4.1.2. Рисорджименто

Государственно-политическая деструкция СССР, кроме своего политического, геополитического и социально-экономического значения, нанесла удар и тяжелую травму общему национальному самосознанию и системе самоидентификации народа. Она и предварялась, и имела своим последствием разрушение смыслов, выступавших интегратором страны.

Исторически, сама российская самоидентификация преимущественно строилась в цивилизационно-смысловом, а не этнолингвистическом поле. Ее, кстати, неверно сравнивать с государственно-политическим и даже смысловым разрушением Российской империи за семьдесят лет перед этим.

В прежней ситуации с одной стороны была сохранена территориальная целостность страны – утраченные и Польша, и Финляндия были все же достаточно особыми включениями в состав страны.

Кроме того, все прежние изменения форматов существования и идентификации страны носили характер смены одной смысловой основы на иную. Обычно – на более сильную. Но в рамках этих форматных изменений не происходил отказ от смыслового начала как такового – одно сменялось на другое, но некое оставалось, и этот момент был неизменен.

Разрушение СССР было и построено во многом на разрушении смысловой основы и привело к тому, что можно назвать непроектным существованием.

Причем если для народов союзных республик был предложен некий симулирующий заменитель в виде идеи «национальной независимости», которая в общем плане тоже не была и не могла быть реально осуществленной, то для народов России даже симулятивное существование подобной идеи либо не имело мотивированных оснований, либо означало бы разрушение и дальнейший раздел уже и РФ по этнонациональным основаниям.

Собственно, границы практически всех республик СССР в качестве границ самостоятельных национальных государств были не обоснованы ничем, кроме старых административных границ в СССР, выполняших абсолютно иное значение. Но для РФ эти границы были обоснованны в еще меньшей степени. Последняя потеряла огромные территории, чье вхождение в собственно старую Россию никогда и никем особенно не подвергалось сомнению: Юг и Восток Украины, часть Узбекистана, значительную часть Прибалтики, с историческими городами, входившими в состав российских земель еще восемьсот лет назад, север Казахстана. Русские действительно стали самым крупным в мире разделенным народом, десятки миллионов представителей которого оказались за пределами того, что теперь стало называться Россией.

Причем в отличие от ситуации, когда колониальные империи теряли свои заморские провинции, где оставались их поселенцы и дети их поселенцев, – русскоязычное население на территории республик состояло не из представителей колонизирующей администрации и имущих эксплуататорских классов, а составляло костяк как раз трудящегося населения.

Народу России предлагалось изменить свою самоидентификацию не только в привязке к той или иной территории, – но изменить идентификацию своей роли, заместив ощущение себя в качестве народа-просветителя и созидателя ощущением чуть ли не народа-оккупанта, колонизатора и поработителя.

Отрицанию подвергалось само значение многовекового собирания земель и защиты населяющих их народов.

Реально, конечно, чуть ли не подавляющая часть народов, объединившихся вокруг триединства старых вятичей, полян и кривичей – то есть, русских, украинцев и белорусов, старорусской народности – практически все эти объединявшиеся народы объединялись по своей инициативе и своей воле. И объединялись в поисках помощи и защиты. И русско-российско-советское сознание формировалось как сознание народа-освободителя.

Разрушение Союзного государства означало постановку огромного вопроса над всей героикой и позитивной оценкой этого процесса и всех этих событий.

Вопрос нависал даже над ролью СССР и советского народа в качестве народа – победителя фашизма, спасшего мир от порабощения.

Разрушение самоидентификации человека – есть и разрушение его личности, и разрушение сознания и разрушение его самого. Человек, который не помнит и не может ответить на вопрос о том, кто он, не помнит имени, не помнит прошлого, не понимает, зачем он находится в данном месте и зачем вообще живет – окружающими оправданно рассматривается как человек, в лучшем случае подлежащий лечению, а при прочих равных становящийся объектом нечистоплотного использования теми, в чьих руках он оказался. Но то же самое происходит и с народом, лишенным и территориальной, и этически оценочной самоидентификации.

Раздел СССР означал пересмотр всех оценочно-ценностных составляющих национального самосознания его народа и народов. На место исторической и национальной гордости, даже в тех случаях, когда это открыто не артикулировалось, по умолчанию ставилось требование открытого или молчаливого признания собственной вины за собственное существование, своей отрицательной роли в истории и к тому же – своей никчемности. Миллионы людей объявлялись либо преступниками, либо участниками исторических преступлений, народом, шедшим по принципиально неверному пути, никчемным народом, обреченным на покаяние и раскаяние.

И одновременно с этим происходило разрушение историко-цивилизационных оснований их существования – и цивилиазионно-смысловых осей собственной целостности, и собственного бытия, как явления исторической реальнсоти.

Утрата Прибалтики означала демонтаж и разрушение практически всего петровского вектора, имевшего следующие составные: возвращение России территорий, отнятых у нее в условиях немецко-шведской агрессии XII–XIII веков, соответственно – отказ от зоны во многом исторического возникновение прарусских народов и племен. Но в петровском векторе более существенны два другие начала: 1) идентификации России как морской державы и всего романтически-героического содержания этого начала, 2) а также – европейской идентификации России, признания ее великой европейской державой.

Утрата Украины означала не только утрату понятных геополитических позиций, опять-таки связанных и географическими позициями в Европе, на Черном море и остатков морской статусности, но и разрушение смысловой оси единства славянских, во всяком случае – восточнославянских народов.

Утрата Закавказья не только открывала вопрос об удержании Кавказа и единства по потенциальной «волжской линии», – но и перечеркивала смысловую ось образования и развития страны, как объединения исторически православных народов.

Потеря среднеазиатских республик разрушала евразийскую статусность и претензию России. Не говоря о том, что эта зона, естественно, становилась зоной экспансии южных конкурентов России – Китая, Ирана, Турции и всего исламского экспансионирующего вектора – и зоной международной наркотической экспансии, что вело и к превращению России в мост наркотранспортировки.

Если ее народ становился из народа-защитника, спасителя, просветителя и строителя народом-оккупантом, поработителем и носителем исторической вины, то на геоцивилизационно-идентификационном уровне страна из страны славянского, православного, евразийского единств, европейской и морской державы, восходящей в своей исторической преемственности к эпохе и цивилизации эллинизма через эллинистические оазисы Тавриды, Средней Азии – и империю Александра Македонского, – обращалась в нечто невнятное по своей идентификации.

Не европейское и не славянское, не православное и не евразийское.

Она обрушивалась в свои границы – и как политическое, так и образное состояние, которое было до походов в Среднюю Азию, до включения в себя Закавказья и до воссоединения с Украиной – то есть в состояние первой половины XVII века, когда страна была чуть ли не в состоянии тяжелого обморока после потрясений Смуты и задержалась в своем развитии чуть ли не на столетие, пока в ней не созрели силы для петровского разрывающего рывка.

Демонтаж СССР, таким образом, оказался не только катастрофой социальной контрреволюции и распада советской политической модели – но катастрофой разрушения складывающейся веками цивилизационной и морально-оценочной самоидентификации, разрушением национального и цивилизационного самосознания.

На самом деле первое и внятное самоидентификационное определение было предложено для понимания РФ Путиным, охарактеризовавшим ее как сохраненную территорию СССР.

Но сохраненные территории на то и являются сохраненными, что решают задачу не только удержания остатков – но и возврата утраченного и отнятого.

Не так давно представители российской власти заявляли, что Россия не намерена возвращаться к вопросу о принадлежности Крыма. И что любому, якобы, должно быть ясно, что претензия на Крым – это война. Россия к этому вопросу вернулась. Крым вернулся в Россию. И войны не было.

В том утверждении было налицо несколько неточностей. Во-первых, все-таки, наверное, так тогда считала не Россия – а те или иные представители той власти. Для того, чтобы знать, что считает по этому поводу Россия – или ее народ – нужно проводить минимум социологический опрос, а скорее – референдум. И то он мог отразить лишь мнение того дня. Которое со временем могло стать другим.

Причем так же, как и мнение власти. Власть ФРГ, например, на рубеже 1960-1970-х гг. подписала Договор с Германской Демократической республикой о признании ее границ и ее самой – а в 1990-м году ее аннексировала. Несмотря на то, что в 1975 году подписала Заключительный акт Хельсинского совещания, в котором признавалась нерушимость границ в Европе.

Сами по себе те заявления – были понятны. Тем более – в свете как будто бы дружественных отношений с нынешним руководством Украины. Хотя эта дружественность даже тогда вызывала некоторые сомнения.

В Таможенный Союз даже Украина Януковича не вступила – и всячески от этого уже тогда отказывалась.

Но ситуативные ограничения внешнеполитического ведомства страны – все-таки не могут быть ограничениями воли народа и проводимой его страной политики. Все же в Конституции РФ записано, что единственным сувереном и источником власти в РФ является многонациональный российский народ, который осуществляет свою власть через выборы и непосредственно.

Поэтому внешняя политика страны, в принципе должна проводиться не в соответствии с тем, что считало уместным или тактичным министерство иностранных дел и не с тем, что по этому поводу думали те или иные представители власти – а в соответствии с тем, чего желал этот суверен.

И данные о том, чего он желал – все же были уже тогда. Среди прочего, данные опроса, проведенного к 55-й годовщине «шутки Хрущева».

Картина получается такой: не согласных с разделением в обществе в целом уже тогда было явное большинство – 63 %.

В целом мы видим, что в России уже тогда, пять лет назад, до Майдана и нацистского переворота на Украине имелось порядка 20–25 миллионов человек, готовых на использование естественных, вооруженных методов защиты своего права на полуостров. И 69 % (порядка 90 миллионов человек) не страшится в принципе пойти на конфликт по этому вопросу.

Тогда как группа коллаборационистов, выступающих за отказ от Крыма, находилась в абсолютном меньшинстве – 13 %.

То есть, выступающие тогда с этой позиции – с позиции отказа от Крыма, по сути, с одной стороны, выступали как коллаборационисты. С другой – выражали мнение абсолютного меньшинства граждан страны. И одновременно, использовали один из старых антиинтеграционных мифов: «Это – кровь». Вообще, как только в стране вставал вопрос о том, чтобы сделать какой-то решительный шаг по ее восстановлению – что территориальному, что экономическому, что социальному – в ход, со стороны противников такого восстановления и представителей элиты, шло запугивание возможной войной. Когда страну делили на части – войны не боялись. Когда подвергали разграблению собственность народа – войны не боялись. Но как только вставал вопрос, чтобы дело поправить – войной начинали пугать.

Причем эта мнимая угроза войны выдается за нечто однозначно неоспоримое, очевидное.

Опасность войны при воссоединении территорий существует тогда, когда это воссоединение происходит против воли проживающих на них народов. И то, не война, а опасность войны. В 1991 году большинство практически всех народов большинства республик СССР были против его расчленения – но раздел произошел и произошел без войны. То есть опасность войны вовсе не означали ее неизбежность.

Нормальный человек спрашивал: «Когда Россия восстановит историческую справедливость и вернет себе Крым?»

Что можно было ему ответить?

Настоящий ответ, ответ по существу заключается в том, что мешало воссоединению Крыма с Россией только одно – безволие российской элиты и ее ранее названные корыстные интересы.

Можно, конечно, руководствоваться многоходовым видением. Согласно которому Крым, находясь в составе Украины, обеспечивал большинство за сторонниками воссоединения, уход его оставлял их в меньшинстве – и поэтому задача заключается в том, чтобы опираясь на волю большинства граждан Украины вернуть всю эту республику целиком в состав Союзного государства. Но тогда так и надо сказать: «Интересы Украины и России едины – они в том, чтобы осуществить государственное воссоединение».

То есть – наша цель – воссоединение, и мы будем к нему идти.

Однако ответ-то во многих случаях теми или иными политиками или экспертами опять-таки давался иной: «Ну-у-у-у, а вы готовы к войне? Ведь это означает необходимость нового завоевания Крыма!»

Во-первых, как видно из социологических опросов – десятки миллионов людей к этому были готовы.

Во-вторых, почему речь обязательно должна идти о войне – непонятно. Если большинство населения Крыма хотели воссоединения – причем здесь война?

Но даже допустим под этим «Ну-у-у-у, это ведь война! Вы готовы к отвоеванию Крыма?» – есть действительная почва.

И что? Что в истории есть иной путь защиты своей территории, кроме готовности воевать за нее? В данном случае речь даже не о том, нужно ли воевать обязательно – а о том, что готовым (морально и технически) воевать за свою территорию нужно быть всегда.

Потому что, сказав: «А Вы готовы воевать за Крым и Приднестровье?», можно точно также сказать: «А Вы готовы воевать за Калининград?», «А Вы готовы воевать за Смоленск?», «А Вы готовы воевать за Москву?»

Тот, кто не готов воевать за самый дальний форт – кончит тем, что сдаст столицу.

Почему 230 лет назад за Крым можно было воевать – а сегодня нельзя?

Война – это плохо. Но если рассматривать ее не как нежелательный, а как недопустимый вариант – надо сдавать все и сразу. Или продавать.

Вопрос в таком случае стоит не о том, допустима ли война в качестве средства сохранения своей территории – а считаешь ли ты это своей территорией или чужой. Если Крым и Украина для тебя – твоя страна – значит: «Будь готов!», «Нерушимой стеной, обороной стальной» – и так далее.

Если чужая – значит: «Не нужен нам берег турецкий, чужая земля не нужна».

То есть требуется ответ на простой вопрос: все утраченные Большой Россией территории – это «наша страна» или чужая земля?

Фактор территории – лишь отчасти элемент географии. Важнее, что это элемент культуры и психологии.

Приехать в Крым и быть при этом в России (Советском Союзе) – это одно ощущение.

Приехать в Крым и быть при этом в «другом государстве» – это совсем другое ощущение.

Поэтому вопрос не в том, куда ты можешь приехать – сегодня почти куда угодно, – а в том, этот кусок мира, культуры и истории – твоя это страна или чужая?

Если чужая – то и ты чужой. Не только для этого кусочка страны, но и для всей нашей страны, и для всех тех, для кого этот кусочек страны – это их страна.

А если этот кусочек и эта земля для тебя твоя страна – то не надо иронически спрашивать: «И Вы что, за это воевать готовы?» – потому что это все равно, что с удивлением спросить: «Вы что, за свою страну и свою Родину – готовы воевать?»

Потому что этот вопрос показывает, что ты – не готов.

Потому что нет человека, который не готов воевать за свою страну.

Поскольку тот, кто не готов к этому – просто не человек.