Валерий Сендеров. Непоследняя битва

Валерий Сендеров.

Непоследняя битва

(ИДЕОЛОГИЯ CONTRA РЕФОРМЫ)

1 марта 1881 года Александр II одобрил предложения комиссии Лорис-Меликова, окончательная редакция объявления о созыве депутатских комиссий должна была быть подписана через 3 дня. Час спустя бомба террориста Гриневицкого изменила путь истории, прервав ход российских реформ.

С таким описанием роковых событий мы сталкиваемся нередко. Да как же ещё и описывать их? Кажется, так ясно: получили бы мы через три дня Конституцию… Но в контексте эпохи цепочка событий – как состоявшихся, так и находившихся словно бы на пороге – смотрелась не совсем так, как из сегодняшних дней. И вовсе не были столь оптимистичны оценки современниками, сподвижниками Александра, открывающихся перспектив… Но мы не будем их пока приводить: больно уж они покажутся неожиданными и парадоксальными. Попытаемся прежде разобраться в ситуации в России на ключевом перевале её судьбы. Начнем с простейшего уточнения: преобразования вовсе не были решительно «зарублены» новым царём. Какие-то он прервал, какие-то продолжил. Понижение выкупных платежей и переход к обязательному выкупу, учреждение государственных ипотечных банков, законы о переселениях крестьян… Это и многое другое было очевидным развитием реформ 60-х годов. При неприязни к отставленному военному министру Милютину царь оставил в неприкосновенности плод его трудов: преимущества нового устроения армии были очевидны. Существовало даже мнение, что к концу жизни Александр III готов был окончательно встать на реформистский путь. Так считал Сергей Витте, весьма компетентный и информированный человек. Нет, преобразования не были фактически прерваны. Изменилась лишь, как сказали бы сегодня, сама парадигма российских реформ. Именно, реформы продолжались. Но происходило это уже в другой, новой стране.

Другая страна. «Другая, новая»… Эти определения могут, конечно, показаться эмоциональным преувеличением. Давайте разберёмся в этом важном вопросе. Не стремясь к эффектной парадоксальности. Но если того настоятельно потребуют факты – не отмахиваясь от неё.

Когда в стране кардинально меняются: правящий слой и отношение к праву; идеология; внутренняя и внешняя политика – в их важнейших аспектах – вправе ли мы считать, что сама страна как таковая радикально переменилась? При этом новая страна может декларировать, афишировать свой разрыв с подменённой (так поступал СССР). Или же, подобно Третьему Рейху, не делать этого – в этом случае может даже существовать иллюзия сохранения прошлого… Посмотрим по пунктам: что и как изменилось в России при последних двух её царях.

Гениальным нововведением Петра было учреждение Табели о рангах. В допетровской истории мы видим в основном родовитых бояр. Но немало было и талантливых людей из низов, оказывавших государям важные услуги – подчас весьма сомнительного свойства. Петровские преобразования открыли дорогу к службе тысячам россиян: люди разных сословий теперь могли, служа в меру своих талантов Отечеству, продвигаться по чиновной лестнице. Это был своеобразный вариант цензовой демократии: охватывающие широкий слой народа возможности, стартовое равенство, зависимость положения в обществе от личных талантов и успехов. Но в России значимость фигуры определял не срок оседлости, не нажитое богатство – а успешная, либо долгая беспорочная, служба государству. И идея быстро привилась: петровское чиновничество стало орудием европеизации страны. Такая «вертикаль» имела, конечно, и существенные минусы; но трудно даже представить себе иной способ оцивилизовывания бескрайней России. А этот – работал. Нужные дела делались постепенно, огромным кропотливым трудом. И исторические деятели приходили в определённом смысле на готовое, рутинная работа часто бывала проделана «крапивным семенем» до них. На долю, например, великой Екатерины – великие выпали и дела. Ей не пришлось отвлекаться на многое, от упорядочивания финансов до повышения образовательного уровня духовенства. Всё это проделал при её «танцующих» предшественницах российский служилый класс.

Но и досталось же этому классу. Кто только не кидал в него грязь. После свержения России Временное правительство, не сомневаясь в либеральной лжи о «вечной российской коррупции», возжелало доказать эту самую коррупцию в верхах. Сколь «демократичными» методами действовали победители – узнаем из дневников левого эсера по убеждениям, секретаря Следственной комиссии Александра Блока. Каков же оказался итог трудов?

«Врасплох, совершенно врасплох был захвачен российский старый дом. И что же открылось? Истинно диву надо даваться, какие пустяки открылись! А ведь захватили этот дом как раз при том строе, из которого сделали истинно мировой жупел. Что открыли? Изумительно: ровно ничего!» (И. Бунин).

Но не клевета слева добила, деморализовала российский правящий слой. Запрещённая при Николае, славянофильская идеология основывалась на шельмовании «преграды». Отделявшей Царя от народа, народ – от Царя. Преградой же как раз и была «немецкая» (европейская, сказали бы сегодня) российская государственность. Имперский правящий слой. «Не русские», «не наши» люди: антинемецкая паранойя в России последних десятилетий не уступала антисемитской. Но последняя оставалась, за немногими исключениями, достоянием погромной черни; в клеймении же «кнуто-германской империи» Аксаков с Самариным не отставали от Герцена с Бакуниным.

Но – скажут нам – это всё-таки были лишь идеологические заклинания. Вряд ли их произносил сам царь; и у власти оставалась всё та же «немецкая» бюрократия… Оставалась ли? Посмотрим, как принимались в России решения. Важнейшие. Ну, например, – о вступлении России в мировую войну.

Бюрократия была решительно против, она понимала интересы страны. Считавшийся ограниченным служакой Дурново подал записку царю, с абсолютной точностью описав неизбежные последствия войны для России. Те же доводы выдвинул председатель кабинета министров Коковцев. Кто же тогда принял решение о начале войны для России? Пара приближённых царя, имена-то которых известны сегодня лишь специалисту. «Чувствую, что России будет от войны добро», – были их государственные доводы. Ясно, что это чувство было безошибочным: чего стоили по сравнению с ним аргументы «не знающих русского народа» Коковцева с Дурново?

Не правда ли, знакомая картина? И в послесталинском СССР «спецы» спокойно сидели на своих местах. И в СССР их мнения выслушивались: верхи желали принимать решения, взвесив все доводы. И принимали их. Исходя, разумеется, из высоких идеологических соображений.

Это и была – напророченная Достоевским власть над Россией «серых зипунов». Это и была – реальная распутинщина. В ухудшенном варианте: сам-то Гришка интуиции на важные вопросы вовсе не был лишён.

Бюрократия была, среди прочего, единственным носителем идеи права в стране. И к XX веку идея уже во многом привилась – по крайней мере, в городских, европеизированных слоях. Из неожиданных, косвенных источников узнаём мы об этом: пишущее сословие у нас никогда не уделяло и малого внимания идее права. Но отпечатки общественных настроений остались всё же запечатлёнными – то там, то сям. Вот адрес Александру II вчерашних крепостных, петербургских рабочих – сюсюкающие о страдающем брате народолюбцы не поднимались до такого как в этом адресе рассуждения о новых народных обязанностях и правах. А вот – много позже – реакция различных слоёв на убийство Распутина: люди, вчера ещё ненавидевшие временщика из низов, оказались потрясёнными. Разумеется, не пролитой кровью: Распутина и после смерти не жалели, да тех же, допустим, офицеров кровопролитием и не смутишь. Потрясало совсем другое: «Как? Что же это такое? У нас, в Российской Империи, нет другого, законного способа избавиться от прохвоста?» Такая реакция и сегодня вызывает удивление, наверняка она оказалась неожиданной и для убийц. Но была она, в той же офицерской среде, весьма нередкой.

Словом, семена права были в России уже посеяны. И даже давали уже различимые всходы. Пока не ударил по ним славянофильский мороз.

По причинам органическим

Мы совсем обделены

Здравым смыслом юридическим,

Сим исчадьем сатаны.

Широки натуры русские,

Нашей правды идеал

Не влезает в рамки узкие

Юридических начал.

Эта пародия точно передаёт аксаковский взгляд на проблему права. И пропаганда «широты» попадала в цель: проблема права всегда была на Руси одной из больных и тяжёлых. В спорах с этим некоторые публицисты подчёркивают обычно мягкость, гуманность российской жизни. Но это же просто разные вопросы. «Жертв Варфоломеевской ночи много больше, чем жертв Ивана IV». Сколько раз мы слышали этот довод. Как будто дело только в количестве жертв. В Европе убивали носителей иного религиозного мировоззрения. То есть, враждебного, преступного – врагами и преступниками считали своих противников и жертвы, и палачи. Иван же был страшен не столько жестокостью, ею трудно было кого-либо ужаснуть. Сколько гордо провозглашаемой идеей перебора людишек. «В животе холопьев своих государь волен». Идея эта жила на Руси, гуманизм губернаторов и жалостливость цариц не меняли подобных глубинных убеждений. Лишь сугубо сверху, в качестве чужеродной насаждалась в стране идея права. Насаждалась через бюрократию – через искусственную же «вертикаль». Но всё-таки не только через неё.

В XVIII–XIX веках существовало важное понятие – анекдот, значило оно вовсе не то, что в наши дни. Анекдот был занимательным – но и назидательным, поучительным рассказом. О важных, исторических лицах; прежде всего о царях. Шутливые, запоминающиеся случаи давали пример, показывали, каким надлежит быть. Анекдот мог быть выдуман, мог быть историчен – но суть событий и настроений он обычно точно передавал.

Вот несколько анекдотов позапрошлого века.

…Возвращаясь откуда-то в Петербург, Николай Павлович угодил в холерный карантин. Болезнь уже сошла на нет, императора ждали в столице важные дела. Но он отсидел в карантине весь положенный срок. Царь сказал: «Закон есть закон!» Окружающие, правда, не поняли поданного примера. «Чудит батюшка, – сказали они. – Что ж, на всё его царская воля».

А вот уже другие анекдоты. Времён уже предпоследнего царя.

…Доложили царю, что какой-то мужик в его портрет плюнул. И посажен за это на полгода (! – В.С.) в тюрьму. «Что? – грозно вопросил государь. – Я этого болвана должен ещё кормить? Выпустить и сказать, что я на него тоже плевать хотел!»

…Какая-то пожилая революционерка, очередная бабушка русской революции, нарвалась наконец на арест. Но пострадать не получилось. «Отпустить старую дуру!» – повелел царь. И пристыжённая страдалица под общий хохот вернулась в свою комфортабельную квартиру.

Такие вот анекдоты. В первом перед нами педантичный прусский офицер – образ, никогда не вызывавший всенародных симпатий. А в последних – добродушный, властный хозяин. Перед ним – явные преступники? Ну и наплевать: п-шли, свиньи, отсюда вон!

Симпатично. Но боком выйдет купецкая стилистика из пьес Островского. Когда совсем уж не добродушные хозяева выйдут в России в цари…

Что там дальше идёт в нашем списке? Идеология? Ну, этот – определяющий – вопрос мы оставим под конец. А пока поговорим вкратце о новой внутренней и внешней политике. Бросая взгляд на на внешнюю, остановим его на двух важнейших её вопросах.

Первый из них – переориентация с Германии на Антанту. Пагубность её очевидна: без неё не было бы по-видимому в XX веке ни российских, ни мировых катастроф. Кто, интересно, и как стал бы раскачивать – внешне ли, изнутри – монолит сильнейших консервативных государств Европы? И очевидность эту признают и ярые апологеты Александра III. Но пытаются смягчить оценку роковой ошибки: сыграли роль личные антипатии царя, да и сами немецкие властители порой вели себя с нами мерзко… Что ж, и до этого всякое бывало; да только основной наш имперский вектор был связан с Германией кардинально. И пока императоры понимали это – убийственный стратегический союз с Антантой был для России исключён.

А второй решающий вопрос внешней политики – панславистский.

«Славянство не должно возбуждать в нас никакого сочувствия. Оно само по себе, а мы сами по себе… Мы без него устроили своё государство… а оно не успело ничего создать и теперь окончило своё историческое существование». Так, вполне однозначно, смотрело николаевское правительство на проблему всеславянского единения. И это был истинно-римский подход. «Друг римского народа» – был высший титул, даруемый первой европейской империей народам «внешним». Друг был обязан поддерживать империю в её начинаниях – и сам при этом всегда мог рассчитывать на её помощь и силу. И если бы римлянину сказали, что друзей следует выбирать по их произношению и цвету волос, он наверняка просто не понял бы этого.

Но уже при Александре II здравая политика сменяется славянобесием. «Мы устроили своё государство» – теперь мы с дубиной национализма приступили к разрушению его. И следующее царствование сделало панславистское разрушительство уже необратимым. Нужды нет, что идеологический конструкт не имел и отдалённого отношения к реальности: ориентация балканских «братушек» была откровенно проевропейской, от России они открещивались как могли. Но, разумеется, не от огромной русской помощи… Впрочем, славянское единение находило отклик в балканских сердцах. Спор шёл о мелочах: Великой Сербии или Великой Болгарии надлежит единение возглавить. Поскольку силы братушек оказались равными, сменившие османское иго кровопролитные войны не дали ответа на волнующий вопрос.

Несоответствие реальности идеализму было курьёзным, наша дипломатия на конгрессах не раз делалась предметом откровенных насмешек. И не замечать этого было нельзя. «У России два союзника – её армия и ее флот». Союзников, положим, и ранее было не густо; случайно ли, однако, именно царствование Александра III родило пессимистический афоризм? И не перепутаны ли в нём следствие с причиной? Политику европейской державы России невозможно было не учитывать в общем концерте. Теперь такой политики попросту не существовало. И лишь с материальной мощью новоявленной Порты не считаться было нельзя.

Два вопроса внутренней политики, внутренней жизни были решающими, национальный и крестьянский; именно их неразрешимость сделалась вскоре главной причиной гибели страны. При этом суть второго вопроса была вовсе не в земельной собственности: дворянские владения быстро таяли, и потребность в их переделе всё более превращалась в лишь психологический феномен. А вот психология основной массы крестьянства трагической для России проблемой действительно была: страшным наследием крепостного права было социальное иждивенчество, отсутствие у половины страны начальных представлений о гражданских обязанностях и правах.

И николаевское правительство понимало проблему, неутомимый Киселёв четверть века приучал к самостоятельности государственных крестьян. Итог был неутешителен: подопечные завидовали крепостным собратьям, помещики же издевательски говорили министру: его эксперименты в глазах мужика – наглядная агитация за крепостное право. (Ну, правда, народолюбивый Глеб Успенский считал всё-таки стремящейся к самостоятельности аж пятую часть деревенского населения…) Но как бы то ни было, а работа шла. Не очень эффектная, но, пожалуй, необходимейшая из реформаторских работ: её неудача с гарантией топила любые итоги остальных преобразований.

В «русском царстве» Александра III о такой работе не приходилось и говорить: «чёрный народ» мыслился этакой благой, с общинно-«соборным» разумом, псевдомистической массой. Если слово «разум» вообще уместно, скорее речь шла о невнятном нутряном чувстве, благочестиво обращённом на Царя. Это была трудно формулируемая, но законченная, интуитивно ясная ценностная система, в носителе индивидуального сознания она справедливо чуяла инородца, врага. Ставка на «богоносца» оказалась не такой уж утопичной: она мощно обыдляла народ. И ранее на окраинах бывали острые конфликты, и ранее «народность» формально декларировалась в уваровской триаде. Но именно окончательное растление «чернонародием» не могло не перерасти в погромщину, это быстро подтвердили события на юге страны.

О самом же динамитном, национальном вопросе всем известно и без нас. Чтобы показать дистанцию, отделившую «русское царство» от петровскониколаевской империи, ограничимся лишь некоторыми цитатами. В комментариях они не нуждаются, отметим лишь их представительность: мы приводим программные высказывания царей, Победоносцева, крупнейших публицистов.

«Население состоит из двадцати различных народностей, совсем непохожих друг на друга… необходимо сшить такое платье, которое оказалось бы пригодно всем». –Письмо Екатерины II из Казани.

«В конце у меня поставлено: попечение о благе народа, а не народов, как сказано было в прежней и в печатной редакции. И в 1856 году это слово – народов – казалось странным. Замечали, что австрийский император может говорить о своих народах, а у нас народ один и власть единая». Так Константин Победоносцев правил Манифест о вступлении на царство Александра III.

«Император Николай, подойдя ко мне, с улыбкой спросил, показывая на присутствующих: “Вы, вероятнее всего, думаете, что находитесь среди русских, но вы ошибаетесь: вот немец, там поляк, тут армянин, вон грузин, там, подальше, – татарин, здесь – финляндец, а всё это вместе и есть Россия”» – маркиз Астольф де Кюстин, «Россия в 1839 году».

«Национальный интерес нам диктует ограничение евреев в русских учебных заведениях, между тем со времен императора Николая чуть не насильно загоняли евреев в русские училища, в русские гимназии и университеты. Результат был тот, что евреи, конечно, не стали русскими, но стали космополитами…» – Василий Розанов.

«Притворяться всечеловеками, ухаживать за враждебными инородцами, натаскивать в Россию евреев, поляков, армян, латышей, финляндцев, немцев, сдавать им постепенно все государственные и общественные позиции – вот что наши либералы называют имперской политикой. Нет… это не политика вовсе, это – самоубийство… Империя – как живое тело – не мир, а постоянная и неукротимая борьба за жизнь, причём победа даётся сильным, а не слюнявым. Русская Империя есть живое царствование русского племени, постоянное одоление нерусских элементов, постоянное и непрерывное подчинение себе национальностей, враждебных нам», – М. Меньшиков. «Нецарственный империализм», 1910 год.

Надо ли доказывать после этого, что Россия Царя-Миротворца была уже – другая страна? Идеология заразила её болезнями, достаточными для умерщвления и десяти царств. И болеутоляющие таблетки реформ на ход болезней уже почти не влияли.

Мы оказались, однако, перед странной хронологией. Империя Николая; потом – эпоха Великих реформ; потом мы тотчас оказывается в самой утробе «Русского Царства». Следовательно…

Путь из Европы. Ну, нет. Всё-таки не «следовательно». К пещерному антиевропеизму привёл, конечно же, не сам ход реформ. А мощная идеология, сформировавшаяся в противовес, – параллельно ему. Вот лишь некоторые вехи этой идеологии.

Реформы были в разгаре, когда, в 1868 году, вышло первое издание «России и Европы» Николая Данилевского. За первым изданием многосотстраничного труда последовали ещё два – успех небывалый. Он удивительно противоречил уничтожающим отзывам о книге – как противников её, так и друзей: злая ирония Константина Леонтьева, идейного ученика Данилевского, была убийственней последовательной критики труда Владимиром Соловьёвым. Ничего удивительного в этом нет. Ещё не порабощённая идеологией, русская культура, в том числе рассуждающая, философская, была прежде всего – именно Культурой. И в духовном пространстве, в коем свободно сосуществовали Леонтьев и Герцен, Хомяков и Чаадаев, места Данилевскому попросту не нашлось. Труд его, прежде всего, – просто слабая, плохая книга. Вялая, плохо выстроенная, написанная невыразительным языком. Сегодня она снова усиленно переиздается, и снова легко найти восторженных идейных апологетов её. А попробуйте сыскать читателя, до конца и без пропусков осилившего эпохальный труд. Может, перед нами «гегелевский» феномен: великое содержание, ради которого через невыносимость изложения стоит продираться?

Всякий, кто слышал хоть что-либо о Данилевском, твёрдо усвоил: перед нами основатель теории культурно-исторических типов, на полстолетия он опередил плагиатора Шпенглера… Но в таких вопросах важно не что: легко указать ещё десятки формальных предшественников «шпенглеризма». Важно – как. Среди десяти «типов» Данилевского почему-то три древнееврейских. Зато наглухо отсутствуют буддизм с исламом. И рассуждения об этом странном сообществе культур едва ли не удивительней его состава. Древние евреи, оказывается, были «одноосной», чисто религиозной культурой… ничего не передавшей остальному миру…

Есть тип авторов, которым восторженно прощается полный разрыв со здравым смыслом. Ибо смысла у Карла Маркса или Альфреда Розенберга никто и не ищет. Ищут гениального пророчества, нового, последнего слова о стране и мире. В чём же это, мгновенно поработившее русское общество, «новое слово» Николая Данилевского?

«Католицизм – продукт лжи, гордости и невежества… Протестантство есть отрицание религии вообще…» «Россия не иначе может занять достойное себя и славянства место в истории, как став главою особой, самостоятельной системы государств и служа противовесом Европе во всей её общности и целостности…»

Не будем продолжать. Потому что – скучно. Прогресс идёт вперёд, и сегодня всё это – просто набор банальностей из проходной передовицы газеты «Завтра». Но тогда-то – это было ещё далеко не так: Данилевский первым презрительно обозвал «европейничаньем» всё дело петрово. Он первым довёл до законченной системы десятки новаторских истин, примеры коих мы выше привели.

Оценим Данилевского по достоинству. Книга его – воистину качественный барьер. По одну его сторону шеллингианцы-славянофилы, поклонник Средневековья и католичества Константин Леонтьев. В общем, всё то, что по точному определению историка Рязановского было «существенно братским спором с Европой». А по другую… По другую – Данилевский и другие. Последователи «славянского Нострадамуса» ничего к его наследию не добавили по сей день. Наследие это прежнее: сухая, мелочно-педантичная ненависть к Европе, угрюмое особнячество, в коем искра творчества, созидания давно не горит… Одним махом Данилевскому удалось выписать «русский вопрос» из контекста великой русско-европейской культуры.

При Александре III теории Данилевского будут рекомендованы гимназическим учителям. Но будет-то это не причиной, а следствием. Следствием успеха «России и Европы» в русском обществе.

Кто не знает «Третьего Рима»? Диковинный экзотический образ стал одним из знаковых политических стереотипов. Остров истинной веры средь моря зла, Ковчег Спасения от грядущего Антихриста, Последнее Царство, существованием своим удерживающее мир… Образы, от которых захватывает дух. Но содержание их довольно просто: держись на космическом расстоянии от мира зла. Ещё

проще и конкретнее: от Европы.

Всё это – повторимся – знает сегодня любой. Но генеалогию учения вам скорее всего укажут неверно. Скажут, что всё это возвестил в трёх своих посланиях в XVI веке старец Филофей. Между тем в посланиях Филофея «Третьему Риму» уделено около двадцати строк. Тематика их совсем другая: старца волнуют масштабы содомии. Да проблема церковных имуществ: во времена Филофея стала в очередной раз острой вечная церковно-государственная распря вокруг монастырских сёл. Что мог писать государю по таким поводам Филофей? Храни в чистоте народ свой, Великий Князь. Да монастыри не обижай. А не то смотри: отымется от тебя святое твое царство. Последнее прибежище человеков: твой праведный, единственный, твой последний Рим… Таким вот образом и присутствует Третий Рим в посланиях Филофея: как некая общеизвестная, а потому и неафишируемая очевидность. Ровно таким феноменом Третий Рим и был в сознании эпохи.

Филофей поднимал важные, но вполне традиционные вопросы, в его проповедях не было ничего нового. Они и прошли почти незамеченными. Мы так и не знаем, дошли ли они до высокопоставленных адресатов. Вспоминали их иногда книжники – узкая каста людей, обречённых читать и цитировать друг друга. В иных кругах о посланиях Филофея к XVIII веку никто уже и не вспоминал.

Бум начался полтора века спустя. В 1860-е послания Филофея усиленно печатает «Православный Собеседник». То в выдержках, то полностью… На долю старца выпадает неожиданный интерес, им уже занимаются Пыпин и Соловьёв, Голубинский, Ключевский… «Учение», неожиданно обнаруженное петербургской профессурой у старца, раскручивается, вскоре оно уже – предмет вдохновенной литературы, главный образ философской публицистики эпохи реформ.

Что общего между славянобесием Данилевского – и «чистым» расовым русизмом? И евразийством (оно тоже проклюнулось именно в эту эпоху)? Следует ли бежать в затерянную средь болот филофееву келью? Иль стремиться, во главе всеславянского братства, в светлое будущее, к власти над миром? Кажется, любая из таких теорий в корне противоречит всем остальным. Но их прочно цементировала «дружба против». Вместе они тащили страну от Европы; вместе зашвырнули её в «Русское царство». Не мифическое – реальное. Но обречённое на скорую бесславную смерть.

В эпоху Александра Второго в России схлестнулись две силы. Конкретная, вещественная: издавались законы, отменялась цензура, перестраивалась система общественных отношений. А на другой стороне была … духовность. Образность и концептуальность, причудливые построения, фантастично смыкающие будущее с прошлым. И – идеи, перераставшие в мощную, завораживающую своей силой систему. Реформаторы без боя отдали область идей своим врагам. Область идеологии – не будем бояться этого слова.

На что, в принципе, способно реформаторство в этой области? Возможна ли вообще конструктивная, увлекающая за собой идеология реформизма? Отложим этот основной вопрос. Для темы этой нашей статьи важно другое: реформаторы даже и не пытались такую идеологию искать. И победа грядущего «Русского Царства» этим была предрешена.

Эту предрешенность чувствовали, конечно, люди реформаторской эпохи. Убийство Александра оказалось лишь детонатором: накопленная энергия протеста тотчас взорвалась. «Мученическая кончина Государя … спасла блестящее царствование от бесславного и унизительного финала», – констатировал один из близких помощников покойного царя.