому причиняет неудовольствие о собственных дурных поступках, и он находится в состоянии (постоянного) страха и самоосуждения».[233]

Таким образом, структурно подразделяемую демокритовскую этику на две части, можно назвать учением о высшем благе и учением о добродетелях. Соотношение между этими частями иерархическое: добродетели, или нравственно-справедливая деятельность, — это способ достижения высшего блага, конечной цели жизни. Высшее благо тождественно счастью индивида, понимаемому Демокритом как хорошее состояние духа, самоудовлетворенность. Формулируя эту позицию в терминах наших дней, можно сказать: не человек существует для морали, а мораль существует для человека. Тем самым была заложена гуманистическая ориентация европейской этики.[234] Правда гуманистическая ориентация характерна не только для Демокрита — это общая тенденция древнегреческой культуры. Но все становится на свои места, если сузить понимание до утверждения, что Демокрит мыслит в традиции «человек есть мера всех вещей», тогда как, скажем, для Платона мера всех вещей — Бог.[235]

Вслед за своим старшим современником и земляком Протагором из Абдер Демокрит действительно утверждал, что мерой всего, что существует, является человек, но не всякий, а лишь мудрец: «От мудрости получают следующие три плода: дар хорошо мыслить, хорошо говорить и хорошо делать» и «приличие требует подчинения закону, власти и умственному превосходству», ибо «по самой природе управлять свойственно лучшему; глупцам лучше повиноваться, чем повелевать».[236] Его дополнение вносит весомое уточнение в образ человека элиты, а именно то, что, с одной стороны, это человек, который имеет точно и твердо выбранный идеал для подражания, а с другой стороны, он сам является объектом для подражания, поскольку сам создал новый идеал.

Касаясь вопроса политической этики Демокрит утверждал, что преимущества демократического строя настолько велики, что в демократическом полисе даже бедность лучше, чем богатство в монархии. Однако неоспоримые преимущества демократии не дают абсолютной гарантии того, что избранными всегда и во всех случаях окажутся только лучшие из граждан. Демокрит однако не делает умственное превосходство и подготовку к управлению государством привилегией высшей касты или класса. Он полагал, что качества, необходимые для гражданина, создаются воспитанием: ни искусство, ни мудрость не могут быть достигнуты, если им не учиться.[237]

При разработке вопросов этики Демокрит исходит из общих основ своего мировоззрения. Этика Демокрита просветлена разумом и оптимистична. Человеку принадлежит — в возможности — весь мир, и нет никаких границ для его совершенства. Все дело в приобретении необходимых знаний. Мудрый человек, даже когда видит существующее зло, не признает его безусловным и непобедимым: из самого зла мудрый умеет извлекать добро, если владеет необходимыми для этого знанием. И наоборот, человек, лишенный мудрости и несведущий, способен само добро обратить во зло. У людей зло вырастает из добра, когда не умеют управлять и надлежащим образом пользоваться добром.

Интеллектуалистическая этика Демокрита созерцательна, клонится к идеалу созерцательного блаженства и самоудовлетворения. По Демокриту, наибольшего уважения заслуживает невозмутимая мудрость. Невозмутимость для него — синоним «эвтюмии», «хорошего расположения духа», в котором он видел цель жизни. Счастье, по Демокриту, — это хорошее расположение духа, благосостояние, гармония, симметрия и невозмутимость.[238]

д) Киническая элитология Антисфена и Диогена Синопского.

Начиная с эпохи эллинизма, киники шокируют обывателя своим экстравагантным поведением, которое вытекало из кинического мировоззрения и было главной формой существования их философии настолько, что многие наблюдатели отказывались видеть в кинизме философию, а принимали его просто как образ жизни, как кинический образ жизни. Киники действительно думали, что сильнее всякого словесного опровержения практическое доказательство и что поэтому все следует доказывать своими делами. Кинизм, как образ мыслей и действий, как бы стоял на трех столпах: аскесис, апайдеусиа и аутаркейа. Стоя на этих трех основах, первые киники еще до гибели суверенного греческого полиса произвели переоценку нравственных и гражданских ценностей классического грека, дискредитировав как их, так и связанных с ними нравственные и гражданские добродетели и,предвосхитив, таким образом, будущее, когда Греции как совокупности суверенных полисов не стало. Эту переоценку начал делать ученик Сократа Антисфен из Афин (ок.435 — ок.370 до н.э.), а продолжил Диоген Синопский (421 — 323 до н.э.), по прозвищу «Киник».[239]

Аскесис. Древнегреческое слово «аскесис» означало «упражнение, практическое изучение, практика; образ жизни, занятие; образ мыслей, направление», так что здесь до аскетизма как самоистязания /мазохизма/ во имя какой-либо возвышенной цели было далеко. Киники придавали большое значение такой практике: «Тому, кто хочет стать добродетельным человеком, следует укреплять тело гимнастическими упражнениями, а душу — образованием и воспитанием».[240] Киники считали, что без таких упражнений никакой успех в жизни невозможен. Они различали два вида аскесиса: для тела и для души. Кинический аскесис — максимальное опрощение, максимальное ограничение своих элементарных потребностей, бездомность, малоодетость, необутость, привыкание к холоду, голоду, жажде, полный отказ от всех искусственных надуманных потребностей, не говоря уже о роскоши. Весь багаж бродячего киника состоял из котомки и посоха. Ходили они, обычно, босиком. Борода и длинные нечесанные волосы завершали облик киника. Они полагали, что наиболее здоровым образом жизни была жизнь первобытного человека, у которого еще не было и огня.

Так Диоген Синопский, закаляя свою душу, просил подаяние у статуи, чтобы приучить себя к отказам. Закаляя тело, он зимой обнимал ту же самую статую, запорошенную снегом, а летом катался по раскаленному песку. Обратной стороной аскесиса было презрение к наслаждениям, которое, правда, само приняло форму наслаждения. Свой идеал по возможности простой жизни киники пытались прививать через воспитание. Особенно киники презирали богатство. Переоценка ценностей и состояла прежде всего, в том, чтобы бедные перестали стыдиться своей нищеты, киники вознамерились перевернуть эту вечную ситуацию и добиться того, чтобы стыд стал уделом богатых, чтобы взоры бедных стали смелыми. Киники учили, что «богатство не относится к числу необходимых вещей». Богатство аморально — таков основной тезис киников. Они утверждали, что «стяжатель не может быть хорошим человеком», что «ни в богатом государстве, ни в богатом доме не может жить добродетель». Бедность благодетельна! Она самоучка добродетели. Именно бедность влечет людей в философию. Диоген говорил, что бедность сама пролагает путь к философии. То, в чем философия пытается убедить на словах, бедность вынуждает осуществлять на деле».[241]

Ападейдусиа. С бедностью связаны и такие, казалось бы, унизительные и постыдные для человека явления как необразованность, невоспитанность и некультурность. Переоценивая и здесь ценности, киники учили этого не стыдиться. Неграмотность — не такой уж большой недостаток. Это даже скорее достоинство. При неграмотности знание находится и живет в сознании, а не лежит мертвым грузом на полке. Знание надо хранить в душе. Письменность при всех своих достоинствах отчуждает человека от знания, делает его забывчивыми. Знания становятся мертвыми, а души пустыми. Киники почерпнули эту мысль у Сократа (Федр, 274е-275с). Они доказывали далее, что знания не делают людей лучше. Испорченность может так же проистекать от знания, как и от незнания.

Вместе с тем мы находим в кинизме прославление разума. Антисфен учил, что «разумение — незыблемая твердыня; ее не сокрушить силой и не одолеть изменой. Стены ее должны быть сложены из неопровержимых суждений». Тот же киник говорил, что «нужно или обрести разум, или надеть петлю на шею».[242] Он признавал, что образованного и умного человека трудно переносить, так как неразумие — вещь необременительная, а разум непреклонен, непоколебим, тяжесть его неодолима. Разум у киников практический, а не теоретический. Он смыкается с обыденным сознанием, с житейской мудростью.

Логику и физику киники отвергали и оставили от философии одну этику. Задача философа — учить, как надо жить. Для Антисфена философия — умение беседовать с самим собой, умение оставаться наедине с собой. Для Диогена философия дает готовность ко всякому повороту судьбы.

Киники презирали «людей». Диогена удивляло, что люди соревнуются, сталкивая друг друга пинками в канаву, но никто не соревнуется в искусстве быть прекрасным и добрым. Так грамматики выискивают грехи у Одиссея, а своих не видят; музыканты налаживают струны и не способны гармонизировать свой нрав; математики следят за звездами, но не видят, что у них под ногами; риторы вовсю говорят о справедливости, а сами в своих делах ей вовсе не следуют; многим приносят богам жертвоприношения, моля о здоровье, а затем на радостях на пирах объедаются. Ясно, что такие люди не принимались киниками всерьез. Когда Диогена спросили, много ли было людей на Олимпийских играх, откуда он возвращался, тот ответил: «Народу много, а людей немного». Вот отчего он демонстративно среди бела дня бродил с фонарем в руках, объясняя: «Ищу человека». Диоген говорил, что когда он видит правителей, врачей или философов, то ему кажется, будто человек — самое разумное из живых существ, но когда он встречает снотолкователей, прорицателей или людей, которые им верят, также тех, кто чванится славой или богатством, то ему кажется, будто ничего не может быть глупее человека (Диоген Лаэртский, VI,60,41,24).

Киники думали, что предельная цель есть жизнь, согласная с добродетелью, что добро прекрасно, а зло безобразно. Киники думали, что добро прекрасно, а зло безобразно. Киники думали, что добродетели можно научить. Ниспровергая такую ценность, как знатность, они учили, что благородство и добродетель — одно и то же. Диоген добродетельных людей называл подобием богов. Эта добродетель состоит в делах и не нуждается ими как кратчайшая дорога к добродетели. Но что же киники понимали под добродетелью? Кто тот человек, коего искал днем с огнем Диоген и кого называл подобиями богов? Это не кто иной, как «презирающие богатство, славу, удовольствия, жизнь, но почитающие все противоположное — бедность, безвестность, труд, смерть». Антисфен считал, что труд — благо. Такие люди истинные мудрецы.[243]

Аутаркейа, автаркия — независимость, самодостаточность, самоудовлетворенность, умение довольствоваться своими, как бы мало оно ни было, и следующая из нее свобода — цель и кинического аскесиса, и кинической апайдеусии. Они средства. Автаркия — цель. Киник не из мазохизма истязает себя, ограничивая себя во всем. Он не хочет того, что ему не надо. Но даже если такая возможность появится, киник на это решительно не пойдет. Истинный философ не должен ни перед чем пресмыкаться. Он должен довольствоваться тем, что имеет. Мудрец вне государства и вне обыденной жизни: «Мудрец живет не по законам государства, а по законам добродетели». Киники действительно были далеки от государства. Они были полностью «деполисированными» элементами. Они были абсолютно равнодушны к своему местопребыванию. Диоген Синопский был, по-видимому, первым в истории человечества космополитом, — он назвал себя «гражданином мира».

Киники не были абсолютными индивидуалистами и их автаркия не исключала дружбу. Они проповедовали «идиотизм» в первоначальном смысле этого слова («idioteia» — невежество), которое означало не только «невежественность», «необразованность», но и «частный человек, не должностное лицо». Будучи равнодушными к государству, к полису, киники ненавидели тиранию — форму правления, которая всех делает идиотами: «опасно давать безумцу в руки меч, а негодяю власть» (Антисфен). Но киники не идеализировали и демократию, отмечая отдельные ее пороки (в частности, принципы демократических выборов). В целом, элитологические воззрения ранних киников не выходят за рамки антропологической элитологии и в известной мере дополняют «философию избранности» самого Платона, особенно в той ее части, которая говорит о духовной аскезе, как пути духовного совершенства человека. Кинизм и платонизм объединяет именно их элитологические устремления. Но если киники напрочь отрицали политологическую элитологию, то Платон уделял этой стороне своей элитарной теории достаточно внимание, что сближает его и делает практическим единомышленником с еще одним афинским аристократическим политиком того времени Исократом, чьи элитологические воззрения, возможно были в тесном общении с элитологией Академика. Исключать обмен идеями этих двух «великих старцев» у нас нет ни какого основания. Более того, Диоген Лаэртский сообщает о дружбе Исократа и Платона (III,8) и о том, что именно Спевсипп, племянник и наследник Платона, опубликовал некое сочинение Исократа, которое «считалось его тайнами» (IV,2).

е) Элитологичесские воззрения Исократа

Сам Платон называл Исократа (436 — 338 до н.э.) любимым учеником Сократа (Федр.278с — 279b) и питал к нему искренне дружеские чувства. А если учесть, что годы их жизни полностью совпадают, то можно предположить, что эта их дружба была действительно «на всю жизнь». Как видный афинский оратор и педагог, известный публицист и противник демократии, сторонник объединения Эллады под главенством Македонии для совместного завоевательного похода в Азию, Исократ развил в одно время с Платоном этнофилософскую доктрину панэллинизма, разделив весь мир на цивилизацию (эллинов) и варваров (все остальные народы). Во избежание «внутренней войны» (греков против греков) пропагандировал перенесение военной экспансии на Восток против «колосса персидской державы». Основной тезис этой идеологии — «сокровища Востока должны быть перенесены в Европу».

На Олимпийских играх 380 года до н.э. Исократ открыто призывал Элладу к единству и к войне против варваров. В этой своей речи (получившей впоследствии название «Панегирик») Исократ выстраивает достаточно четкую аргументацию прав Афин на гегемонию, а именно: 1) древность и благородство происхождения Афин; 2) заслуги перед Элладой, где утверждалось, что Афинам обязаны другие государства а) в области культуры (земледелием, религиозными таинствами, жизненным пространством, законами, государством и прочими благами цивилизации) и б) в военной области (в мифической древности, в войнах с варварами и в греко-персидских войнах). Ряд этих и других положений Исократа были восприняты и развиты другими греческими философами как панэллиниская социокультурная теория (Платон, Аристотель и др.).[244]

В политической философии Исократа мы можем встретить достаточно критические рассуждения о демократии. С одной стороны, он одобряет «равноправие и демократию, но не любую, а лишь хорошо организованную, созданную не как попало, но на справедливой и разумной основе» (Исократ,VII,60) и «даже плохо организованная демократия причиняет все-таки меньше вреда, а хорошо управляемая обладает большими преимуществами — ей присуща большая справедливость, она полезнее для всего общества и поэтому более приятна для граждан, живущих при этом общественном строе» (Там же,VII,70).

С другой стороны, у Исократа есть и достаточно жесткая критика этого политического строя: «...самое ужасное – пишет он, — это уравнение в правах людей порядочных и дурных, а самое справедливое — тщательное проведение разграничения между ними с тем, чтобы люд и, неравные между собою, не получили равных благ, но каждый пользовался и положением и почетом по достоинству. Между тем олигархические и демократические государства всегда добиваются равенства среди тех, кто располагает гражданскими правами, и у них высоко ценится, если один ни в чем не может иметь преимущества перед другим — обстоятельство, которое на руку дурным людям» (Там же, III,14-15).[245]

Критический подход Исократа к проблемам демократии, делает его весьма интересным «объектом» для элитологического исследования, поскольку в его политической деятельности аккумулируются идеология и теория Афинской элиты. Критика демократии с позиций политического аристократизма сближает Исократа и Платона как политических единомышленников, вся разница которых заключается не в содержании, а в форме выражения элитаризма: Исократ — с трибуны активного политического деятеля, Платон — в тиши садов своей Академии. Еще одним очень близким к ним и по духу, и по букве элитологических воззрений был младший их современник, ученик Платона и политический сторонник Исократа Аристотель из Стагиры, который, быть может, стал систематизатором развития всей элитологии

IV века до н.э., подведшего под ней черту своего аналитического исследования.