26
26
Для толпы, кружившей ранним утром по улице Севр, вокруг универмага «Бон марше», они были еще одной влюбленной парой. Почти касаясь друг друга лбами, они опирались на два велосипеда, тесно прижатых друг к другу на обочине, и о чем-то перешептывались. Девушка нежно привлекла его к себе и провела руками по волосам. В этот момент ловкие пальцы юноши перевесили крохотный велосипедный насос с его велосипеда на ее.
Девушка спокойно доехала домой и поднялась по трем лестничным пролетам в свою квартиру на улице Седийо. Заперев за собой дверь, она взяла с полки альбом по фламандской живописи в красном кожаном переплете, перелистала его, пока не нашла цветную репродукцию малоизвестной картины Брейгеля, и, зажав страницу между большим и указательным пальцами, вытянула из-под цветной репродукции листок папиросной бумаги. Затем отвинтила основание маленького велосипедного насоса, который передал ей ее возлюбленный, и извлекла оттуда еще один листок бумаги. Разгладив оба листка на столе, она приступила к работе.
Девушку звали Жоселин. Она была одной из двух шифровальщиц Сопротивления в Париже. На листке, который она прятала на книжных полках, содержалась информация, за которую гестапо заплатило бы по-королевски — кровью и золотом: шифр штаба голлистского движения во Франции. Жоселин была звеном в сложной цепочке, по которой все донесения поступали из Парижа в штаб «Свободной Франции» в Лондоне. Три радиопередатчика действовали в Париже и еще три — в пригородах. Парижские передатчики работали по четным дням, а пригородные — по нечетным. После обеда, когда шифровка будет завершена, Жоселин передаст сообщение, полученное ею у универмага «Бон марше», другому велосипедисту на набережной Вольтера. Тот, в свою очередь, доставит его в комнату горничной под самым карнизом дома № 8 по улице Вано. Там в нише над ржавым бачком унитаза находился один из передатчиков.
Долго обучавшаяся не читать зашифровываемые ею сообщения, Жоселин не обратила внимания и на это, аккуратно расправленное на рабочем столе. Это было первое после возвращения донесение Шабана в Лондон. Но при взгляде на последний из пятизначных блоков шифровки она вздрогнула. Тогда она вернулась к началу текста и вопреки инструкции прочла его.
«СИТУАЦИЯ В ПАРИЖЕ ЧРЕЗВЫЧАЙНО НАПРЯЖЕННАЯ. ЗАБАСТОВКА ПОЛИЦИИ, ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНИКОВ, ПОЧТЫ И УСИЛИВАЮЩАЯСЯ ТЕНДЕНЦИЯ К ВСЕОБЩЕЙ ЗАБАСТОВКЕ. ВСЕ УСЛОВИЯ, НЕОБХОДИМЫЕ ДЛЯ ВОССТАНИЯ, СОЗДАНЫ.
ЛЮБОГО МЕСТНОГО ИНЦИДЕНТА — СПОНТАННОГО, СПРОВОЦИРОВАННОГО ПРОТИВНИКОМ ИЛИ ДАЖЕ НЕТЕРПЕЛИВЫМИ ГРУППАМИ СОПРОТИВЛЕНИЯ — БУДЕТ ДОСТАТОЧНО ДЛЯ ВОЗНИКНОВЕНИЯ САМЫХ ТЯЖЕЛЫХ ПОСЛЕДСТВИЙ С КРОВАВЫМИ РЕПРЕССИЯМИ, В ОТНОШЕНИИ КОТОРЫХ НЕМЦЫ, ПО-ВИДИМОМУ, УЖЕ ПРИНЯЛИ РЕШЕНИЕ И СОБРАЛИ НЕОБХОДИМЫЕ СИЛЫ. СИТУАЦИЯ УХУДШАЕТСЯ В РЕЗУЛЬТАТЕ БЕЗДЕЙСТВИЯ КОММУНАЛЬНЫХ СЛУЖБ: НЕТ ГАЗА, ЭЛЕКТРИЧЕСТВО ПОЛТОРА ЧАСА В ДЕНЬ, В НЕКОТОРЫХ РАЙОНАХ ГОРОДА ОТСУТСТВУЕТ ВОДА, ПОЛОЖЕНИЕ С ПРОДОВОЛЬСТВИЕМ КАТАСТРОФИЧЕСКОЕ. НЕОБХОДИМО ВАШЕ ОБРАЩЕНИЕ К СОЮЗНИКАМ С ПРОСЬБОЙ О БЫСТРОЙ ОККУПАЦИИ ПАРИЖА. ОФИЦИАЛЬНО ПРЕДУПРЕДИТЕ НАСЕЛЕНИЕ В САМЫХ РЕЗКИХ НЕДВУСМЫСЛЕННЫХ ВЫРАЖЕНИЯХ, ВОЗМОЖНО ЧЕРЕЗ БИ-БИ-СИ, О НЕОБХОДИМОСТИ ИЗБЕЖАТЬ НОВОЙ ВАРШАВЫ».
«Варшава», — подумала Жоселин. Неужели дело дошло до этого? Под окном она видела мягкую зелень верхушек деревьев, вытянувшихся вдоль Марсова поля к подножию Эйфелевой башни. Неужели, спрашивала она себя, ничего этого в конце концов не останется?
* * *
В семи милях к югу от Парижа, в районе Пти-Кламар, находилась кольцевая дорожная развилка, украшенная ржавой вывеской, рекламирующей мыло фирмы «Кадум». Полковник Роль подкатил на велосипеде по отливающему черным блеском парижскому шоссе, повернув на кольцо, затем неторопливо объехал вокруг центрального островка и затормозил у устранявшего поломку велосипедиста. Мужчины кивнули друг другу. Роль спросил, не нужна ли помощь. Они перебросились еще несколькими словами, после чего мужчина, ремонтировавший велосипед, встал и уехал. Роль последовал за ним.
Шесть раз за последние три часа Раймон Боке, шахтер из Лилля, разыгрывал эту маленькую сценку, которую только что завершил под ржавой вывеской «Кадум». Каждый раз он вел за собой нового попутчика и, как намеревался проделать и с Ролем, доставлял своих благожелателей к крытой жестью лачуге по улице Алсас, 9, в Кламаре. Там, в глубине чахлого огорода, обнесенного обшарпанным штакетником, в тесной комнатушке размером с келью монаха сидели пять членов Парижского комитета освобождения.
Андре Толле, вспыльчивый, небольшого роста коммунист, возглавлявший этот комитет, принял первое в тот день решение: курить никто не будет. Толле хотел быть уверен, что ничто не выдаст их местонахождение в тот день.
Он не мог допустить, чтобы совещание было чем-то прервано. Он созвал этих людей в заброшенную лачугу для принятия самого важного из всех решений, которые когда-либо поручались его комитету. Толле хорошо понимал, что это решение может привести к полному уничтожению самого прекрасного в мире города и стоить жизни, может быть, тысячам его жителей. В этом жалком домишке в конце проселочной дороги Андре Толле предложил четырем другим участникам дать согласие на вооруженное восстание на улицах Парижа.
Даже такой убежденный сторонник подобного решения, как Толле, позднее вспоминал, что «шансов почти не было». Он предвидел, что его решение обрушит на Париж «массовые репрессии». Однако двумя сутками ранее Толле получил приказ партийного руководства. Он не мог покинуть этого заседания, не заручившись поддержкой, которая придала бы вид политической законности тому делу, которое они собирались начать на следующий день, чего бы это ни стоило. Даже плакаты с призывом к горожанам взяться за оружие уже были отпечатаны и тщательно припрятаны на чердаке фабрики в Монруже.
План партии был прост: как только восстание начнется, считали ее руководители, остановить его будет уже невозможно. На этом тайном совещании комитета им необходимо было получить политическое прикрытие, оправдывавшее их действия. Затем они начнут восстание, его поддержат тысячи патриотически настроенных членов ФФИ, которые не были коммунистами, но горели желанием сражаться с немцами. К тому времени, когда гол-листы узнают об их решении, дело уже будет сделано. Восстание уже будет идти полным ходом под руководством коммунистов. Существенным моментом этого плана было: скрывать его от Шабана, Пароди и других руководителей голлистов до тех пор, когда остановить восстание они уже не смогут.
Через два часа пятеро собравшихся один за другим незаметно покинули укрытие. Последним уходил Толле. Он был счастлив и полон решимости. Он победил. Он и партия, которую он представлял, получат свое восстание — восстание, которое запретил Шарль де Голль и союзники. Оно начнется втайне от Шабана и руководителей голлистов на следующее утро.
* * *
В самом конце перрона, в дальнем углу станции Нанси, который указал ей сочувствующий железнодорожник, Мари-Элен Лефошё возобновила свое дежурство. За два с половиной дня без сна и отдыха она преодолела 183 мили — три четверти пути в Германию. На душе у нее было тяжело; двигаться дальше не было сил.
Как и в день Успения, лучи палящего солнца били в состав сквозь ажурные переплеты крыши, переброшенной через перрон. Мари-Элен слышала слабые, полные отчаяния голоса людей, моливших о глотке воды. Время от времени раздавался еще более страшный звук: дикий вопль бьющегося в истерике заключенного.
Через некоторое время — она не помнила, сколько ей пришлось ждать, — вокруг состава забегала охрана и железнодорожники. Усилия генерального консула Нордлинга и Бобби Бендера в Париже увенчались успехом, но остановить этот последний эшелон им не удалось. Гестапо ни за что не хотело уступать добычу — этот груз человеческих страданий.
При первом рывке локомотива раздался короткий, отозвавшийся эхом удар вагонов друг о друга. Затем медленно длинный состав начал выползать со станции. Через закрытые двери уходящего поезда до слуха Мари-Элен вновь, как и на станции Пантен, донеслись гордые слова «Марсельезы». Набирая скорость, поезд вышел из-под станционного навеса под палящие лучи солнца и скрылся в конце перрона. Она не двигалась до тех пор, пока еще были видны его уменьшающиеся очертания, пока в тишине опустевшей станции не затихло эхо последнего гудка.
Когда она повернула назад, поезд уже карабкался через холмистые виноградники Эльзаса в сторону Страсбурга и Рейна. Больше он не останавливался, пока не доставил 2453 пассажиров к воротам Равенсбрюка и Бухенвальда. Из этих 2453 непокорных мужчин и женщин во Францию вернутся меньше трехсот.
* * *
Стоявший на балконе мужчина наблюдал, как девушка в белой блузке и полосатой юбке поворачивала за угол улицы Монмартр. Когда девушка скрылась из виду, тридцатичетырехлетний Ив Байе достал из кармана изготовленную из эрзац-табака сигарету, прикурил и с облегчением затянулся. «На этот раз сработает», — подумал Байе. Байе возглавлял голлистский отряд Сопротивления в парижском полицейском корпусе, то есть одну из трех организаций, боровшихся за контроль над теми 20 000 человек, которых хотел подчинить себе Роль. Сюзанна, его связная, везла к Шатильонским воротам три конверта, спрятанных в подкладку сумки, висевшей у нее на плече. В этих конвертах находились три идентичных сообщения — по одному для каждой из полицейских групп Сопротивления. Это были самые важные сообщения, которые ему когда-либо поручали отправить.
Было почти восемь вечера. В девять комендантский час отрежет город от внешнего мира на целую ночь. Ив Байе знал, что у Сюзанны было достаточно времени, чтобы доставить все три конверта по месту назначения — в кафе, куда Байе направлял донесения для последующей передачи, — и вернуться обратно. Он улыбнулся при мысли, что в эту ночь комендантский час генерала фон Хольтица послужит делу генерала де Голля. Комендантский час помешает одному из трех конвертов, которые везла Сюзанна, попасть в место назначения. Именно это и было нужно Байе. Сообщение, которое в эту ночь не дойдет до места, было адресовано самому крупному и мощному отряду Сопротивления в полиции, контролировавшемуся коммунистической партией. Этой ночью коммунисты станут жертвами собственной одержимости конспирацией. В отличие от двух других подпольных групп, коммунисты получали сообщения не через один, а через два промежуточных пункта доставки. Поэтому отправленное с Сюзанной сообщение пролежит всю ночь в их втором почтовом ящике.
Александр Пароди, политический глава голлистского Сопротивления во Франции, получил информацию от гол-листа, тайно внедренного в комитет Андре Толле, что коммунисты начнут восстание на следующий день. Узнав эту ошеломляющую новость, Пароди принял смелое решение.
Если коммунисты решили действовать, он тоже будет действовать. Только он будет действовать быстрее. Он лишит их наиболее важного общественного здания в Париже, города в городе, каковым была Префектура полиции. В доставленных Сюзанной записках содержался приказ полицейским Парижа собраться на следующий день, 19 августа, в 7 часов утра на улицах, прилегающих к огромной каменной крепости, расположенной недалеко от Нотр-Дам. Оттуда под руководством Байе они пойдут на штурм Префектуры полиции.
В туалете кафе Сюзанна извлекла записки из своей сумки. Через несколько минут она передала их сыну владельца кафе, просунув под деревянный поднос, на котором он подал ей эрзац-лимонад. Было 8.30. Байе рассчитал все точно. Завтра под восемьсотлетними стенами собора Нотр-Дам полицейские Парижа соберутся для выполнения первой задачи восстания, столь тщательно подготовленного коммунистами. Но коммунистическая партия не будет присутствовать на этом рандеву.
* * *
С высоты десяти тысяч футов капитан Клод Ги наблюдал, как Атласские горы Марокко, залитые пурпуром в лучах заходящего солнца, медленно проплывали под крыльями его «локхида», носившего название «Франция». Напротив него, накрепко пристегнутый к креслу, с вызывающе торчащей изо рта сигарой сидел, глядя прямо перед собой, Шарль де Голль. Ги знал, де Голль терпеть не мог летать. Он редко разговаривал в полете. И на этот раз генерал едва ли сказал пару слов с того самого момента, как три часа назад они вылетели из Алжира, начав первый этап самого важного, вероятно, перелета, который совершил де Голль с июня 1940 года, когда покинул Францию. Он с головой ушел в свои мысли.
Первый из тех инцидентов, которые буквально преследовали его на всем пути, уже задержал их вылет из Алжира в Касабланку на семь часов. Беспокоясь по поводу того, что самолет де Голля не обладал ни дальностью полета, ни запасом горючего, требовавшегося для перелета из Гибралтара в Шербур, американское командование в Алжире предоставило в его распоряжение самолет В-17 с американским экипажем. Де Голль нехотя принял эту помощь. Но затем, при посадке в алжирском аэропорту Мезон-Бланш, где находился де Голль, В-17 проскочил посадочную полосу и сломал шасси. Де Голль был убежден, что этот несчастный случай — часть преднамеренного плана американцев задержать его возвращение во Францию. Глядя на поврежденный самолет, он заметил: «Надеюсь, вы не думаете, что они подсовывают мне свои самолеты лишь из чувства доброй воли?»
Однако, считал Ги, эти проблемы были на время забыты. В Касабланке их ждал другой В-17. Мысли сидевшего напротив человека витали вокруг гораздо более сложных вопросов, которые предстояло решить. Для де Голля это было началом конца длинной дороги, на которую он вступил в одиночестве, обратившись с воззванием 18 июня 1940 года. В конце этой дороги находился Париж, город, который де Голль четыре года назад покинул как никому не известный бригадный генерал. Для того чтобы вернуться туда, де Голль был готов пойти против воли союзников, задушить своих политических противников, даже рисковать собственной жизнью. Именно там и только там будет получен ответ на предложение, которое стояло за его смелым шагом, предпринятым четыре года назад.
Позже покажется странным, что он не знал, каков будет этот ответ. Но в тот момент, когда они летели в окрашенном закатом африканском небе, Ги понимал, что де Голль все еще мучается сомнениями и вопросами. И прежде всего он по-прежнему не знал, готов ли народ Франции признать его своим лидером. Де Голль хорошо понимал: есть лишь одно место, где он может получить ответ на этот вопрос, — улицы Парижа.
Всего через неделю на этих улицах меланхоличному пассажиру «Франции» предстояла встреча с историей.