По Чехословакии (Из дорожной тетради)

По Чехословакии

(Из дорожной тетради)

Недавно эта страна, раскинутая длинным лоскутом земли между пятью государствами, плодородная страна от скалистых Татр на востоке до поросших хмелем живописных холмов Пильзена, омываемая реками, воспетыми в народных песнях, отмечала восемнадцатый год своей самостоятельности.

Этот праздник был насыщен тревогой: мирный труд потрясен громовыми раскатами с границ, где новые Нибелунги, возникшие из едкого сигарного дыма в кабинетах стальных, угольных и химических королей Германии, готовятся к осуществлению «плана Розенберга». Независимость, культура, сама жизнь — под ударом нибелунговой дубины.

Мы ехали по Чехословакии и смотрели эту страну. Наша встреча с ней готовилась едва ли не столетие.

Во времена царской России чехословаки ожидали встречи с пылкой и романтической надеждой: царское правительство с византийским лицемерием и трусостью болтало о панславизме.

Встреча состоялась, когда Чехословакия изжила беспочвенную романтику по отношению к Восточной империи, предназначенной будто бы для собирания всеславянского мира, — и когда мы, русские, стали участниками союза ста сорока народов, стоящих за свою и за чужую независимость и за свою и за чужую свободу — реальную и не условную.

Мы, четырнадцать человек, меняя вагон на машину и снова на вагон, выпили одним глотком чехословацкие впечатления: по городам, где средневековье окружено пышными торговыми кварталами и на окраинах дымят трубы крупнейших заводов; поднялись на суровые Татры, окутанные осенними тучами; в туманные сумерки, оставив автомобили на шоссе, взошли на холм, где стоял Наполеон, руководя боем при Аустерлице, внизу — огоньки деревни Аустерлиц, дальше на восток — лесистые холмы, откуда полукольцом наступали войска русского и австрийского императоров. Наполеон применил тактику, которую впоследствии заимствовал у него Шлиффен и теперь Геринг, — положил в основу будущей рабовладельческой войны, — тактику сосредоточенного удара. Картина боя выгравирована здесь же на бронзовой доске. Мы посидели на берегу широкого Дуная, несущего землисто-зеленоватые воды через семь стран — через горные ущелья и плодородные равнины, мимо древних городов и дымящих в небо заводов — из мглы древней истории в туманные очертания тополевых рощ. В этих местах завязывались узлы мировых скандалов — начиная от гибели нибелунгов на кровавом пиру в деревянном дворце Атиллы.

Мы мчались по холмистым полям, где каждый клочок земли трудолюбиво обработан под высшие земледельческие культуры, где на западе алым пожаром пылает хмель, на востоке дозревает виноград. Спускались в сыроватые, покрытые селитрой, тянущиеся на девять километров, пивные подвалы Пильзена, где простираются перспективы тысячеведерных бочек, хранящих светлое, как янтарь, пиво.

Мы были на сталелитейных, прокатных и машиностроительных заводах, по размерам уступающих нашим сверхгигантам, но оборудованных по последнему слову техники и получивших мировую известность высоким и стабильным качеством продукции. Культура труда здесь высока.

Мы осмотрели знаменитые обувные фабрики Бати в Злине — еще недавно заштатном местечке, теперь индустриальном городе с грандиозными корпусами заводов, универмагом, опоясанным неоновым светом, с рабочими поселками, со сверхсовременной семиэтажной гостиницей, кинематографом, со своим аэродромом, откуда приказчики и комиссионеры Бати вылетают во все страны света.

В Злине человеческая ступня поднята на высоту культа. В огромном, устланном коврами магазине покупатель садится на пружинящее кресло из стальных труб, с него осторожно снимут растоптанные бареточки — и первое — предлагают сделать педикюр (срежут ногти, мозоли, присыпят тальком), затем определят легкое плоскоступие и наденут резиновый бинтик с подушечкой, затем, наводящими вопросами определив особенное желание, лилейно наденут башмак — точь-в-точь такой же, в каком в это время года разгуливает раджа в Бомбее, или бульварный франт из Мадрида, лондонский клерк, комиссионер пряностей в Амстердаме, или какой-нибудь перековавшийся под давлением высококультурных продукций Бати бывший людоед с Соломоновых островов.

Башмак в Злине проходит обработку, начиная от дубильных чанов для южно-американского сырья, кончая конвейером, где он плывет от станка к станку, через десятки вышколенных рук, однообразных движений, оформляясь из заготовок в полированную, лакированную вещь для витрины.

В Злине предусмотрено все — вплоть до десяти заповедей шефа Бати. Эти заповеди вывешены у входа в заводские корпуса, в школы и высшие академии сапожного искусства, где студенты проходят трехлетний курс морального и научного воспитания, еженедельно отдают отчет в расходуемых деньгах перед трибуналом (из студентов курса), ложась на металлические койки (как на пароходах — в два этажа), бросают последний взгляд перед ночным успокоением на портрет Бати, висящий в каждом дортуаре, и, засыпая, помнят, что основной задачей каждого является бережливость, бережливость во всем и конкретно: скопить за три года десять тысяч чешских крон.

Заводы Бати, как и заводы Форда в Детройте, представляют высший, сверхсовременный тип эксплуатации мускульной и духовной энергии человека. В сравнении со столицами других европейских стран чехословацкие города, и Прага в частности, шумны и оживленны. Столетия угнетения не сломили воли народа к выражению своего национального лица. В мертвящей духоте Австро-Венгерской империи чехословаки делали все возможное, чтобы не утерять своего языка, своего искусства, своих особенностей.

За эти семнадцать лет в Чехословакии восстановлено многое из старины. На глубине пяти метров под асфальтом улицы раскопан фундамент часовни, где зажигал религиозную революцию Ян Гус (впоследствии погибший в огне костра). В старой Праге вам покажут каменный мост через широкую, воспетую в песнях реку Влдаву: здесь началась и здесь на мосту окончилась Тридцатилетняя война превратившая Центральную Европу в пустыню (и далеким раскатом прозвучавшая в бунте Степана Разина). Покажут во дворце, на крутом холме над Влдавой, окно, откуда были дефецестрированы, то есть вышвырнуты в окошко на копья, ненавистные чиновники австрийского императора. Покажут площадь, где упали с плах двадцать четыре головы чешских бунтарей. Покажут университет, построенный в тринадцатом веке, — третий после Болоньи и Парижа. На киноленте вы увидите среди горных полян под облаками, цепляющимися за скалистые вершины, национальные танцы, игры и обычаи словаков и прикарпатских русин, услышите их музыкальные песни. Вас проведут по сводчатым рыцарским залам, недавно раскопанным из-под праха времен, и прочее и прочее…

В этом собирании старины, важном для преемственности культуры, неизбежны перегибы и ошибки. Так, мы остались несогласными с постановкой замечательной оперы Сметаны «Проданная невеста». Во имя оберегания старины ее сейчас в Праге ставят так, как она шла в восьмидесятых годах, с примитивной условностью, быть может звучащей эстетическим вкусам некоторых слоев чехословацкой интеллигенции, но не нам. Музыка моцартовской прозрачности, роскошно звучащая всей полнотой оркестра, таит в себе неизмеримо большие возможности. Мы постараемся раскрыть их на сцене Большого московского театра.

Возможно, что некоторые реакционные слои с особыми целями поддерживают увлечение сельской патриархальностью, проводя в жизнь упадочную философию возврата к доиндустриальным формам общества (такой философии особенно способствует кризис), своего рода «толстовство», окутанное поэзией сельских элегий.

И, наконец, пацифизм, раньше таивший в себе известный передовой протест против милитаристического угара, теперь — вредную пассивность обреченности, ослабление сопротивления наступающему фашизму.

Народные толпы встречали нас у вокзалов и ратушей, и в их горячих братских приветствиях мы слышали больше, чем призыв о помощи мирному созидательному труду Чехословакии, в них звучал голос пролетариата, находящегося под угрозой новой войны, в которой не будет пощады пролетариям, их женам и детям. В их взорах, полных надежды, мы читали братство и признание великого и сильного поборника мира, советского народа.