6

6

«Ауген гераде аус! Смирно!»

При этих резких словах, прозвеневших под сводами обеденного зала, офицеры застыли по стойке «смирно». В комнату вошел Дитрих фон Хольтиц, затянутый все в тот же светло-серый мундир, который был на нем 19 дней назад во время встречи с Адольфом Гитлером; на шее его висел «железный крест», монокль с надменной суровостью поблескивал из глазницы. Торжественно и грузно он проследовал к своему обычному месту за столом. Несмотря на то, что на его лице читалась усталость, Хольтиц был аккуратен и подтянут. Он только что побрился и принял ванну, прежде чем надеть эту форму, чтобы в последний раз сыграть роль немецкого генерала.

Когда Хольтиц подошел к столу, полковник Яй попросил его не занимать свое обычное место — спиной к окну. «Нет, — мягко сказал Хольтиц, — сегодня я тем более сяду на свое обычное место». Генерал сел, и в этот момент часы в обеденном зале коротко пробили час дня.

Для капитана Жака Бране, тридцати лет, и двухсот его подчиненных, собравшихся на площади Шатле менее чем в одной миле от «Мёриса», час дня был временем наступления. Бране, решительный, с суровым голосом ветеран 2-й бронетанковой дивизии, получил приказ захватить немецкого генерала, сидевшего в обеденном зале отеля. Бране разделил своих людей на три группы. Первую он направил вдоль набережной Межиссери и далее через изящные проходы в боковых строениях Лувра, в сад Тюильри. Вторая группа должна была пройти мимо элегантных витрин на улице Сент-Оноре до Вандомской площади и оттуда штурмовать «Мёрис» с тылу. Третья группа, возглавляемая им самим, пойдет прямо через 130-летнюю аркаду улицы Риволи мимо Министерства финансов. Бране решил войти в штаб командующего округом Большого Парижа через парадную дверь.

Атака началась, как воскресная прогулка. От начала улицы Риволи Анри Карше — лейтенант, накануне выискивавший лицо сына на улицах Орсе, — повел своих пехотинцев и отделение ФФИ, подчинявшихся Ролю, к цели под приветственные возгласы толпы, которая была полна такого энтузиазма, что полиции пришлось силой ее сдерживать. Впереди, на всем протяжении длинной и прекрасной улицы, выстроенной в ознаменование одной из побед Наполеона над австрийцами, открывался поразительный вид: до площади Пале-Рояль и угла Тюильри все двери и окна были украшены трехцветными флагами. За Тюильри вплоть до площади Согласия над улицей развевался другой флаг — красно-черное знамя нацистской Германии.

Пока люди Карше перебегали от колонны к колонне вдоль улицы, к ним подскакивали женщины, чтобы поцеловать или бросить последний букетик цветов. На углу улицы Лавандьер-Сент-Оппортюн, известной своими публичными домами, крепкая рыжеволосая девица ринулась в объятья рядового 1-го класса Жака д’Этьена, наводчика танка «Лаффо». Не выдержав натиска ее пылкого штурма, д’Этьен кувыркнулся через голову и упал в танк на стеллаж со снарядами. Рыжая девица рухнула туда же. В это мгновение д’Этьен услышал в наушниках команду «Вперед!». Подняв глаза, д’Этьен увидел своего водителя Жака Нуда и сидящую рядом блондинку; тот пожал плечами и рванул «шерман» вперед. «Лаффо» с двумя новыми, хохочущими членами экипажа отправился штурмовать «Мёрис».

Пехотинцы Карше оставили счастливых гражданских далеко позади. Теперь улица впереди была пустынна, тиха и полна опасностей. Время от времени над головами его людей распахивалось окно. Они тут же направляли свое оружие в сторону звука. Но это был еще не Тюильри. За окнами все еще виднелись соотечественники, из-под прикрытия своих жилищ подхлестывавшие бойцов вперед.

В смотровые щели дота, установленного у начала Тюильри рядом с улицей Риволи, капитан Отто Ницки из армейского патруля тоже наблюдал за ними. Ему показалось, что это странное зрелище выглядит как «процессия на страстную неделю».

И в обеденном зале отеля «Мёрис» их тоже заметили. Капрал Майер незаметно подошел к фон Хольтицу и, почтительно склонившись над ним, прошептал своему командиру: «Идут, господин генерал».

* * *

Снаружи навстречу наступающим вдоль галерей улицы Риволи танкам Бране вывернул немецкий танк. Шедший впереди «шерман» «Дуомон» тут же навел на него свою 75-миллиметровую пушку. «Дуомон» разнес его с первого же выстрела.

После выстрела «Дуомона» вся улица разразилась стрельбой. В обеденном зале «Мёриса» ударной волной взрывающихся на улице снарядов были выбиты оконные рамы. Хольтиц стоически закончил свой обед. Затем, спокойный и невозмутимый, он поднялся, чтобы сказать несколько слов офицерам, ждавшим его ухода, чтобы немедленно удрать из опасного теперь помещения.

— Господа, — сказал он, — начался наш последний бой. Да хранит вас Бог. — И добавил, — я надеюсь, что уцелевшие попадут в руки регулярной армии, а не толпы. — Закончив, он медленно вышел из комнаты.

Поднимаясь вместе с фон Арнимом по лестнице на второй этаж, где находился его кабинет, Хольтиц остановился у сложенного на площадке штабеля из мешков с песком. Укрывавшемуся за ними седовласому солдату, нацелившему свой пулемет на вход в отель, Хольтиц сказал что-то подбадривающее.

— В Мюнстере, — пробормотал в ответ старый солдат, — моя ферма, моя жена… Они ждут меня пять лет.

Проходя мимо, фон Арним с грустью посмотрел на старика и подумал, что ради него он когда-нибудь съездит посмотреть его мюнстерскую ферму.

В это время из своего дота на углу улицы Риволи капитан Отто Ницки открыл уничтожающий огонь по наступающим бойцам Карше. Следя за полетом трассирующих пуль, прочерчивавших свой путь вдоль изящных очертаний галерей, Ницки считал людей Карше, один за другим падавших на тротуар.

Из другого обложенного мешками опорного пункта на площади Пирамид лейтенант Генрих Тиргартнер подключился к Ницки огнем своего пулемета, в результате чего люди Карше попали под перекрестный обстрел.

Прижатые огнем пулеметов к мостовой, Карше и его люди оказались в безвыходном положении. Не было больше ни приветственных возгласов, ни цветов. «Бога ради, «Митуз», пулемет!» — завопил Карше. В то время как его люди вели обстрел сложенной из мешков с песком баррикады Генриха Тиргартнера, они вдруг заметили, как какой-то старик в эспаньолке и с антикварным охотничьим ружьем в руке вышел на огневой рубеж, приставил свое древнее оружие к плечу и послал дымный заряд в сторону солдат Тиргартнера. После чего с сияющим от счастья лицом исчез в глубине той же улицы, из которой только что появился.

Увидев, что его пехотное сопровождение сковано, Бране приказал танкам выдвинуться вперед и сломить сопротивление противника, сдерживавшего Карше. Ведомые сержантом Марселем Бизьяном — маленьким бретонцем из «Дуомона», поклявшимся, что его родственники будут гордиться этим днем, — пять танков покатили мимо залегших солдат Карше. Выезжая на площадь Пирамид, Жак д’Эть-ен, наводчик «Лаффо», увидел трех немцев, мчавшихся мимо статуи Жанны д’Арк, в каких-нибудь 30 ярдах впереди. Д’Этьен выстрелил. В то же мгновение он испытал и ужас, и экстаз, наблюдая, как оторванные конечности немцев разлетаются в воздухе словно кошмарный букет, на какую-то долю секунды окаймивший позолоченную фигуру Орлеанской девы.

* * *

Прохаживаясь по кабинету, наполненному теперь звуками орудийной стрельбы, Дитрих фон Хольтиц диктовал последнее письмо. Оно было адресовано генеральному консулу Нордлингу. На рассвете красавица Цита Креббен и другие немки были переданы под опеку Красного Креста. Кроме верного капрала, не осталось никого, кому генерал мог бы продиктовать это письмо. «Уважаемый господин Нордлинг, — начиналось оно, — я хотел бы выразить вам свою глубокую благодарность». Хольтиц прервался, сделал несколько шагов к окну и тут же вздрогнул: противник был уже здесь. Прямо под балконом, на котором он столько раз стоял в растерянности последние две недели, Хольтиц увидел «шерман». Люк башни был открыт, пушка описывала грациозную дугу в сторону отеля. Как зачарованный, смотрел Хольтиц на черный берет командира, высовывавшийся из открытой башни танка. Ему захотелось узнать, кто это был: француз или американец. Затем он подумал, что кто бы там ни был, «бой этот не казался ему серьезным, раз он оставил открытым люк башни». Рядом с Хольтицем на разворачивающуюся к двери отеля пушку смотрел фон Арним. «Господи, — удивился он, — что он собирается делать?»

— Полагаю, — ответил Хольтиц, — он собирается воспользоваться ею. Будет немного шумно, и у нас будут неприятности. — Когда они повернулись, чтобы отойти от окна, немецкий солдат на крыше бросил в открытую башню гранату.

Лейтенант Альбер Бенар, командир танка «Морт-Омм», почувствовал, как она ударила его по голове и соскользнула по спине в башню. Иссеченный ее осколками с головы до пояса, Бенар выбрался из дымящегося, охваченного пламенем танка. Наводчик вылез следом. Оставшись один, задыхающийся от дыма Жан Рене Шампьон попытался увести машину вперед, в укрытие.

Наблюдая, как Бенар и его наводчик катаются по асфальту, пытаясь потушить горящую одежду, немцы на какое-то время прекратили огонь. На крыше штаба ВМФ капитан-лейтенант Гарри Лейтхольд приказал солдатам не стрелять по раненым французам. В следующий момент Лейтхольд увидел, как из-за шлейфа черного дыма от «Морт-Омма» появляются, тяжело громыхая гусеницами, остальные «шерманы» Бране. Лейтхольд тут же сообразил, что они выйдут во фланг «пантере», стоящей у входа в Тюильри со стороны площади Согласия. Лейтхольд предпринял отчаянную попытку подать сигнал командиру «пантеры». Из ствола 88-миллиметровой пушки «пантеры» вырвалось пламя. Командир танка был слишком занят другой целью, появившейся в начале Елисейских полей.

В том конце Елисейских полей, у их пересечения с площадью Звезды, заряд, только что выпущенный «пантерой», срезал последний газовый фонарь на этом широком проспекте. Стеклянные брызги обрушились на башню противотанкового самоходного орудия, проезжавшего в этот момент перед Триумфальной аркой. Это был «Симун». В его тесных отсеках над всеми запахами войны доминировал особый запах: смрад от протухшей утки, все еще лежавшей на снарядном стеллаже «Симуна». Еще два снаряда пролетели над «Симуном». Первый отколол кусок основания скульптуры «Марсельеза». Второй пролетел под самой крупной Триумфальной аркой в мире, прямо над головами полковника Поля де Ланглада и майора Анри де Миранбо, решивших спешно отдать дань уважения могиле Неизвестного солдата Франции, прежде чем пойти штурмом на находящийся рядом отель «Мажзстик».

На площади Звезды второй помощник Поль Квиньон, командовавший «Симуном», направил свой полевой бинокль на «пантеру». Наводчику Роберу Мади он приказал зарядить кумулятивный снаряд. Сообщил Мади дальность: 1500 метров. Мади установил эту дальность на прицеле, но потом засомневался. Не говоря ни слова Квиньону, он перевел прицел еще на три деления, установив дальность 1800 метров. Парижанин Мади вовремя вспомнил, что когда-то давным-давно он читал в «Альманак вер-мо» — самом распространенном французском альманахе, — что длина Елисейских полей от Триумфальной арки до Обелиска составляет 1800 метров. Мади выстрелил. Альманах был прав. Первый же снаряд попал в «пантеру». Наблюдая за столбом черного дыма, поднимающегося над покалеченным танком, Мади вдруг подумал: «Боже правый, если бы я выстрелил на два метра вправо, то сбил бы Обелиск!»

Из заложенного мешками окна отеля «Крийон» сержант Эрих Вандамм наблюдал, как поднимается дым из того места, где снаряд Мади разорвал одну из гусениц «пантеры». В этот момент по улице Риволи подкатила колонна «шерманов» и развернулась к подбитому танку.

В «Дуомоне», возглавлявшем процессию, за которой наблюдал Вандамм, сержант Марсель Бизьян тоже увидел «пантеру». «Танк бошей слева! — завопил он наводчику. — Огонь!» Кумулятивный снаряд врезался в броню «пантеры», не повредив ее. Теперь уже Бизьян мог наблюдать, как башня немецкого танка с его смертоносной 88-миллимет-ровой пушкой медленно разворачивается в их сторону. Внутри немецкого танка его экипаж поворачивал башню вручную, поскольку снаряд Мади повредил систему электропитания. «Бронебойный, Христа ради!» — заорал Бизьян. Внизу наводчик шарил в дыму, заполнявшим башню «Дуомона», в поисках снаряда. «Огонь!» — скомандовал Бизьян.

Снаряд поразил «пантеру». От нее начали подниматься клубы дыма: в темноте башни наводчик Бизьяна зарядил дымовой снаряд вместо бронебойного. Теперь «пантера» была уже в каких-нибудь 30 ярдах от танка Бизьяна. В считанные секунды, прежде чем «Дуомон» сможет выстрелить опять, немецкая 88-миллиметровка разнесет «Дуомон» в клочья. В одно мгновение потомок бретонских рейдеров сообразил, что его единственная надежда — это врезаться в немецкий танк раньше, чем он выстрелит. «Тарань его!» — приказал Бизьян. Водитель Жорж Канпийо надавил на педаль газа, резко бросив машину вперед. Со своего наблюдательного пункта на крыше штаба ВМФ капитан-лейтенант Лейтхольд видел, как «шерман», словно локомотив, ринулся сквозь окутывавший «пантеру» дым. Ему подумалось, что это зрелище выглядело, как «средневековый турнир».

В башне своего танка Бизьян приготовился к столкновению. Канпийо прижался к металлической спинке сиденья, чтобы погасить удар. Пушки двух танков скрестились, как шпаги. В фонтане искр и громовом грохоте семьдесят тонн металла сшиблись в центре прекраснейшей площади в мире. Вскоре эхо удара замерло, и на площади воцарилась гнетущая тишина.

Оглушенные, задыхающиеся от дыма экипажи обоих танков в полусознательном состоянии лежали в своих машинах. Медленно приходя в себя, первым пошевелился Бизьян. Водителю Канпийо он указал на стройные очертания Обелиска, проступавшие сквозь дым над ними, «как мачта корабля в тумане». Бретонец отстегнул свой кольт и выпрыгнул из танка, направляясь к стоявшей рядом «пантере». Оставшийся в «Дуомоне» Канпийо услышал глухой взрыв гранаты. Затем из дыма появился чертыхающийся Бизьян. «Смылись все, сукины дети», — сказал он.

Все еще зачарованно наблюдая в свой полевой бинокль, Лейтхольд увидел, как «шерман» собственным ходом начал сдавать назад. В этот момент раздалось несколько выстрелов, и высовывавшийся из башни человек упал вперед. Это был сержант Бизьян; пуля попала ему в шею. Триумф бретонца, хотевшего, чтобы предки гордились им, продолжался лишь несколько минут — ровно столько, чтобы вкусить прелесть выполненного обещания и умереть.

* * *

В «Мёрисе» мрачный, смирившийся со своей участью Хольтиц только что принял решение. Это было как раз то решение, на которое надеялся Бендер, когда по собственной инициативе заявил французам, что командующий округом Большого Парижа сдаст все опорные пункты, как только сам будет взят в плен. Несколько минут назад Яй сказал своему старому другу: «Теперь вам пора решиться. Либо вы сидите здесь и целый день играете с американцами в прятки, либо сдаетесь и кладете конец всей этой чертовщине».

Грустный и растерянный Хольтиц размышлял. Он понял, что не может обрекать своих людей на смерть в долгом и бесполезном сражении, которое не имеет никакого смысла. Он вызвал Унгера. Если отель попытаются взять бойцы ФФИ, приказал он, то бой следует продолжать. Если первыми подойдут регулярные части, то после нескольких выстрелов комендант здания должен будет сдаться. Он приказал Унгеру спустить флаг, когда в здание войдут союзники. Затем покинул свой кабинет, чтобы ждать их в небольшой комнате, выходящей в защищенный внутренний двор.

В спальне Хольтица капрал Майер аккуратно и тщательно — чувствовалась семилетняя выучка — в последний раз укладывал чемодан для коменданта Большого Парижа. Туда он положил три рубашки, китель, носки, белье и пару генеральских брюк с темно-красными лампасами. В другой комнате граф фон Арним засовывал в сумку несколько плиток шоколада, толстый свитер, связанный его матерью в прошлую зиму, и две книги. Одна из них была «История Франции» Жака Бенвиля, другая — «Война и мир».

На улице французы подтягивались к отелю. Рванувшись через улицу Риволи за клубами дыма, три бойца хлопнулись на землю у ворот Тюильри. Осматриваясь вокруг сквозь дым, один из них, лейтенант Анри Рикебюс, с ужасом увидел, что в качестве укрытия выбрал себе место прямо напротив щели немецкого дота. Шаря в дыму рукой, он почувствовал, как ладонь ему обжег раскаленный металл. Это был ствол торчащего из дота пулемета, брошенного оборонявшимися несколько секунд назад.

На другой стороне Тюильри капрал Жорж Тиолла из «шермана» «Франшвиль» увидел, что его бронебойный снаряд угодил в гусеницы «пантеры», притаившейся у Оранжереи и развернувшей свою пушку в сторону противоположного берега Сены. Получив такое предупреждение, «пантера» начала разворачивать свою башню в сторону танка Тиолла. Второй выстрел «Франшвиля» не достиг цели, и Тиолла ахнул от отчаяния. Следующий выстрел был за «пантерой». И тут он увидел, что пушка танка замерла: ее медленное движение в его сторону было остановлено стволом дерева, оказавшимся возле танка.

На другом конце сада смертоносным дождем ручных гранат и огнем базук из зданий по обе стороны улицы Риволи три из пяти танков, начавших атаку, были уже выведены из строя. Драматург Ирвин Шоу, в то время рядовой армейской фотослужбы, видел, как один из них покинул поле боя с развороченной задней стенкой. Разъяренный смертью товарищей экипаж «Лаффо», одного из двух уцелевших танков, открыл беспорядочную стрельбу, израсходовав почти весь боезапас в 90 снарядов, от которых осталось с десяток.

«„Лаффо“, — приказал разъяренный капитан Бране, — прекратите огонь! Вы расстреливаете красивейшую площадь в мире». Как только затихли его слова, другой голос объявил экипажу «Лаффо», что Пьер Лель в «Монфоконе» убит, а его танк выведен из строя.

— Дерьмово! — подумал наводчик «Лаффо» Жак д’Этьен. — Мы остались последними.