Казнь Людовика XVI 1848 г

Никто еще не сообщал о казни Людовика XVI тех характерных мелких деталей, которые впервые будут изложены здесь и которые так важно собрать¹.

Вопреки тому, что принято думать, эшафот был установлен не в самом центре площади, где сейчас находится обелиск, а на том месте, где это предписывало постановление Временного исполнительного совета в точности в следующих выражениях: «между пье д‘есталем и Елисейскими Полями».

Что же это за пьедестал? Нынешние поколения, видевшие, как произошло столько всего, как было разрушено столько статуй и опрокинуто столько пьедесталов, не знают больше, какой смысл вложить сегодня в это столь расплывчатое название, и затруднились бы сказать, основанием для какого монумента служил таинственный камень, который Исполнительный революционный комитет лаконично называет пье д‘есталь. На этом камне стояла статуя Людовика XV. Попутно отметим, что это странное место, бывшее по очереди площадью Людовика XV, Революции, Согласия, Людовика XVI, дю Гард-Мебль и Елисейских Полей, сейчас не имеет вообще никакого названия, и на ней нет больше никакого монумента. Прежде там стоял памятник Людовику XV, который затем исчез. Потом там собирались установить фонтан искупления. Он должен был смывать кровь с площади, но строительство даже не началось. Начали разрабатывать проект памятника Хартии. Дальше основания дело не пошло. В тот момент, кода собирались установить бронзовую фигуру, олицетворявшую Хартию 1814 года, разразилась июльская революция с Хартией 1830-го². Пьедестал Людовика XVIII исчез, как до него разрушился пьедестал Людовика XV. Сейчас на этом самом месте поставили памятник Сезострису³. Потребовалось тридцать веков в великой пустыне, чтобы поглотить ее наполовину; сколько их потребуется на площади Революции, чтобы поглотить ее целиком?

В первый год республики от того, что Исполнительный совет называл «пье д‘есталем», осталась только уродливая бесформенная глыба, ставшая мрачным символом самой королевской власти. Мраморные и бронзовые украшения были сорваны, обнаженный камень покрылся трещинами. Четыре глубокие выемки квадратной формы зияли там, где были барельефы, разбитые ударами молота. История трех поколений королей была разбита и изуродована. На вершине пьедестала едва можно было различить остатки антаблемента, а под карнизом – стершийся, источенный орнамент, украшенный тем, что архитекторы называют четками «Отче наш»⁴. На самом пьедестале можно увидеть своего рода холмик из разных обломков, среди которых там и сям пробивается трава. Это безымянное нагромождение заменило королевскую статую. Весьма символично, не правда ли?

Эшафот был установлен немного в стороне, в нескольких шагах от этих руин. Он был обит длинными поперечными дощечками, которые скрывали несущую конструкцию. С задней стороны находилась лестница без перил, а то, что не решаются назвать головой этого ужасного сооружения, было обращено к Гард-Мебль⁵. Покрытая кожей корзина цилиндрической формы стояла на том самом месте, где должна была упасть голова короля, а в углу, справа от лестницы, можно было различить длинный ивовый рычаг, на который палач положил свою шляпу в ожидании короля.

Вообразите теперь посреди площади в двух шагах друг от друга эти два мрачных сооружения, пьедестал Людовика XV и эшафот Людовика XVI, другими словами – руины монархии мертвой и мученичество монархии живой; расположите вокруг них четыре огромные линии солдат, огораживающих пустое пространство посреди громадной толпы; представьте себе слева от эшафота Елисейские Поля, справа – запущенный и предоставленный прихоти прохожих Тюильри, от которого остались только груда обломков и бесформенные кучи земли, а над всеми этими меланхолическими зданиями, черными, лишенными листьев деревьями и мрачными людьми темное зимнее утреннее небо, и вы получите картину площади Революции в тот момент, когда на нее въехала карета мэра Парижа. В ней находился Людовик XVI. Одетый в белое, с книгой псалмов в руках, он прибыл сюда, чтобы умереть в десять часов и несколько минут утром 21 января 1793 года.

Как странно, что сына стольких королей, столь же священного, как египетские фараоны, скоро бросят в яму с негашеной известью, и от французской монархии, такой великой вплоть до самой смерти, у которой был золотой трон в Версале и сорок гранитных саркофагов в Сен-Дени, останутся лишь еловый помост и ивовый гроб.

Мы не будем рассказывать здесь об общеизвестных подробностях. Вот то, о чем не известно широкой публике. Палачей было четверо, только двое из них совершали казнь. Третий оставался у подножия лестницы, а четвертый был на повозке, которая ожидала в нескольких шагах от эшафота и должна была отвезти тело короля на кладбище Мадлен. Одеты они были по революционной моде: в короткие штаны и шляпы, украшенные огромными трехцветными кокардами. Палачи не обнажили головы даже во время казни, и также, не сняв шляпы, Сансон поднял отрубленную голову короля и в течение нескольких минут держал ее, чтобы показать толпе, заливая эшафот кровью монарха. В это время его слуга или помощник отвязывал то, что называли ремнями; и пока толпа осматривала по очереди одетое, как мы говорили, в белое тело короля, со все еще связанными за спиной руками, и голову, чей мягкий и благородный профиль вырисовывался на фоне темных деревьев и мрачного Тюильри, два комиссара коммуны, которым было поручено присутствовать на казни короля, громко разговаривали и смеялись в карете мэра. Один из них, Жак Ру, показывал другому на толстые икры и живот Капета⁶.

Люди, окружавшие эшафот, были вооружены только саблями и пиками; ощущалась сильная нехватка ружей. Большинство было в круглых шляпах или красных колпаках. Несколько взводов конных драгун в форме там и сям затесались в эту толпу. Целый эскадрон этих драгун принимал участие в сражении на террасах Тюильри. Так называемый Марсельский батальон занимал один из флангов.

Гильотина – с каким отвращением я всегда пишу это ужасное слово – показалась бы сегодня ужасно сконструированной знатокам своего дела. Нож было просто-напросто подвешен на блоке, расположенном в середине верхней перекладины. Этот блок и веревка толщиной с большой палец – вот и все устройство. Нож был не слишком тяжелым, небольшого размера и с изогнутым лезвием, что придавало ему форму головного убора венецианских дожей или фригийского колпака. Не было предусмотрено никакого навеса, чтобы укрыть голову венценосной жертвы и в то же время направить ее падение. Вся эта толпа могла видеть, как скатилась голова Людовика XVI, и только благодаря случаю, может быть, из-за того, что небольшие размеры ножа снизили силу удара, она не вылетела из корзины и не упала на мостовую. Это ужасное зрелище, впрочем, можно было частенько наблюдать во время казней в период Террора. Сегодня убийц и отравителей казнят намного более пристойно. Гильотину весьма «усовершенствовали».

Длинный ручей крови стекал с подмостков на мостовую в том месте, где упала голова короля. Когда казнь была закончена, Сансон бросил толпе королевский редингот из белого мольтона, и тысяча рук тотчас же разорвала его на клочки. Scinderunt vestimenta sua⁷.

Какой-то мужчина протянул руки к эшафоту, три раза зачерпнул кровь и разбрызгал ее над толпой с криком: «Пусть эта кровь падет на наши головы!» Подобные чудовищные сеятели и вызывают революции. Они сеют будущие бедствия и катастрофы, и полтора века спустя грядущие поколения с ужасом видят, как прорастают жуткие семена, брошенные ими в почву.

Все эти вооруженные люди, называемые волонтерами, продефилировали вокруг эшафота и обмакнули свои штыки, пики и сабли в крови Людовика XVI. Никто из драгун не последовал их примеру. Драгуны были солдатами.

О! Как подавлены и опечалены были бы основатели монархии и сколько горьких мыслей посетило бы их августейшие головы, если бы они могли сквозь века различить мрачный силуэт будущего! Если бы они знали! Если бы могли увидеть в дальней исторической перспективе то, что происходит с нашими начинаниями, нашими учреждениями, нашими империями, нашими мечтами; то, что общественные площади делают со статуями королей; то, что народ делает с коронами; то, что эшафот делает с тронами; то, что толпа может сделать с человеком; какой упадок сменяет величие; какая мерзость и убожество внезапно завершают длинную череду величия и славы; и какая ивовая корзина может встать в ряд к шестидести гранитным саркофагам!

В тот момент, когда упала голова Людовика XVI, аббат Эджеворт был еще подле короля. Кровь брызнула на него. Аббат поспешно надел коричневый редингот, спустился с эшафота и затерялся в толпе. Первый ряд зрителей расступился перед ним в удивлении, смешанном с уважением, но через несколько шагов внимание всех было еще настолько поглощено тем, что происходило в центре площади, что никто больше не смотрел на аббата Эджеворта. Бедный священник, завернувшись в толстый редингот, который скрывал покрывавшую его кровь, в смятении убежал с видом человека, едва осознающего, куда он направляется. Однако с помощью своего рода инстинкта, оберегающего лунатиков, он перешел через реку, свернул на улицу дю Бак, затем на улицу дю Регар и дошел таким образом до дома мадам де Лезардьер⁸ рядом с заставой дю Мэн. Придя туда, он сбросил свою запачканную одежду и в течение нескольких часов не мог произнести ни слова и собраться с мыслями. Вскоре появились роялисты, которые последовали за ним и присутствовали при казни. Они окружили аббата Эджеворта и напомнили ему последние слова, которые он только что сказал королю: «Сын Людовика Святого, вознеситесь на небеса!» Странно, но эти столь запоминающиеся слова не оставили никакого следа в мозгу того, кто их произнес.

– Мы слышали их, – сказали ему все еще взволнованные и дрожащие свидетели катастрофы.

– Возможно, – ответил он, – но я этого не помню.

Аббат Эджворс прожил долгую жизнь, но так и не смог вспомнить, действительно ли он произнес эти слова, подобно молнии слетевшие с его губ.

Мадам де Лезардьер, вот уже около месяца страдавшая от тяжелой болезни, не смогла перенести удар, вызванный смертью Людовика XVI. Она умерла той же ночью 21 января. Аббат Эджеворт, самим Провидением посланный в ее дом, соборовал ее и дал ей последнее утешение. Он завершил свой день так же, как и начал его.

* * *

В 178… в городе Ла-Флеш жил фабрикант по имени М., занимавшийся изготовлением крепа.

У этого человека было двое детей: дочь восемнадцати лет и сын на два года младше. За девушкой ухаживал председатель трибунала города. Он соблазнил ее, и она забеременела. Опасаясь гнева отца, девушка скрывала сколько могла свое положение. Но однажды по некоторым явным признакам он обнаружил, что его дочь беременна, и выгнал ее из дома.

Бедная девушка пешком пришла в Париж, поселилась в маленькой комнатке в квартале Сен-Жак и попыталась найти работу. ее никто не знал, никто не давал ей рекомендаций, она стеснялась своего положения и часто не решалась явиться в дома, о которых сообщали немногие сочувствующие ей люди. Поэтому она не могла найти средства к существованию.

Когда пришло время, она отправилась в родильный дом. Оправившись от родов, она была вынуждена оставить там ребенка, так как не могла его прокормить, и удовольствовалась тем, что сделала метки на его одежде, чтобы иметь возможность забрать его, если однажды ее положение станет менее затруднительным.

Однако выйдя из Ла-Бурб⁹, бедная девушка столкнулась с еще большей нуждой, чем та, в которой она жила до того, как попала туда. Она исчерпала свои последние ресурсы, продала то немногое, что оставалось от ее имущества, и, наконец, после нескольких дней бесплодных попыток и невыразимой тоски, потеряв от отчаяния голову и не зная, что делать, она стала публичной женщиной.

Спустя примерно шесть месяцев после описанных событий, месье Лефевр из Нанта¹⁰, депутат Конвента, пил кофе в подземном ресторанчике под названием Железная глотка, находившемся на том самом месте, где сейчас расположен большой водоем сада Пале-Рояль. В то время Пале-Рояль был местом в Париже, где собиралось наибольшее количество женщин легкого поведения, они свободно заходили в большинство садовых кафе.

Месье Лефевр де Нант увидел, как одна из этих женщин села за его столик. Найдя ее молодой и довольно хорошенькой, он предложил ей что-нибудь выпить.

– О, месье, – сказала ему несчастная тихим голосом, – вы меня неправильно поняли, я хотела бы только, чтобы вы позволили мне поговорить с вами.

– Но что вы можете мне сказать? Разве вы меня знаете? – спросил месье Лефевр.

– Нет, месье, но вот уже несколько дней я прихожу сюда и вижу, как вы пьете кофе. Вы показались мне таким добрым, что я подумала, что вы не откажете мне в милости выслушать меня и что, быть может, вы сжалитесь надо мной, узнав мою историю.

– Ну что ж, дитя мое, – сказал месье Лефевр, заинтересованный мягким и несчастным тоном этой девушки, – расскажите, о чем вы хотели мне поведать.

Тогда несчастное создание, а это была та самая девушка из Ла-Флеш, рассказала ему, из-за какого несчастного стечения обстоятельств она дошла до такой степени падения. Как, выйдя из Ла-Бурб и не найдя никаких способов заработать себе на жизнь, она решилась согласиться на ужасную работу, которой она занимается. И вот уже скоро шесть месяцев, как она переносит столь невыносимые страдания, что, если не найдется никого, кто посочувствовал бы ей и помог найти средства выбраться из этого ужасного положения, она решила броситься в реку.

Месье Лефевра так растрогала несчастная судьба бедняжки, что он пригласил девушку прийти к нему на следующей неделе и пообещал заняться ею, если все, что она рассказала ему, было правдой. Кроме того, он дал ей немного денег, чтобы избавить от необходимости выполнять приказы ее гнусной хозяйки.

Через несколько дней после этой встречи месье Лефевр получил ответ на письмо, написанное в Ла-Флеш, в котором подтверждалось, что все, рассказанное бедной девушкой о ее семье и прошлой жизни, правда. Тогда он уведомил отца обо всем, что произошло за прошедший год, о том ужасном положении, в которое его чрезмерная строгость повергла дочь, и призвал его тотчас принять меры, чтобы вырвать ее из позора и отчаяния. Отец, который, как многие буржуа, слишком быстро уступил порыву гнева, узнав, что его дочь обесчещена, так же быстро раскаялся в своей бесчеловечности. Он был счастлив узнать, что его дитя живо, пусть даже и стало пропащей женщиной. Он тотчас послал сына в Париж, чтобы тот привез сестру в отчий дом.

Молодой человек со всей поспешностью прибыл туда, и волнение, которое испытали при встрече брат и сестра, было столь сильно, что эти бедные дети потеряли сознание в объятиях друг друга. Люди, присутствовавшие при этом, не могли сдержать слезы.

Девушка забрала из приюта своего ребенка и вернулась к отцу, который был счастлив ее вновь увидеть. Она воспитала там своего сына, с которым не пожелала расставаться.

Поскольку ее родители были богаты, к ней несколько раз сватались, но она упорно отказывалась от всех партий и предпочла остаться на всю жизнь в своей семье подле брата.

Она умерла несколько лет назад, достигнув преклонного возраста, и с девятнадцати лет вела уединенную примерную жизнь, снискав уважение всех жителей Ла-Флеш, которые даже не подозревали, что эта столь добродетельная особа могла провести шесть месяцев своей жизни в мерзкой клоаке публичного дома.