Свобода печати

С 24 февраля 1848 года газеты были освобождены от гербового сбора.

В надежде истребить при помощи налогового законодательства республиканскую прессу, г-н Луи Бонапарт представил на рассмотрение ассамблеи фискальный закон, вновь вводящий гербовый сбор для периодических изданий.

Сердечное согласие, закрепленное законом от 31 мая¹, установилось между президентом республики и большинством законодателей. Комиссия, назначенная правыми, полностью одобрила предложенный закон.

Под видом простого налогового постановления проект поднял важный вопрос свободы печати.

Это время, когда г-н Руе говорил: февральская катастрофа. (Примечание издателя.)

9 июня 1850 г.

Господа, хотя 31 мая было совершено покушение на основные принципы, лежащие в основе любой демократии вообще и великой французской демократии в частности, но поскольку будущее никогда не бывает закрыто, всегда есть время воззвать к законодательному собранию. Вот в чем, по моему мнению, состоят эти принципы.

Суверенитет народа, всеобщее избирательное право, свобода печати – три тождественных элемента, или, лучше сказать, один и тот же элемент под тремя различными названиями. Они составляют все наше общественное право; первое из них – это его моральные устои, второе – возможность его осуществления, третье – способ его выразить. Суверенитет народа – это нация в ее абстрактном выражении, это душа страны. Он проявляется в двух формах; с одной стороны он пишет, это свобода печати; с другой он голосует, это всеобщее избирательное право.

Эти три идеи, эти три истины, эти три принципа, неразрывно связанные между собой, исполняют каждый свою функцию. Живительный суверенитет народов, правящее всеобщее избирательное право, просвещающая печать, сливаются в тесное и неразрывное единство, и это республика.

Посмотрите, как сочетаются все эти принципы, поскольку у них одна и та же отправная точка, их конечная цель непременно также будет общей! Суверенитет народа порождает свободу, всеобщее избирательное право порождает равенство, печать, которая просвещает умы, порождает братство. Повсюду, где существуют во всей полноте своего могущества эти три принципа – суверенитет народов, всеобщее избирательное право, свобода печати, – существует республика, даже если она называется монархией. Там, где ограничено развитие, скованы действия, не признана солидарность, оспаривается величие этих трех принципов, существует монархия или олигархия, даже если она называется республикой.

И когда нарушается порядок вещей, можно видеть, как этому чудовищному правительству выказывают пренебрежение его собственные чиновники. А ведь всего лишь шаг отделяет пренебрежение от предательства.

И тогда самые твердые сердца начинают сомневаться в революциях, в этих великих стихийных событиях, которые выводят из мрака одновременно столь возвышенные идеи и столь ничтожных людей (аплодисменты), в революциях, которые мы провозглашаем благодеянием, осознавая их принципы, но которые, безусловно, можно назвать катастрофами, когда мы видим, какими руками они делаются! (Возгласы одобрения.)

Я возвращаюсь, господа, к тому, о чем говорил.

Мы, законодатели, должны быть осторожными и никогда не забывать, что эти три принципа – суверенный народ, всеобщее избирательное право и свободная печать – живут общей жизнью. Посмотрите, как они защищают друг друга! Если свобода печати в опасности, всеобщее избирательное право поднимается на ее защиту. Когда всеобщее избирательное право оказывается под угрозой, печать спешит к нему на помощь. Господа, любое посягательство на свободу печати, на всеобщее избирательное право являются покушением на народный суверенитет. Искалеченная свобода – это парализованный суверенитет. Суверенитета народа не существует, если он не может действовать и говорить. Итак, препятствовать всеобщему избирательному праву означает отнять у него свободу действий; препятствовать свободе печати, означает отнять у него возможность высказываться.

Так вот, господа, первая половина этой ужасной затеи (движение в зале) была осуществлена 31 мая. Сегодня хотят закончить начатое. Такова цель предлагаемого закона. Против суверенитета народа начат судебный процесс, который идет своим чередом и который непременно хотят довести до конца. (Возгласы «Да! да! это так!».) И я со своей стороны не могу не предупредить об этом ассамблею.

Признаюсь, господа, в какой-то момент я думал, что кабинет откажется от этого закона.

Мне действительно казалось, что свобода печати уже вся целиком была отдана правительству. При помощи юриспруденции оно получило против мысли весь арсенал, правда, крайне неконституционного, но совершенно законного оружия. Чего еще можно пожелать? Не схватили ли полицейские за шиворот свободу печати вместе с газетчиками? Не травили вместе с уличными торговцами и расклейщиками афиш? Не штрафовали вместе и не подвергли преследованиям вместе с книготорговцами? Не изгоняли вместе с типографщиками? Не заключали в тюрьму вместе с редакторами? Ей недостает только одного, и, к сожалению, наш неверующий век отказывает себе в такого рода полезных зрелищах, это быть сожженной заживо, в общественном месте, на добром ортодоксальном костре, вместе с писателем. (Движение в зале.)

Но это могло бы произойти. (Одобрительный смех слева.)

Посмотрите, господа, до чего мы дошли, и как это было хорошо устроено! Из разумного закона о типографских патентах соорудили стену между журналистом и типографщиком. Пишите для вашей газеты, пожалуйста; ее не напечатают. Из полезного при правильной интерпретации закона о торговле печатными изданиями вразнос выстроили стену между газетой и публикой. Печатайте вашу газету сколько угодно; она не дойдет до читателя. (Возгласы «Очень хорошо!».)

И печати, оказавшейся между этими двумя стенами, за этой двойной оградой, сооруженной вокруг мысли, говорят: «Ты свободна!» (Смех в зале.) Что прибавляет к удовлетворению произвола радость иронии. (Снова смех в зале.)

Какой восхитительный, в частности, этот закон о типографских патентах! Настойчивые люди, которые непременно хотят, чтобы в конституциях содержался смысл, чтобы они приносили плоды и чтобы в них была какая-то логика, эти люди воображали, что закон 1814 года² был отменен 8-й статьей конституции, провозглашавшей или делавшей вид, что она провозглашает свободу печати. Они говорили себе вместе с Бенжаменом Констаном, г-ном Эзебом Сальвертом, г-ном Фирменом Дидо и уважаемым г-ном дё Траси³, что этот закон о патентах отныне лишен смысла, что свобода писать – это свобода печатать, или ничто; что, освобождая мысль, дух прогресса непременно в то же время освобождал все материальные средства, которые она использует, чернильницу в кабинете писателя, машину в типографии; что без этого так называемая свобода мысли была бы просто насмешкой. Они говорили себе, что свобода распространяется на все способы привести чернила в контакт с бумагой; что перо и печатный станок – это одно и то же, что, в конце концов, печатный станок – это перо, поднятое на высшую ступень своего могущества; они говорили себе, что мысль была создана Богом, чтобы выйти из человеческого сознания, и что печатный станок всего лишь дает ей тот миллион крыльев, о котором говорит Священное Писание. Бог создал ее орлом, Гутенберг сделал ее легионом. (Аплодисменты.) Что если это несчастье, нужно с ним смириться; ибо в девятнадцатом веке человеческое общество может дышать только воздухом свободы. Они, эти упрямые люди, говорили себе, наконец, что в то время, которое должно быть эпохой всеобщего образования для граждан действительно свободной страны, – при единственном условии, что его произведение будет оригинальным, – иметь мысли в голове, перо на столе, печатный станок в своем доме, это три идентичных права; что отрицать одно – значит отрицать два других; что, вероятно, все права осуществляются при условии, что они сообразовываются с законами, но что законы должны быть хранителями, а не тюремщиками свободы. (Живое одобрение слева.)

Вот что говорили себе люди, имеющие слабость пристраститься к принципам и требующие, чтобы институты страны были логичными и правильными. Но если подумать о законах, за которые вы голосуете, я боюсь, как бы истина не стала демагогией, а логика не оказалась в опасном положении (смех), и как бы это не оказались взгляды и речи анархистов и мятежников.

Посмотрите на противоположную систему! Как тут все взаимосвязано, убедительно, внутренне логично! Как хорош – я настаиваю на этом – закон о типографских патентах, когда он понимается так, как его понимают, и применяется так, как его применяют сейчас! Как прекрасно провозглашать в одно и то же время свободу рабочего и рабство орудия труда, сказать: перо принадлежит писателю, но чернильница – полиции; печать свободна, но типографский станок в рабстве!

А какие прекрасные результаты дает этот закон на практике! Какая феноменальная справедливость! Судите сами. Вот пример:

Год тому назад, 13 июня, была разгромлена одна типография. (Внимание в зале.) Кем? Я сейчас не провожу следствие, я стараюсь скорее смягчить факты, чем усугублять их; таких типографий было две, но я ограничусь одной. Итак, типография была разгромлена, опустошена, разрушена снизу доверху.

Комиссия, назначенная правительством, членом которой был ваш покорный слуга, проверяет факты, выслушивает отчеты экспертов, заявляет, что необходимо возместить ущерб, и предлагает, если я не ошибаюсь, выплатить этой типографии сумму в 75 000 франков. Решение заставляет себя ждать. Спустя год пострадавший печатник получает наконец письмо от министра. Что содержится в этом письме? Извещение о возмещении убытков? Нет, извещение о том, что его патент отозван. (Сильное волнение в зале.)

Полюбуйтесь, господа! Какие-то буйные негодяи учиняют погром в типографии. В виде компенсации правительство разоряет типографщика. (Новое движение в зале. В этот момент оратор прерывает речь. Он очень бледен и кажется больным. Ему кричат со всех сторон: «Отдохните!» Г-н де Ларошжаклен передает ему флакон. Оратор подносит его к лицу и через несколько мгновений продолжает.)

Не чудесно ли все это? Не использует ли власть все средства воздействия для устрашения? Не исчерпали ли произвол и тирания весь свой арсенал, или у них осталось еще что-то сверх этого?

Да, был еще этот закон.

Господа, я признаю, мне трудно говорить хладнокровно об этом проекте закона. Я всего лишь человек, привыкший с самого рождения чтить священную свободу мысли, и когда я читаю этот неслыханный законопроект, мне кажется, что я вижу, как наносят удар моей матери. (Движение в зале.)

Однако я попробую хладнокровно проанализировать этот закон.

Этот проект, господа, характерен тем, что он пытается со всех сторон чинить препятствия мысли. Он налагает на политическую прессу, помимо обычных издержек, издержки нового рода, зависящие от случая, произвольные, деспотичные (смех и крики «Браво!»), которые по прихоти государственного министерства можно будет довести до чудовищных сумм, подлежащих оплате в течение трех дней. Наперекор всем правилам уголовного права, в основе которых всегда лежит презумпция невиновности, этот закон исходит из презумпции вины и заранее обрекает на разорение газету, которой еще не вынесен приговор. В тот момент, когда обвиняемое издание переходит из следственной камеры в зал заседаний суда, ее душит между двумя дверями установленный особым определением залог. (Сильнейшее волнение в зале.) Затем, когда газета мертва, он кидает ее присяжным и говорит им: «Судите ее!» (Возгласы «Очень хорошо!».)

Этот проект покровительствует одной части прессы в ущерб другой и цинично дает в руки закона две гири и две меры.

Вне политики этот проект делает то, что может, чтобы уменьшить славу и блеск Франции. Он добавляет к уже имеющимся неисчислимым трудностям, которые мешают рождению и развитию талантов во Франции, новые – материальные, денежные. Если бы Паскаль, Лафонтен, Монтескье, Вольтер, Дидро, Жан-Жак были живы, он подверг бы их гербовому сбору. Нет ни одной выдающейся страницы, которая не была бы запятнана налоговым штемпелем. Какой стыд, господа, этот проект! он позволяет налоговым органам наложить свои грязные когти на литературу! на прекрасные книги! на шедевры! О, эти прекрасные книги, в прошлом веке палач жег их на костре, но он их не пятнал. От них оставался только пепел, но ветер уносил этот бессмертный прах со ступеней Дворца правосудия и бросал в души людей, как семена жизни и свободы! (Продолжительное движение в зале.)

Отныне книги больше не будут сжигать, их будут клеймить. Но пойдем дальше.

Под угрозой безумных штрафов, штрафов, размеры которых по подсчетам самой Journal des D?bats могут варьироваться от 2 500 000 до 10 000 000 франков за одно-единственное нарушение (яростные протесты на скамьях комиссии и министров); я повторяю, это подсчеты, сделанные Journal des D?bats, которые вы можете найти в петиции книгоиздателей, и вот они, эти подсчеты. (Оратор показывает бумагу, которую держит в руке.) Это невероятно, но это так! Под угрозой этих непомерных штрафов (новые протесты на скамье комиссии, возгласы «Вы клевещете на закон!») этот проект облагает гербовым сбором любое публикуемое издание, выходящее отдельным изданием, каким бы оно ни было, какое бы это ни было произведение, какого бы то ни было автора, вне зависимости от того, жив он или умер; другими словами, он убивает книгоиздателей. Я уточню, он не только убивает книжное дело во Франции, как следствие, он обогащает книготорговлю в Бельгии. Он выбрасывает на мостовую наших типографщиков, наших книгоиздателей, наших шрифтолитейщиков и бумагоделателей, он разрушает наши мастерские, наши мануфактуры, наши заводы; но он делает и обратное; он отнимает хлеб у наших рабочих и бросает его рабочим иностранным. (Сильнейшее волнение в зале.)

Я продолжаю.

Этот проект со злорадством облагает гербовым сбором все театральные пьесы без исключения, Корнеля так же, как Мольера. Он мстит Полиевкту за Тартюфа⁴. (Смех и аплодисменты.)

Да, обратите внимание, я настаиваю на этом, он не менее враждебен к литературным произведениям, чем к газетной публицистике, и именно в этом он несет печать клерикального закона. Он преследует театр так же, как газету, и он хочет разбить в руках Бомарше зеркало, в котором Базиль⁵ узнал себя. (Крики «Браво!» слева.)

Я продолжаю.

Он столь же неуместен, сколь и вреден. Он только в Париже уничтожает одним ударом около трех сотен безопасных и полезных периодических изданий, которые побуждают ум к ясным и спокойным знаниям. (Возгласы «Это правда! Это правда!».)

Наконец, в довершение всех этих ущемляющих цивилизацию актов, он делает невозможным существование столь популярного вида изданий, как брошюры, которые являются доступным хлебом для ума. (Возгласы слева «Браво!». – Справа «Нет больше брошюр! тем лучше! тем лучше!».)

Зато он дает привилегию на распространение печатных изданий этой презренной кучке ультрамонтанов⁶, во власть которых отныне отдано народное образование. (Возгласы «Да! да!».) Монтескье будут чинить препятствия, но отец Лорике будет свободен.

Господа, ненависть к уму, вот сущность этого проекта. Он сжимается, как рука рассерженного ребенка, на чем? На мысли публициста, философа, поэта, на духе Франции. (Возгласы «Браво! браво!».)

Вот почему пресса и мысль, угнетенные во всех формах, преследуемая газета, гонимая книга, вызывающие подозрение театр, литература, таланты, перо, раздавленное в пальцах писателя, уничтоженное книжное дело, десять – двенадцать разрушенных великих национальных индустрий, Франция, принесенная в жертву загранице, поощряемая бельгийская контрафакция, хлеб, отобранный у рабочих, книга, отобранная у интеллигенции, привилегия чтения, проданная богатым и отнятая у бедных (движение в зале), гасильник, помещенный на все народные факелы, арестованное имущество, – какое кощунство! – на пути их восхождения к свету, попранная справедливость, суд присяжных, упраздненный и замененный следственными камерами, конфискация, восстановленная благодаря непомерным штрафам, приговор и расправа прежде суда – вот этот проект! (Длительные возгласы одобрения.)

Я его не оцениваю, я лишь излагаю его суть. Но если бы мне надо было его охарактеризовать, я бы сделал это одним словом: это единственный возможный сегодня средневековый костер. (Движение в зале. – Протесты справа.)

Господа, после того, как свободная печать в течение тридцати пяти лет образовывала страну; тогда как блестящий пример Соединенных Штатов, Англии и Бельгии наглядно доказал, что свобода печати – это одновременно самый очевидный признак и самый достоверный элемент социального мира; после тридцати пяти лет, говорю я, обладания свободой печати; после трех веков интеллектуального и литературного всемогущества, вот до чего мы дошли! Я не нахожу слов, этот проект закона превосходит все измышления Реставрации; по сравнению с ним законы цензуры – это само милосердие, а Закон о любви и справедливости⁷ – само благодеяние, я требую, чтобы г-ну де Пейронне воздвигли памятник! (Смех и крики «Браво!» слева. – Ропот справа.)

Не создайте себе неверное представление! Это не оскорбление, это похвала. Г-на дё Пейронне оставили далеко позади те, кто подписал его приговор, так же как г-на Гизо сильно превзошли те, кто привлёк его к суду⁸. (Возгласы слева «Да, это правда!».) Г-н де Пейронне, находись он в этих стенах, я воздаю ему справедливость и ничуть в этом не сомневаюсь, с возмущением голосовал бы против этого закона, а что касается г-на Гизо, чей огромный талант почтят все члены собрания, если когда-нибудь он окажется среди них, я надеюсь, это он положит на трибуну обвинительный акт против г-на Бароша (Длительное одобрение в зале.)

Я продолжаю.

Вот этот проект, господа, вы и называете это законом! Нет! это не закон! Нет! и я призываю в свидетели совесть тех, кто меня слушает, это никогда не будет законом моей страны! В нем слишком, определенно, слишком много дурного и пагубного! Нет! нет! вы никогда не примете эту иезуитскую сутану, прикрывающую такую несправедливость, за мантию закона! (Крики «Браво!».)

Хотите, чтобы я сказал вам, что это такое, господа? Это протест нашего правительства против нас самих, протест, лежащий в самом основании закона, и который, как вы сами слышали вчера, вырвался из сердца министра! (Сильное волнение в зале.) Протест министерства и его советников против духа нашего века и чувств нашей страны; то есть протест факта против идеи, того, что представляет собой не более чем материальное воплощение правительства, против самой жизни, всего лишь власти против могущества, того, что должно пройти, против того, что должно остаться; протест нескольких жалких людишек, не властных даже над мгновением, против великой нации и ее бесконечного будущего! (Аплодисменты.)

Но даже если этот протест был всего лишь ребяческим, он остается гибельным. Вы не присоединитесь к нему, господа, вы понимаете его опасность, вы отвергнете этот закон!

Что касается меня, я хочу на это надеяться. Прозорливые люди из большинства, – и в тот день, когда они всерьез пожелают пересчитать себя, они обнаружат, что и в самом деле составляют большинство, – прозорливые люди в конце концов одержат верх над слепцами, они вовремя удержат ускользающую власть; и рано или поздно можно будет увидеть, как из этой великой ассамблеи, предназначенной однажды оказаться лицом к лицу с нацией, выходит подлинное правительство страны.

Подлинное правительство страны – это не то правительство, которое предлагают нам подобные законы. (Возгласы слева «Нет! нет!». – Справа «Нет! Именно то!».)

Господа, в таком веке, как наш, для такой нации, как Франция, после трех революций, поставивших перед нами в неожиданном порядке массу основных вопросов цивилизации, подлинное правительство, хорошее правительство – это то, которое принимает все условия общественного развития, которое наблюдает, изучает, исследует, экспериментирует, которое воспринимает разум как помощника, а не как врага, которое помогает истине выйти победительницей из столкновения с различными взглядами, которое способствует всестороннему действию свободы и делает плодотворными все силы, которое искренне берется за проблемы образования детей и предоставления работы людям! Истинное правительство – это то, для которого восходящий свет знания не является злом и которому не внушает страх усиливающийся народ! (Возгласы одобрения слева.)

Истинное правительство – это то, которое честно ставит на повестку дня, чтобы подробно изучить и доброжелательно разрешить, столь неотложные и столь важные вопросы, как кредит, заработная плата, безработица, товарное обращение, производство, потребление, колонизация, разоружение, стеснённость в средствах и благосостояние, богатство и нищета, все обещания конституции, одним словом – великий вопрос о народе.

Истинное правительство – это то, которое организует, а не то, которое подавляет! То, которое встает во главе всех идей, а не то, которое позволяет увлечь себя злобным предубеждениям! Истинное правительство Франции в девятнадцатом веке, нет, это не то, и никогда не будет тем, которое движется назад! (Сильное волнение в зале.)

Господа, в такие времена, как эти, опасайтесь отступить!

Вам много говорят об ужасной, зияющей пропасти, в которую может упасть общество.

Господа, такая пропасть действительно существует; но она не перед вами, она позади вас.

Вы не упадете в нее, если будете двигаться вперёд, она поглотит вас, если вы отступите назад. (Аплодисменты слева.)

Будущее, в которое нас ведет безумная реакция, достаточно близко и достаточно различимо, чтобы в нем можно было увидеть ужасные очертания. Послушайте! еще есть время остановиться. В 1829 году можно было избежать 1830-го. В 1847-м можно было избежать 1848-го. Было достаточно послушать тех, кто говорил обеим, увлекаемым в бездну монархиям: вы на краю пропасти!

Господа, я имею право так говорить. Как бы я ни был безвестен, я один из тех, кто сделал то, что смог, я один из тех, кто предупреждал обе монархии, кто делал это честно, кто делал это тщетно, но делал это с самым горячим и самым искренним желанием спасти их. (Возгласы протеста справа.)

Вы это отрицаете! Ну что ж! я сейчас назову вам одну дату. Прочтите мою речь, произнесенную в палате пэров 12 июня 1847 года⁹; г-н де Монтебелло должен ее помнить.

(Г-н де Монтебелло опускает голову и хранит молчание. Спокойствие восстанавливается.)

Я предупреждаю вас в третий раз; потерплю ли я в третий раз неудачу? Увы! я опасаюсь этого.

Люди, которые управляют нами, министры! – и, говоря так, я обращаюсь не только к явным министрам, которых вижу здесь на скамье, но и к министрам тайным, поскольку в настоящий момент есть два вида правящих: те, которые действуют у всех на виду, и те, которые прячутся (смех и крики «Браво!»), и мы все знаем, что г-н президент республики – это Нума, у которого есть семнадцать Эгерий¹⁰ (взрыв смеха), – министры! знаете ли вы, что делаете? видите ли вы, куда идете? Нет!

Я сейчас вам это скажу.

Эти законы, которых вы у нас просите, эти законы, которые вы вырываете у большинства, через три месяца вы заметите, что они неэффективны, да что я говорю, неэффективны? Усложняют ситуацию.

Можно предсказать, что на первых же выборах, которые вы попытаетесь провести, едва вы примените переделанное вами избирательное право, как это обернется поражением реакции. Вот что касается вопроса о выборах.

Что касается прессы, несколько разоренных или погубленных газет обогатят своими останками те, которые выживут. Вы находите, что газеты слишком раздражены и слишком сильны. Ваш закон будет иметь замечательный эффект! через три месяца вы удвоите их силы. Правда, вы также удвоите их гнев. (Возгласы «Да! да!». – Сильнейшее волнение в зале.) О, государственные мужи! (Смех в зале.)

Вот что касается газет.

Что касается права собраний – очень хорошо! народные собрания будут поглощены тайными обществами. Вы заставите вернуться в них тех, кто хотел их оставить. Последствия неизбежны. Вместо собраний в зале Мартель и в зале Валентино, где присутствуют ваши комиссары полиции, вместо собраний под открытым небом, где все волнения улетучиваются, у вас повсюду будут тайные очаги пропаганды, где все ожесточается, где любая идея обернется страстью, где то, что было лишь гневом, превратится в ненависть.

Вот что касается права собраний.

Итак, вас покарают ваши собственные законы, вы будете ранены вашим собственным оружием!

Принципы выступят против вас со всех сторон; гонения сделают их сильнее; негодование сделает их ужасными! (Движение в зале.)

Вы скажете: Опасность увеличивается.

Вы скажете: Мы нанесли удар всеобщему избирательному праву, и это ни к чему не привело. Мы нанесли удар праву собраний, и это ни к чему не привело. Мы нанесли удар свободе печати, и это ни к чему не привело. Нужно вырывать зло с корнем.

И тогда, увлекаемые непреодолимой силой, как несчастные одержимые, порабощенные самой неумолимой из всех логикой, логикой сделанных ошибок (возглас «Браво!»), под давлением рокового голоса, кричащего вам: Идите! Продолжайте идти! – что вы сделаете?

Я останавливаюсь. Я из тех, кто предупреждает, но я заставляю себя замолчать, когда предупреждение может показаться оскорблением. Я говорю сейчас только из чувства долга и с глубокой печалью. Я не хочу заглядывать в будущее, которое, быть может, уже слишком близко. (Сильное волнение в зале.) Я не хочу забегать вперед и выдвигать болезненные гипотезы касательно последствий ваших ошибок. Я останавливаюсь. Но я говорю, для добрых граждан ужасно видеть, как правительство вступает на хорошо известную дорогу, в конце которой разверзлась пропасть.

Я говорю, что мы видели уже много правительств, катящихся под уклон, но ни одного, поднявшегося обратно. Я говорю, что с нас, являющихся не правительством, а всего лишь нацией, довольно опрометчивости, провокаций, реакции, оплошностей, совершенных от избытка способностей, и безумия, порожденного избытком благоразумия! С нас довольно людей, которые губят нас под тем предлогом, что они нас спасают! Я говорю, что мы не хотим новых революций. Я говорю, что так же, как прогресс является благом для всех, революции уже не будут благом ни для кого. (Живое и глубокое одобрение в зале.)

О! Необходимо, чтобы это стало ясно всем! Пора покончить с бесконечными напыщенными речами, которые служат предлогом для всех действий против наших прав, против всеобщего избирательного права, против свободы печати и даже, как свидетельствуют некоторые случаи произвольного толкования регламента, против свободы парламентских выступлений. Что касается меня, я никогда не устану это повторять, и воспользуюсь для этого каждым удобным случаем, при нынешнем состоянии политики, если в Национальном собрании есть революционеры, то не с этой стороны. (Оратор указывает налево.)

Есть истины, на которых нужно всегда настаивать и на которые необходимо постоянно обращать внимание страны; в настоящее время сторонники абсолютизма – это анархисты; реакционеры – революционеры! (Возгласы слева «Да! да!». – В ассамблее царит непередаваемое волнение.)

Что касается наших противников иезуитов, этих ревнителей инквизиции, этих церковных террористов (аплодисменты), для которых девяносто третий год оказывается единственным возражением, приводимым в ответ на любой аргумент людям 1850 года¹¹, вот что я имею им сказать:

Прекратите укорять нас террором и теми временами, когда говорили: Божественное сердце Марата! Божественное сердце Иисуса! Мы не путаем больше Иисуса с Маратом, как мы не путаем его с вами! Мы не путаем больше свободу с террором, как мы не путаем христианство с обществом Лойолы; как мы не путаем крест Бога-агнца и Святого Духа с мрачной хоругвью святого Доминика¹²; как мы не путаем божественного мученика на Голгофе с палачами Севенн и Варфоломеевской ночи, с теми, кто устанавливал виселицы в Венгрии, на Сицилии, в Ломбардии¹³ (сильное волнение в зале); как мы не путаем нашу религию, религию мира и любви, с этой отвратительной сектой, везде замаскированной и везде разоблаченной, которая после того, как она проповедовала убийство королей, проповедует угнетение наций (возгласы «Браво! браво!»); которая приспосабливает свои подлости соответственно эпохам, через которые проходит, делая сегодня с помощью клеветы то, чего не смогла сделать при помощи костра, убивая доброе имя, потому что не смогла сжечь человека, позоря наш век, потому что больше не может истреблять народ, с этой отвратительной школой деспотизма, кощунства и лицемерия, которая благодушно распространяет ужасные идеи, которая смешивает проповедь истребления с евангелием и которая добавляет яд в кропильницу! (Длительное движение в зале. – Голос справа «Отправьте оратора в Бисетр!». ¹⁴)

Господа, подумайте о вашем патриотизме, подумайте о вашем здравом смысле. Я обращаюсь сейчас к тому подлинному большинству, которое уже не раз прорывалось наружу из-под мнимого большинства, к тому большинству, которое не захотело ни пункта о заключении в крепость, ни обратного действия в законе о ссылке, к тому большинству, которое только что уничтожило закон о мэрах¹⁵. Я говорю с тем большинством, которое может спасти страну. Я не пытаюсь убедить тут тех теоретиков твердой власти, которые преувеличивают ее значение, и, таким образом, порочат ее, которые артистично организуют провокации, чтобы потом иметь удовольствие применить репрессии (смех и крики «Браво!»); и которые воображают, что они в силах вырвать с корнем печать из сердца народа, поскольку уже вырвали несколько тополей из мостовой Парижа!¹⁶ (Возгласы «Браво! браво!».)

Я не пытаюсь убедить этих государственных мужей прошлого, которые вот уже тридцать лет заражены всеми старыми политическими вирусами, ни этих ярых деятелей, которые в массовом порядке изгоняют прессу, которые не соблаговолят даже отличить хорошую ее часть от дурной и которые утверждают, что лучшая из газет не стоит худшего из проповедников. (Смех в зале.)

Нет, я отворачиваюсь от этих крайних и закрытых умов. Это вас я умоляю, вы законодатели, порожденные всеобщим голосованием, и вы, несмотря на пагубность недавно поставленного на голосование закона¹⁷, чувствуете величие вашего происхождения, и я вас заклинаю признать и провозгласить путем торжественного голосования, путем голосования, которое прозвучит как приговор, могущество и святость мысли. Покушение на прессу представляет серьезную опасность для общества. (Возгласы «Да! да!».) Какой удар хотят нанести идеям при помощи такого закона и что хотят с ними сделать? Подавить их? Они несгибаемы. Их ограничить? Они бесконечны. Их задушить? Они бессмертны. (Продолжительное волнение в зале.) Да! Они бессмертны! Возможно, вы помните, как какой-то оратор с этой стороны однажды это отрицал в речи, которой он отвечал на мою; он воскликнул, что бессмертны не идеи, а догмы, потому что идеи принадлежат человеку, в то время как догмы божественны. О! Идеи тоже божественны! И нравится это или нет клерикальному оратору… (Резкие выкрики справа. Г-н де Монталамбер волнуется.)

СПРАВА. – К порядку! Это недопустимо. (Крики.)

Г-Н ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. – Вы считаете, что г-н де Монталамбер не такой же депутат, как вы? (Шум.) Личные выпады запрещены.

ГОЛОС СЛЕВА. – Г-н председатель проснулся.

Г-Н ШАРРАС. – Он спит только когда нападают на революцию.

ГОЛОС СЛЕВА. – Вы позволяете оскорблять республику!

Г-Н ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. – Республика не страдает и не жалуется.

Г-Н ВИКТОР ГЮГО. – Я ни на минуту не предполагал, господа, что это определение может показаться оскорбительным уважаемому оратору, к которому я обращался. Если оно кажется ему оскорблением, я спешу взять его назад.

Г-Н ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. – Оно показалось мне неуместным.

(Г-н де Монталамбер поднимается, чтобы ответить.)

ГОЛОС СПРАВА. – Говорите! говорите!

СЛЕВА. – Не позволяйте прерывать себя, господин Виктор Гюго.

Г-Н ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. – Г-н де Монталамбер, позвольте закончить речь, не перебивайте. Вы получите слово после.

ГОЛОС СПРАВА. – Говорите! говорите!

ГОЛОС СЛЕВА. – Нет! нет!

Г-Н ПРЕДСЕДАТЕЛЬ – г-ну Виктору Гюго. – Вы согласны предоставить г-ну де Монталамберу возможность высказаться?

Г-Н ВИКТОР ГЮГО. – Согласен.

Г-Н ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. – Г-н Виктор Гюго согласен.

Г-Н ШАРРАС и другие члены. – На трибуну!

Г-Н ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. – Он перед вами!

Г-Н ДЕ МОНТАЛАМБЕР со своего места. – Я согласен, господин председатель, с тем, что вы только что говорили о республике. Вопреки всей этой речи, направленной прежде всего против меня, я ни от чего не страдаю и ни на что не жалуюсь. (Одобрение справа. – Протесты слева.)

Г-Н ВИКТОР ГЮГО. – Уважаемый г-н де Монталамбер ошибается, когда полагает, что эта речь обращена к нему. Я обращался не к нему лично; но я без колебаний скажу это, она обращена к его партии; и, что касается его партии, поскольку он сам вызвал меня на это объяснение, непременно нужно ему сказать, что… (Громкий смех справа.)

Г-Н ПИСКАТОРИ. – Он не вызывал.

Г-Н ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. – Он вовсе не вызывал.

Г-Н ВИКТОР ГЮГО. – Так вы не хотите, чтобы я отвечал?.. (Возгласы слева «Нет! они не хотят! это их тактика».)

Г-Н ВИКТОР ГЮГО. – Насколько же вы пристрастны? Вы хотите или нет, чтобы я ответил? (Возгласы «Говорите!».) Итак! Тогда слушайте!

РАЗЛИЧНЫЕ ГОЛОСА СПРАВА. – Вам ничего не сказали, и мы не хотим, чтобы вы говорили, что вас спровоцировали.

СЛЕВА. – Напротив! напротив! говорите, господин Виктор Гюго!

Г-Н ВИКТОР ГЮГО. – Нет, я не усматриваю в г-не де Монталамбере опасности для моей партии, самое большее, в его партии; а что касается его партии, поскольку он хочет, чтобы я это ему сказал, необходимо, чтобы он знал… (Выкрики справа.)

НЕСКОЛЬКО ГОЛОСОВ СПРАВА. – Он у вас этого не просил.

Г-Н ВИКТОР ГЮГО. – Поскольку он хочет, чтобы я это ему сказал, необходимо, чтобы он знал… (Снова выкрики.)

Г-Н ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. – Г-н де Монталамбер ничего не просил, значит, вам нечего отвечать.

СЛЕВА. – Ну вот, они отступают! они боятся, что вы ответите. Говорите!

Г-Н ВИКТОР ГЮГО. – Как! Я согласился, чтобы меня прервали, а вы не даете мне ответить? Но это злоупотребление большинства, и ничего больше!

Что мне сказал г-н де Монталамбер? Что моя речь была направлена против него. (Вмешательство справа.)

Итак! я ему отвечаю, я имею право ему ответить, а вы, вы обязаны меня слушать.

ГОЛОС СПРАВА. – Да как же!

Г-Н ВИКТОР ГЮГО. – Без сомнения, это ваша обязанность. (Знаки одобрения со всех сторон.)

Я имею право ему ответить, что обращался не к нему, а к его партии; а что касается его партии, необходимо, чтобы он знал, времена, когда она могла представлять опасность для общества, прошли.

ГОЛОС СПРАВА – Ну что ж! тогда оставьте его в покое.

Г-Н ПРЕДСЕДАТЕЛЬ – оратору. – Вы отвлеклись от обсуждения закона.

ЧЛЕН КРАЙНИХ ЛЕВЫХ. – Председатель прерывает оратора.

Г-Н ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. – Председатель делает, что может, чтобы вернуть оратора к обсуждаемому вопросу. (Резкие протесты слева.)

Г-Н ВИКТОР ГЮГО. – Это произвол! Большинство вызвало меня на ответ; так хочет оно или нет, чтобы я отвечал? (Возгласы «Говорите же!».) Это было бы уже сделано.

Я не могу согласиться с вопросом, поставленным таким образом. Что я произнес речь, направленную против г-на де Монталамбера, нет. Я хочу и я должен объяснить, что я выступал не против него, а против его партии.

Сейчас я должен сказать, поскольку меня на это вызвали…

СПРАВА. – Нет! нет! – СЛЕВА. – Да! да!

Г-Н ВИКТОР ГЮГО. – Я должен сказать, поскольку меня на это вызвали…

СПРАВА. – Нет! нет! – СЛЕВА. – Да! да!

Г-Н ПРЕЗИДЕНТ, обращаясь к правым. – Это никогда не закончится! Очевидно, что в настоящий момент именно вы нарушаете порядок в ассамблее. Вы проявляете нетерпимость.

НЕСКОЛЬКО ЧЛЕНОВ СПРАВА. – Нет! нет!

Г-Н ВИКТОР ГЮГО, обращаясь к правым. – Вы требуете, да или нет, чтобы я оставался под ударом обвинения г-на де Монталамбера?

СПРАВА. – Он ничего не сказал!

Г-Н ВИКТОР ГЮГО. – Я повторяю в третий, в четвертый раз, что не согласен с той ситуацией, которую г-н де Монталамбер хочет мне навязать. Если вы силой хотите помешать мне ответить, да будет так, я подчинюсь насилию и спущусь с этой трибуны; но в противном случае вы должны позволить мне объясниться, и не имеет значения, займет ли это минутой больше или меньше.

Итак! я сказал г-ну де Монталамберу, что обращался не к нему, а к его партии. И что касается его партии… (Новое вмешательство справа.) Вы замолчите?

(Тишина восстанавливается. Оратор продолжает.) И что касается партии иезуитов, поскольку меня вызвали на объяснения по этому поводу (шум справа); что касается этой партии, которая даже без ведома реакции является сегодня ее душой; что касается этой партии, в глазах которой мысль – это несоблюдение закона, чтение – правонарушение, письмо – преступление, книгопечатание – оскорбление! (Шум.) Что касается этой партии, которая не понимает нашего века, которому она чужда; которая сегодня натравливает налоговую систему на нашу прессу, цензуру на наш театр, анафему на наши книги, осуждение на наши идеи, репрессии на наш прогресс и которая в другое время призвала бы проскрипции на наши головы (возгласы «Это так! Браво!»), этой партии – сторонницы абсолютизма, застоя, глупости, молчания, невежества, монастырского отупения; этой партии, которая мечтает о том, чтобы будущее Франции было не будущим Франции, а прошлым Испании; она напрасно старается услужливо напомнить о своих исторических заслугах, вызывающих у людей лишь омерзение; она напрасно старается подновить свои старые ржавые доктрины, запятнанные человеческой кровью; она напрасно старается использовать свои способности устраивать ловушки из всего, что связано с юриспруденцией и правом; она напрасно старается быть партией, которая всегда ведет свою подпольную деятельность и которая всегда, во все времена и на всех эшафотах соглашается исполнить работу палача в маске; она напрасно старается предательски проскользнуть в наше правительство, в нашу дипломатию, в наши школы, в наши избирательные урны, в наши законы, во все наши законы, и, в частности, в тот, которым мы занимаемся; она напрасно старается быть всем этим и делать это все, пусть она хорошо это знает, и я удивляюсь, как я мог на минуту поверить в обратное, да, пусть она хорошо это знает, времена, когда она могла представлять опасность для общества, прошли! (Возгласы «Да! да!».)

Да, столь раздраженная, вынужденная использовать средства, к которым прибегают лишь ничтожные людишки, вынужденная атаковать нас при помощи той самой свободы печати, которую она хотела бы убить и которая убивает ее саму! (Аплодисменты.) Отступающая от собственных принципов, судя по средствам, которые она использует, обреченная опираться в политике на вольтерьянцев, которые ее высмеивают, и в финансах на евреев, которых она так охотно сожгла бы! (Взрыв смеха и аплодисментов.) Бормочущая в разгар девятнадцатого века постыдные похвалы инквизиции, встречая в ответ лишь пожимание плечами и взрывы смеха, партия иезуитов может быть для нас лишь объектом удивления, неприятностью, феноменом, диковинкой (смех), чудом, если это то слово, которое придется ей по вкусу (общий смех), чем-то странным и отвратительным, как орлан, летающий среди бела дня (сильное волнение в зале), ничего больше. Она вызывает отвращение; но она не вызывает страха! Пусть она знает это и пусть она будет сдержанной! Нет, она не вызывает страха! Нет, мы ее не боимся! Нет, партия иезуитов не перережет горло свободе, уже слишком рассвело для этого. (Продолжительные аплодисменты.)

То, чего мы опасаемся, то, что приводит нас в трепет, что внушает нам страх, – это опасная игра, в которую играет правительство, не имеющее общих интересов с этой партией, но служащая ему, и употребляющее все силы общества против общественных устремлений.

Господа, когда вы будете голосовать за этот безрассудный проект, подумайте о следующем.

Сегодня все: искусства, науки, литература, философия, политика, королевства, которые становятся республиками, нации, которые стремятся стать семьями, люди, полные интуиции, веры, таланта, массы, – все сегодня идет в одном направлении, к одной и той же цели, одним и тем же путем, со все возрастающей скоростью, с той необыкновенной гармонией, которая является свидетельством промысла Божьего. (Сильное волнение.)

Движение в девятнадцатом веке, в этом великом девятнадцатом веке, это не только движение одного народа, это движение всех народов. Франция идет впереди, и все нации следуют за ней. Провидение говорит нам: «Идите!» и знает, куда мы идем.

Мы переходим от старого мира к новому. Ах! наши правители, ах! те, кто мечтает остановить человечество в его движении и преградить путь цивилизации, хорошо ли они подумали о том, что делают? Отдали ли себе отчет в катастрофе, которую могут вызвать, в страшном общественном Фампу¹⁸, которое они готовят, когда среди величайшего движения идей, которое увлекло род человеческий, в момент, когда огромный и величественный состав идет на всех парах, они украдкой, жалко, ничтожно вставляют подобные законы в колеса прессы, этого великолепного локомотива всеобщей мысли! (Глубокое воодушевление.)

Господа, поверьте мне, не разыгрывайте спектакль борьбы законов против идей. (Возгласы «Браво!» слева. – Голос справа «И эта речь будет стоить Франции 25 франков!» ¹⁹.)

А в связи с этим, так как нужно, чтобы вы вполне осознавали, какова та сила, на которую нападает и с которой сталкивается проект закона, поскольку нужно, чтобы вы могли оценить, какие шансы на успех в этих действиях против свободы имеет партия страха, – ибо во Франции и в Европе есть партия страха (сильное волнение), это она подсказывает вам политику принуждения, и, что касается меня, я не прошу ничего лучшего, чем не путать ее с партией порядка, – поскольку нужно, чтобы вы знали, куда вас ведут, в какую немыслимую дуэль вас вовлекают и с каким противником, позвольте мне сказать последнее слово.

Господа, во время кризиса, через который мы проходим, в конце концов, кризиса спасительного, который, я убежден в этом, закончится благополучно, со всех сторон слышны крики: нравственное распутство-де приобрело огромные размеры, обществу грозит неминуемая опасность.

Мы с беспокойством оглядываемся по сторонам, смотрим друг на друга и спрашиваем себя: что вызывает все эти гибельные последствия? что является причиной этого зла? кто виноват? кого надо наказать? кого покарать?

Партия страха в Европе говорит: «Это Франция». Во Франции она говорит: «Это Париж». В Париже она говорит: «Это пресса». Хладнокровный человек, который наблюдает и мыслит, говорит: «Виноваты не пресса, не Париж, не Франция; виновато человеческое сознание!» (Движение зале.)

Это человеческое сознание. Человеческое сознание, которое сделало нации тем, что они есть; которое испокон веков допытывается, изучает, спорит, обсуждает, сомневается, противоречит, вникает, утверждает и неустанно ищет решение вечной проблемы, поставленной создателем перед его творением. Человеческое сознание, постоянно преследуемое, угнетаемое, подавляемое, исчезает лишь для того, чтобы вновь появиться, и, переходя от одного деяния к другому, принимает из века в век облик всех великих смутьянов одного за другим! Человеческое сознание именовало себя Яном Гусом, но не умерло на костре в Констанце²⁰ («Браво!»); именовало себя Лютером и поколебало ортодоксальность; именовало себя Вольтером и поколебало веру; именовало себя Мирабо и поколебало королевскую власть! (Длительное волнение в зале.) Человеческое сознание с тех пор, как существует история, изменило общества и правительства в соответствии с законом, все более и более приемлемым для здравого смысла, оно было теократией, аристократией, монархией, а сегодня является демократией. (Аплодисменты.) Человеческое сознание было Вавилоном, Тиром, Иерусалимом, Афинами, Римом, а сегодня это Париж; было по очереди, а иногда одновременно заблуждением, наваждением, ересью, расколом, протестом, истиной; человеческое сознание – это великий пастырь поколений, и оно в итоге всегда идет по направлению к правильному, прекрасному и истинному, просвещая массы, облагораживая души, все больше и больше направляя народ к праву, а человека – к Богу. (Взрыв криков «Браво!».)

Итак! я обращаюсь к партии страха, не в этой палате, а повсюду, где она есть в Европе, и я ей говорю: посмотрите хорошенько, что вы хотите сделать; подумайте о деянии, которое вы предпринимаете, и, прежде чем браться за него, оцените его. Я полагаю, что вы преуспеете. Когда вы разрушите прессу, вам останется разрушить Париж. Когда вы разрушите Париж, вам останется разрушить Францию. Когда вы разрушите Францию, вам останется убить человеческое сознание. (Длительное движение.)

Да, я говорю, что великая европейская партия страха оценивает необъятность задачи, которую в своем героизме готова взять на себя. (Смех и крики «Браво!».) Она бы уничтожила прессу до последней газеты, Париж – до последней мостовой, Францию – до последней деревушки, она бы ничего не сделала. (Движение.) Ей осталось бы еще разрушить что-то, что всегда стоит выше поколений и находится между человеком и Богом, что-то, что написало все книги, изобрело все искусства, открыло все миры, создало все цивилизации; что-то, что всегда снова берет под видом революции то, в чем ему отказывают под видом прогресса; что-то, что неуловимо, как свет, и недосягаемо, как солнце, и что зовется человеческим сознанием! (Длительное одобрение.)

(Многие депутаты левого крыла покидают свои места и идут поздравить оратора. Заседание прерывается.)