45

45

В сумерках надвигающейся ночи капитан Раймон Дронн увидел впереди неясно вырисовывающуюся надпись из трех слов. Она была на обочине той самой дороги, по которой 129 лет назад Наполеон Бонапарт возвращался домой из изгнания, с острова Эльбы. Надпись гласила: «Париж — Итальянские ворота».

Танки Дронна стремительно пересекли границы города и устремились в Париж. На какую-то долю секунды у рыжебородого капитана мелькнула мысль, что он выиграл гонку длиною в четыре года. Он был первым французским солдатом, вернувшимся домой, в Париж. За его спиной втиснутые в танки и полугусеничные машины бойцы небольшого отряда разразились восторженными криками.

Со всех концов площади Италии сотни парижан, поспешивших было в укрытие, заслышав лязганье гусениц приближающихся танков Дронна, теперь разглядывали эти непривычные силуэты скользящих по площади машин. Поборов замешательство, они вдруг поняли, что у этих солдат не было угловатых касок вермахта. Это были первые освободители Парижа.

«Американцы!» — вскрикнул кто-то, и при этом слове к машинам Дронна с прилегающих улиц, из всех подъездов хлынула бурлящая людская волна.

Пьер Кренес, корреспондент «Французского радио», пять дней назад отбитого бойцами Сопротивления у коллаборационистов, подбежал к первому же солдату, выбиравшемуся из головного танка Дронна «Шанпобер». Держа в руке микрофон, он радостно завопил: «А сейчас вы услышите голос первого французского солдата, первого простого французского солдата, прибывшего в Париж».

Сунув микрофон ошалевшему парню, Кренес задал первый вопрос, который пришел ему в голову в этот торжественный момент: «Откуда вы?»

— Из Константинополя, — ответил рядовой Фирмиам Пирлиан.

Почти час радио передавало безумную смесь из сообщений с мест, слухов и патриотических песен. Желая поскорее разнести по столице весть о прибытии Дронна, электрики на парижских электростанциях включили все рубильники, чтобы передачу могли слышать во всех уголках Парижа.

«Ликуйте, парижане! — кричал Пьер Шаффе на главной студии радиостанции. — Мы вышли в эфир, чтобы объявить вам о нашем освобождении. Дивизия Леклерка вошла в Париж. Мы сходим с ума от счастья!» Чтобы выразить глубину своих чувств, Шаффе продекламировал волнующую и столь подходящую к случаю строфу из «Возмездия» Виктора Гюго:

«Проснись! Покончи с позором!

Стань вновь великой Францией!

Стань вновь великим Парижем!»

С восторженными криками люди выскакивали на улицу, распахивали закрытые ставнями окна, бросались в объятия соседей, с которыми годами не разговаривали. Питаемое мощью парижских электростанций, радио разразилось громовыми звуками «Марсельезы». И тогда произошло нечто невероятное: в сотнях тысяч домов парижане, не сговариваясь, включили свои приемники на полную мощность и распахнули окна.

С балконов, из парадных и окон, на тротуарах, улицах и баррикадах — весь затемненный город, вновь обретший гордость и жизнь, пел вместе с радио. На несколько минут Париж окутался звуками этого гимна, волнами катившегося по его неосвещенным улицам.

Для падающего от усталости Раймона Дронна, стоявшего на ступенях городской ратуши, этот момент стал самым памятным в жизни. Мощные, таинственные звуки «Марсельезы», казалось, «вздымали на волне весь город». На налитые кровью глаза Дронна наворачивались слезы. Сейчас он мог думать только об одном: насколько лживой была пропаганда Виши, все четыре года изгнания внушавшая Дронну и его товарищам, что они были париями на своей собственной родине.

Едва затихли звуки «Марсельезы», как Шаффе вновь схватил микрофон. «Скажите всем приходским священникам, кто слышит меня, всем священникам, кого можно разыскать, — потребовал он, — чтобы они возвестили о прибытии союзников в Париж звоном церковных колоколов!»

Четыре года колокола Парижа оставались немыми. Ни разу за время оккупации их гулкие удары не призывали парижан на мессу, не объявляли о том, что «король родился» или «Христос воскрес», и даже не оповещали о кончине прихожанина. Теперь же по призыву Шаффе они сбросили с себя оковы и стряхнули пыль, накопившуюся за четыре года молчания и печали.

С южной башни Нотр-Дам уже послышался радостный перезвон огромного 14-тонного колокола парижского собора. С вершины Монмартра ему вторил «Савояр» — 19-тонный колокол Сакре-Кёр, отлитый в знак благодарности за окончание предыдущей оккупации Парижа.

Один за другим то в одном конце города, то в другом к ним присоединялись колокола других парижских церквей. Буквально в считанные минуты весь небосвод над Парижем дрожал от их величественного хора. Парижане, выглядывавшие в темноту из своих окон, рыдали от этого звука.

В своем чердачном убежище в Сен-Жермен-де-Пре влюбленная пара обернулась при этих звуках к стоявшему в комнате граммофону. Вывернув на полную мощность регулятор звука в своем маленьком, с ручным заводом аппарате, они поставили пластинку. Все соседи в округе могли слышать, как, смешиваясь с величественными раскатами колоколов, зазвучала запрещенная в годы оккупации музыка: американский джаз. Это была довоенная пластинка Луи Армстронга, исполнявшего «Бейсин стрит блюз».

Рудольф Рейс из немецкой военной полиции, который вместе с французским полицейским объявлял в воскресенье о таком недолговечном перемирии, организованном генеральным консулом Нордлингом, догадался, что означает этот колокольный звон. Своему другу, унтер-офицеру Отто Вестерманну, он объявил эту новость просто: «Вот и дождались». Капрал Альфред Холлеш наблюдал всю эту «незабываемую сцену» с крыши Министерства почт, телеграфа и телефона, где он услышал сначала разносившуюся по затемненным улицам мелодию «Марсельезы», а затем раскаты церковных колоколов, разбивавшиеся вокруг него, словно волны прибоя. Взволнованный Холлеш подумал: «Мы беспомощно наблюдаем, как уходят последние часы нашей свободы».

Но нигде во всем городе эти колокола не произвели большего впечатления, чем в маленькой освещенной свечами комнате на втором этаже отеля «Мёрис».

При первых же звуках, еще слабых и отдаленных, несвязный разговор фон Хольтица со своими подчиненными затих. Словно волна, накатывающаяся на берег, колокольный звон с нарастающей глубиной и мощью ворвался в открытые окна отеля.

Цита Креббен повернулась к Хольтицу. «Господин генерал, — обратилась она к нему, — колокола звонят. Разве вы не слышите?» Фон Хольтиц откинулся в кресле и на мгновение остановил на ней взгляд. Ему хотелось придать голосу суровость, но слова прозвучали отрешенно: «Да, я слышу. Я не глухой».

— Почему они звонят? — спросила двадцатитрехлетняя красавица.

— Почему они звонят? — переспросил Хольтиц. — Они звонят по нам, моя девочка. Они звонят, потому что союзники вошли в Париж. Как вы думаете, почему еще они станут звонить?

Глядя на стоящих рядом офицеров, Хольтиц прочитал на лицах некоторых из них шок и изумление, как будто каким-то образом, каким-то чудом им удалось убедить себя в том, что союзники на самом деле не придут.

— А чего вы еще ждали? — спросил он теперь уже гневно. — Вы сидели здесь многие годы в собственном воображаемом мирке. Что вы знаете об этой войне? Вы ничего не видели, кроме приятной жизни в Париже. Вы не видели того, что произошло с Германией в России и Нормандии.

Он говорил со злостью и горечью: «Господа, я могу сообщить вам нечто, что ускользнуло от вашего внимания в этой приятной парижской обстановке. Германия проиграла войну, и мы проиграли ее вместе с ней».

Его жестокие слова положили конец остаткам того веселья, которое еще сохранялось на их прощальной вечеринке. Полковник Яй налил себе последний бокал шампанского и в задумчивости повертел его перед глазами. Затем этот завсегдатай ночного Парижа сделал единственное, что ему оставалось в этот последний вечер в Париже, — пошел спать.

Граф Данкварт фон Арним тоже потихоньку удалился. В своем дневнике он отметил: «Я только что слышал звон колоколов на собственных похоронах». Потом молодой граф открыл «Историю Франции», но, взглянув на главу, которую собирался начать этим вечером, он задрожал и захлопнул книгу. Глава называлась «Варфоломеевская ночь».

Оставшись один в темном кабинете, Хольтиц взял трубку и вызвал — уже во второй раз за последние сутки — штаб группы армий «Б». Фон Унгер только что подтвердил то, о чем и так догадался комендант Большого Парижа: авангард войск союзников был уже в городе. Остальные, он был уверен, обрушатся на рассвете. Сквозь потрескивание на линии он наконец услышал голос начальника штаба.

— Добрый вечер, Шпейдель, — мрачно произнес Хольтиц. Затем добавил: — Послушайте. — Резким движением Хольтиц выставил трубку на улицу: ночной воздух вибрировал от торжественного гула парижских колоколов. В залитой неоновым светом стерильной чистоте подземного командного пункта Шпейделя, находившегося в 60 милях от Парижа, этот звук, казалось, пронизывал все пространство маленького кабинета. Шпейдель взглянул на своего помощника, капитана Эрнста Майша, слушавшего вместе с ним, затем на гравюру Нотр-Дам у себя над головой.

— Вы слышите этот звук, Шпейдель? — спросил Хольтиц.

— Да, — ответил Шпейдель, — слышу. Похоже на колокола.

— Это и есть звон колоколов, дорогой мой Шпейдель, — подтвердил Хольтиц. — Колокола Парижа звонят, чтобы известить город, что союзники уже здесь.

Наступила длинная пауза. Затем фон Хольтиц сообщил Шпейделю, что, как и было приказано, он подготовил «мосты, железнодорожные вокзалы, коммунальные службы и их административные здания к уничтожению». Может ли он, спросил Хольтиц, «рассчитывать на помощь группы армий «Б» в вызволении его самого и своих солдат из города после того, как будут выполнены взрывные работы?» Опять наступила долгая пауза.

— Нет, — ответил Шпейдель, — боюсь, что нет, господин генерал.

Хольтиц утомленно вздохнул и спросил: «Есть ли у вас для меня какие-либо последние распоряжения?» Шпейдель ответил отрицательно.

— Тогда, дорогой мой Шпейдель, — продолжал фон Хольтиц, — мне ничего не остается, как только попрощаться с вами. Прошу вас, присмотрите за моей женой и детьми в Баден-Бадене.

— Присмотрю, — ответил Шпейдель напряженным от волнения голосом, — обещаю вам.

В отеле «Мёрис» усталый командующий округом Большого Парижа повесил трубку. Больше ею он не воспользуется.