Калека

Калека

Тот бой в Панджерских предгорьях был последним для девяти убитых бойцов и для одного живого, но потерявшего сознание. Если бы не бежавший рядом командир, принявший на себя все осколки, то он неминуемо потерял бы и жизнь. Моджахеды тыкали стволами в тела – но никто не стонал и не шевелился. Добивать было некого.

– Уходим, – глухо рыкнул на пушту старший через черную как смоль бороду – работы здесь больше нет.

Обыскав трупы врагов и забрав своих, воины Аллаха бесшумно исчезли в зеленке – так же, как и появились оттуда полчаса назад – из засады.

Ночь осела на землю чужой росой, и капельки влаги освежили запеченные губы. Сержант Сергей Таранов открыл глаза – в него хищно всматривались южные звезды, словно целились, чтобы выстрелить, когда он пошевелится. Сергей пошевелился, и граната как будто разорвалась в нем во второй раз – от боли перекосило сознание. Сержант передохнул и, стиснув зубы, приподнялся на локтях – вместо левой ноги от колена виднелось что-то плоское, как будто из шарика цвета униформы выпустили воздух.

– Вот же черт, твою мать! – тихо выругался сержант и потянулся за медпакетом.

Перевязав ногу жгутом и остановив последнюю кровь, сержант оглянулся – его боевые товарищи, насколько он мог видеть под прожектором луны, не подавали признаков жизни, сливаясь с пейзажем. Медленно переползая от одного к другому, он убедился в том, в чем убедились и душманы – выживших не было. Правда, духи ошиблись на одного – на него.

Таранов не нашел ни рации, ни карты, ни оружия, даже сухпайков и фляг – все забрали моджахеды. Где наши, куда ползти, сержант не имел ни малейшего представления. Он помнил только, что к этому месту их группа выдвигалась часов семь-восемь. Их боевой задачей были засада и уничтожение каравана с оружием на одной из многочисленных тайных троп, но в засаду они попали сами. Таранов не сомневался, что их кто-то продал из афганских штабных. Часто, обыскивая трупы убитых духов, они находили карты с обозначением передвижений наших войск или транспорта, которые считались сверхсекретными. Тогда их командир старший лейтенант Муровцев, «Муравей», как звали его за глаза солдаты, зло суживал глаза и сучился сквозь зубы. Ругань была по адресу не противника, а предателей, которыми брезговали и с той и с другой стороны. Брезговали, но услугами пользовались. На этот раз воспользовались тоже. Группу «Муравья» продали, это было понятно – уж слишком подготовленной оказалась засада. Полковая вертушка, очевидно, была послана за ними, но, не обнаружив ни живых, ни мертвых, вернулась в ППД. Да и никакой тревоги они не успели передать – духи, как положено истинным духам, материализовались тихо и внезапно со всех сторон сразу. А последний раз «Муравей» выходил на связь за час до этого – километров в пяти-шести отсюда. Какая там вертушка – со спутника никто не найдет. Без связи, без ноги и с такой потерей крови добраться до своих было практически невозможно. Именно поэтому сержант Таранов не стал больше думать, а пополз, подгребая под себя проклятую чужую землю – в противоположную сторону от суровых синих гор.

Он полз уже три дня, вернее, три ночи, отлеживаясь в светлое время суток в зеленке. Культя почему-то не болела, зудела, ныла, но не оглушала болью. Боев нигде не было слышно, раз только где-то за горизонтом заныли минометы, но через час все стихло. В сумерках на камнях появлялась роса, и сержант подолгу слизывал ее языком, потом полз дальше, оставляя за собой слабый кровяной след.

На вторую ночь внезапно наступил дикий голод. Раньше как-то терпелось, его можно было отогнать, как ворона, забыть о нем, но теперь голод заполнил собой все сознание. Сержант пытался есть листья и грызть кору дикого инжира, но голод становился только больше. Очень скоро он разросся до размеров огромного волка и стал грызть живое тело изнутри. Боль от культи заглохла совсем – ее, как гигантская волна, захлестнула другая – из живота. Сержант перевернулся на спину и стал смотреть в темнеющее небо. Ползти в эту ночь у него уже не было сил. Жить сил тоже не было. Сержант с завистью подумал, что его товарищи погибли легкой смертью, но застрелиться он не мог – безоружный. В небе вдруг ясно проступило чье-то лицо. Таранов напряг зрение – лицо было расплывчатым, бесформенным, но, вглядевшись в глаза, он узнал – это было самое прекрасное лицо – его матери. Оно приближалось, как будто мать наклонялась к нему, словно желая поднять его с этой неродной земли, где ему не подобало лежать. Сама мать – Галина Сергеевна – уже два года как покоилась в своей земле, русской, в Тверской области. Его и назвали в честь деда – материного отца, не вернувшегося с Отечественной. Собственного отца Сергей почти не помнил, он бросил их, когда мальчику едва исполнилось семь лет. Что там произошло между ними, мать никогда не говорила, да и Сергей перестал со временем расспрашивать – не хотел бередить мамино сердце. Так и жили вдвоем, и Сергей был единственным мужчиной в доме с самого детства. Когда хоронил мать, у него в кармане уже лежала повестка, но отсрочки добиваться не стал – хотелось поскорее уехать хоть куда, чтобы приглушить боль потери.

Мать печально улыбалась, собирая теплые морщинки у глаз.

– Все будет хорошо, сыночек мой, кровинушка моя. Все будет хорошо, продержись немного, ты же гордость моя, защита моя, опора моя. Держись, родненький мой, я и внуков хочу дождаться. Жаль вот, понянчиться с ними не сумею.

– Мама, мама, – застонал Таранов и очнулся.

Рядом с ним стоял шакал и внимательно смотрел ему в глаза. В шакальем взгляде чувствовалась усмешка. Лежащий человек, пахнущий теплой кровью, был уже почти пищей – хватило бы на целую неделю, ставалось лишь немного подождать. Сержант нащупал рукой камень – перед ним была спасительная еда. Шакал что-то учуял – усмешка в его желтых круглых глазах уступила место настороженности, он отступил чуть назад. Таранов прикрыл веки, расслабил мышцы, не выпуская камня из пальцев и, насколько мог, приглушил дыхание. Не раньше чем через час шакал подошел чуть ближе – он был не так голоден, как человек. За это время Таранов изучил пальцами каждую шероховатость, каждую ложбинку и выступ на камне, который был его единственным оружием и последним шансом выжить. Камень был неудобный, неровный и тяжеловатый – резко не метнешь, надо было бить в голову, наверняка. Чуть слышно шорохнуло – шакал подступил ближе. Сержант перестал дышать, ловя каждый звук, но слышал только свое сердце. Когда воздух в легких уже совсем кончился, Таранов вдруг услышал над самым ухом, как зверь втягивал носом воздух – совсем, совсем рядом. На выдохе сержант резко выбросил руку на звук – мозг чуть не лопнул от боли, но сознание Таранов потерял только после того, как увидел, что у шакала подкосились лапы – удар пришелся тому под ухо.

Сознание к сержанту вернулось вовремя – очухавшийся шакал, удар оказался несмертельным, скуля, отползал прочь, задние лапы, как и ноги у перехитрившего его человека, волочились по земле. Таранов, изо всех последних сил помогая себе локтями, догнал раненого падальщика, перехватил тому голову и, рыча по-звериному, впился в шакалье горло зубами. Густая черная кровь уняла первые голодные спазмы. Сержант разорвал горло руками и стал жадно есть теплое кровавое мясо. Его стошнило – но не от сырого мяса – сжавшийся желудок не хотел принимать пищу. Таранов с трудом оторвал себя от туши: еще пара кусков – и спасительная еда могла стать смертельной. Утром пошло легче, к закату от шакала осталась половина. Другую, привязав шнурком за хвост к ботинку на здоровой ноге, сержант поволочил за собой. Хотя шакалье мясо начало быстро протухать, Таранов растянул его еще на два дня, больше такой удачи могло бы и не выпасть, хотя чьи-то следящие за ним горящие глаза, то ли волчьи, то ли шакальи, он видел из кустов каждую ночь. Зверье не подходило близко – человек, съевший сырого шакала, был для них таким же зверем, как они, хоть и раненым, но все-таки опасным. Голод стал постепенно возвращаться, и с ним стали таять вернувшиеся было силы. Таранов лежал в лощине и думал, что второй раз ему с едой не повезет. Хотелось закончить это все, бессмысленную борьбу за угасающую жизнь. Левое колено невыносимо жгло. «Наверное, гангрена» – уже равнодушно подумал сержант. Антонов огонь, как говорили бабки в деревне. Таранов прищурился на злые зрачки звезд, усмехнулся и стал нашаривать рукой камень – на этот раз он хотел разбить голову себе. Камень нашелся быстро, как и тот, первый, которым он прибил шакала, увесистый и угловатый – в самый раз. Из кустов послышался шорох. Таранов представил себе, как его тело будут терзать падальщики, уже наверняка обглодавшие останки его товарищей, и его передернуло. «Врешь, падла, не сожрешь», – прошипел сержант и бросил камень в кусты. Шорох на секунду прекратился, потом ветки раздвинулись и ему в лоб уперся черный ствол.

– Ты кто? – тихо спросили по-русски.

Таранов смог только прошептать «братцы, братцы» и затрясся в плаче. Война для него кончилась.

Сержанта Таранова нашли бойцы полковой разведки соседнего полка, возращавшиеся с задания. Как оказалось, дела его были не так уж плохи, гангрена только началась, ногу отняли не всю – чуть выше колена. Провалявшись в госпитале пару месяцев и получив там медаль «За Отвагу», сержант под чистую комиссовался. На родине его ждала пустая пятистенка да неухоженная могила матери. Девушки у Таранова не было, вернее, была в Твери одна подруга, но не невеста, так, для легких отношений. Она наверняка его не ждала, да и не обещала, искать ее не имело большого смысла – либо уже замуж выскочила, а если нет – гуляет с кем-нибудь другим. Сосед дядя Боря – рано постаревший от горького пьянства – выставил по случаю возвращения Сергея бутылку вкусной и мягкой кашинской водки.

– Для себя хранил, для праздника какого. Обычно-то самогон идет-то, ты знаешь, но сейчас верный праздник. Давай, за возвращение, – прогудел дядя Боря, уважительно косясь на костыли.

– Не спрашиваю тебя, как там воевалось… – замялся дядя Боря на исходе бутылки, – но скажи, много наших полегло-то? Когда закончится-то этот Афган-то?

– А… – махнул рукой Сергей. – Много… не одна тысяча, дядь Борь. А когда кончится, один Бог да… – Таранов показал глазами вверх, – знают. Завязли там по самое не могу.

– А чего вообще полезли-то? Нам-то чего до ихних дел афганских? – завернул в политику сосед.

– А х. й его знает. Нас там особо не любят – ни духи, ни местная власть. Эти вообще слабаки – нашими руками жар загребают, суки. – Таранов помолчал. – За что воюем, не знаем.

Дядя Боря покачал головой и махнул стакан.

– Раньше-то всегда знали, за что воевали-то. За землю свою-то, да… За Родину, в общем. А сейчас за Родину и выпить-то нечего, одну бормотуху продают. Вот «Кашинская» разве. Ну давай за медаль твою, Серега.

Таранов пил два дня подряд – дядя Боря, как водка кончилась, притащил огромную бутыль самогона, но сам темпа не выдержал, – качаясь, ушел под утро к себе. Самогон бил в голову, но память не глушил. Изредка Сергей брал забытую дядей Борей маленькую трехрядку и напевал сам себе что-то грустное. До армии он играл довольно сносно, слух у него был от природы, а аккордам научил сосед. Но печальные, протяжные песни только растравляли сердце, а веселых Сергей не знал. Вот матушка, та любила всякие, народные больше, но и веселые пела с удовольствием, задорно, даром что старухой уже была. Так и сидели, бывало, в погожий денек вдвоем на приступке, Сережа аккомпанировал, а мать задумчиво напевала. Веселые только с подругами пела, парой таких же русских старушек, тогда уж на «девичник» дядю Борю приглашали. Ставили бутылку, конечно, закусь немудреную и гуляли. Отгуливали свое, вернее сказать. Сергей вспоминал материны посиделки, вздыхал и тянулся к стакану. На третий день бутыль кончилась и началась мирная жизнь. Началась плохо – никакой работы в селе не было и для здоровых, а для него, калеки, чего уж там говорить. Если только на трактор, но единственный тракторист по прозвищу Пузырь – из-за своего дикого живота – держался за свой трактор крепко, пахал справно, им были довольны, а других тракторов в селе не было. Село больше жило молочным делом – все, кто не старухи, работали доярками на соседнем молочном комбинате, мужской работы не находилось. Плотничать или там столярничать Сергей не умел, после техникума получил профессиию сварщика, но в МТС вакансий не было. Таранов решил податься в город, не в Тверь, а сразу в Москву, наудачу. Город большой, возможностей больше. Заколотил дом, сходил на могилу матери, посидел немного, да и поковылял до платформы, оставляя на желтой дороге следы от одного башмака и двух костылей.

Камиль был вполне устоявшимся человеком сорока пяти лет. Врачебная профессия психолога давала стабильный заработок и серьезные связи. По нынешним временам стресс становился самым распространенным недомоганием, даже болезнью. Ему были подвержены практически все, вне зависимости от профессии и достатка. Жизнь стала напоминать эскалатор, с лязгом несущий неторопливо поднимающихся или просто стоящих на нем, вниз, в беспросветную темь потерянности, отчаяния и нищеты. Чтобы подниматься по этому эскалатору жизни, нужно было каждый день бежать по ступенькам вверх, толкая зазевавшихся и перешагивая через уставших. Сохранить в себе душевное равновесие редко кому удавалась. Камиль не мог просто физически сопереживать каждому пациенту, да от него требовалось как от профессионала совсем другое – находить в людях заглохшие струнки воли и оптимизма и по-новому настраивать их душевный инструмент. Это отличалось от работы психотерапевта, лечившего уже различные фобии и мании споткнувшихся людей. После лечения психотерапевта человек уходил другим, может, даже лучшим, чем был. Камиль же возвращал человека самому себе прежним. В силу специфики профессии Камиль не мог быть жалостливым человеком, врачи вообще одни из самых циничных людей, но, прекрасно зная мотивы поступков, ведущих и к взлету, и к падению, поддерживал даже в малознакомых людях первые и доброжелательно осуждал вторые. Именно поэтому Камиль почти никогда не давал милостыню. Сейчас он поступил так же – в пробке на Тверском бульваре к его «ниссану» требовательной походкой подошла уже давно примелькавшаяся бабуся и протянула руку. Камиль не стал отводить глаза или делать вид, что не замечает старушки, как стыдливо поступали многие, а твердо покачал головой в знак отказа. Эта бабулька и бабулькой-то не была – пожилая, вполне работоспособная женщина, одетая в старившие ее лохмотья. Нищенка сжала губы в знак презрения. Камиль давно заприметил ее на этой «точке» и знал, что еще более презрительно она смотрела на тех, кто отсыпал ей какую-нибудь мелочь из бокового окна автомобиля. Несомненно, она винила в своих бедах всех вокруг и считала подаяние единственным способом для человечества замолить свои грехи перед ней. Отказавшим она шептала что-то вслед треснувшими губами, не иначе проклятия. Вообще от попрошаек не стало проходу – чумазые узбекские дети стаями охотились среди машин и даже повисали на ручках тронувшегося с места автомобиля, на инвалидных колясках у светофоров катались туда-сюда увечные молодые люди в военной униформе и беретах, с табличками на тельниках, сутулые монашки с пугливым взглядом держали в руках коробочки для денег с обязательной надписью «На ремонт храма», в каждом переходе цыганки сидели с запеленутыми кульками, похожих на грудных детей. Все знали, что нищенский бизнес очень доходный, что держат его цыганские бароны и большая часть милостыни идет им на шикарные особняки и роскошную жизнь, что милиция за долю от барышей не разгоняет побирушек, даже охраняет их от конкурентов, но сердобольный русский народ по исконной душевной традиции жалел юродивых и нищих, кидая им по всей стране медь и мелкие купюры.

Камиль остановился у билетных касс Казанского вокзала. Завтра у него начинался отпуск, и Камиль твердо решил съездить на родину, в Казань, провести хотя бы одну летнюю неделю среди родни. Московская жизнь, затягивая в свой водоворот пациентов, неумолимо затягивала туда же и их врачей. Камиль не видел своих родителей уже два года, недавно со службы, а еще точнее – из Афганистана, вернулся племяш, сын материной сестры, его невеста Люсия его дождалась – скоро ожидалась свадьба. Его очень ждали в Казани, а разве не тянет людей больше всего туда, где их ждут? Камиль взял билеты без стояния в шумной и злобной очереди – директор вокзала был хорошим знакомым одного его пациента. Все складывалось удачно, Камиль вышел с вокзала, потрогал свою капитанскую бородку и улыбнулся теплому летнему дню. Хотелось даже что-то насвистеть, какую-нибудь незатейливую мелодийку из новой эстрады, которую в народе стали полупрезрительно называть «попсой». В этот момент Камиль почувствовал что-то на своем затылке, какую-то тяжесть, как будто в него целился снайпер. Камиль медленно повернулся – на него со ступенек вокзала в упор смотрел нищий калека – вместо левой ноги к культе была привязана грубая деревяшка. Молодой мужчина был одет в поношенные брюки неопределенного цвета, на потертом пиджаке отсвечивала какая-то медаль. Перед ним лежала шапка, очевидно, для милостыни. Какая-то женщина бросила в нее горсть монет, но калека не отвел глаза от Камиля, не поблагодарил женщину и не перекрестился, как делали почти, все, как бы прибавляя к собственной благодарности Божью. Камиль почувствовал себя неловко, потрогал себя за бороду и невольно сузил глаза – нищий смотрел на него с каким-то вызовом. Врач-психолог понял, что его беззаботность вызывала в калеке неосознанное озлобление, и быстрым шагом пошел к машине. Камиль не мог видеть спиной, но отчего-то был уверен, что калека усмехнулся.

На следующий день Камиль чуть не опоздал к поезду – такси (свою машину на время долгой отлучки разумные люди оставляют в гараже) попало в вечную пробку на Волгоградском проспекте. Водители ругались, орали друг на друга, в воздухе, смешавшись с бензиновыми парами, растекалось озлобление.

– Озверел народ совсем, – вздохнул пожилой таксист, – это еще пробка не тяжелая. Что дальше с людьми будет?

Камиль грустно улыбнулся. Он представлял себе, как никто другой, к чему приводит людей злоба. Борьба за выживание начала уже приобретать какой-то зоологический оттенок, расчеловечивая людей. Государство самоустранилось от социальных проблем, бросив своих граждан на произвол судьбы, причем врало им в открытую со страниц газет и телеэкранов. Правительство охраняло только свою власть и ничего, кроме брезгливости, у народа не вызывало. Все стали равны – но не перед законом, а беззаконием. Все решали организованные «братки», милиция сама их опасалась. Распад души могла бы остановить только религия, вернее сказать, вера. Но христианство, особенно православие, призывало к многотерпению в земном мире, характера обязывающего закона не имело. Сколько чужих душ нужно сломать, чтобы понять, что пора спасать свою. Коран же был намного конкретнее, чем Новый завет. «Горе всякому хулителю и обидчику, который копит состояние и пересчитывает его, думая, что богатство увековечит его», – вспомнился Камилю аят из суры «Аль-Хумаза». А Христос обошелся притчей об игольем ушке, через которому богачу, как верблюду, не пролезть в загробное царство. Теологические размышления прервал резкий толчок – кто-то въехал в них сзади. Пока водители препирались, Камиль то и дело смотрел на часы – до отхода поезда времени оставалось совсем немного. По уму, надо было бы выйти из такси и искать попутку, не очень, правда, хотелось открывать багажник, вынимать чемодан и сумку, но опоздать хотелось еще меньше. Камиль вышел из машины. Водитель, въехавший в них сзади, молодой парень, орал на таксиста.

– Ты чего, пень старый, тормозишь, как лох? За тобой люди едут!

Камиль бросил взгляд на «поцеловавшую» их машину – в ней сидела какая-то смазливая блондинка и красила губы, глядясь в зеркало заднего вида. Происходящее ее совсем не беспокоило.

– Вы, молодой человек, у кого это научились на старших кричать? Кто едет сзади, должен дистанцию соблюдать, не знали? – почти дружелюбно, но твердо сказал Камиль.

– А ты кто такой вооще? Ты пассажир, так заткни хайло и жди, пока мы тут перетрем, – вскинулся молодой.

Камиль погладил свою бородку и резко ударил левой молодому в печень – в молодости занимался боксом и как спортсмен и как врач точно знал местоположение важного для здоровья и вразумления органа. Таксисист с опаской поглядел на Камиля, но тот уже улыбался, почти виновато.

– Опаздываем, отец. Я за бампер добавлю – ничего, тут одна царапина, чуть выгнуть и все. Поехали, отец.

Таксист улыбнулся в ответ и сел за руль. Машину с присевшим рядом на колени хамовитым водителем и хлопочущей вокруг него блондинкой стали объезжать, скоро их не стало видно за другими автомобилями.

– Лихо вы его. Занимались? – уважительно спросил таксист, втискиваясь в нужный ряд.

– Немного. Главное – не давать волю собственным чувствам. Не опаздывал бы, поговорил бы с ним подольше, он бы и так понял.

– Да это вряд ли. Таких только сила остановит. Людей не уважают, себя не уважают, никого и ничего не уважают, одну силу, – не соглашался таксист.

Камиль уже не спускал глаз с наручных часов, думая, на какой поезд ему менять свой билет, как пробка вдруг невероятным образом рассосалась и они выскочили на Садовое кольцо.

– В Москве всегда так – никогда не угадаешь, где застрянешь, где поедешь. Если так пойдет – через десять минут будем, – оживился таксист.

И действительно, получилось так, что приехали не только вовремя, а даже с небольшим запасом. Камиль рассчитался, добавил было обещанное, но таксист вернул «бамперные» и пожелал Камилю удачи. Камиль пожелал в ответ того же и быстрым шагом пошел к поездам.

Давешнего калеку он заметил почти сразу. Он сидел в той же позе, выставив деревяшку, в той же истертой одежде. Одинокая медаль свисала с груди, нищий сидел, уронив голову, ни на кого не глядя. Камиль замедлил шаг, и, чуть поколебавшись, подошел к калеке и положил в шапку десять рублей – приличную по тем временам сумму, столько примерно мог стоить новый бампер для «Волги». Нищий поднял голову – его взгляд был смурной, казалось, мощный перегар шел не из горла, а из этих мутных глаз. Вдруг нищий прищурился, в зрачках блеснула какая-то молния – видимо, он узнал подающего.

– Пошел на х. й! – зло и четко произнес калека.

Камиль нахмурился, для одного дня хамства было уже многовато.

– Пошел на х. й! Не глухой небось? – голос калеки треснул и он закашлялся, ударяя себя в грудь и мотая головой.

Камиль отошел, обернулся было, но нищего продолжал трясти кашель. Камиль быстро дошел до вагона, отдал билет проводнице и, найдя свое купе, сунул чемодан под нижнюю полку. За окном по перрону шли или бежали отъезжающие, сталкиваясь с неспешно идущими прибывшими пассажирами. Денек выдался светлый, теплый, женщины в открытых легких платьях, казалось, были все молодые и беззаботные. А может, они своей женской природой понимали, что никак не хотели понимать умом зацикленные на жизненной борьбе мужчины – даже солнечный пригожий день дается людям в радость и если совсем не замечать таких вроде бы маленьких и естественных радостей, жизнь может потускнеть окончательно и в сердце наступит вечная промозглая осень. Камиль посмотрел на часы – до отхода поезда оставалось минут семь-восемь – и вышел из вагона.

Калека продолжал сидеть на своем месте, уставившись в свою шапку. Кашель его больше не бил, сутулые плечи не тряслись, казалось, он спал сидя. Камиль подошел вплотную и присел на корточки, чтобы лица оказались вровень. Нищий поднял голову, в его мутных глазах плавало безразличие.

– Ты вот воевал, медаль имеешь, – твердым тоном сказал Камиль, – а всему миру показываешь, как тебе плохо. Мужчиной ты был, это точно, а сейчас думаешь, что им и остался. Так вот зря, болезный, ты так думаешь. Мужчиной ты станешь опять только тогда, когда докажешь этому миру, что тебе хорошо. И не просто хорошо, а лучше, чем тем, кто кидает тебе мелочь. Настоящего бойца можно убить, но сам он себя никогда живьем не похоронит. Вот так-то, брат, – Камиль поднялся и пошел на перрон, не оглядываясь, но чувствуя спиной тяжелый взгляд калеки.

Время проходит для людей, занятых любимыми людьми и любимой работой, незаметно. С тех пор, как Камиль гостил у своих в Казани, прошел год, пролетел, как один день. У родителей и родни все шло хорошо, племянник женился на Люсии, они ждали первенца. Тогда Камиль хотел поговорить с ним о войне, но особого разговора не вышло – парень смотрел душой в будущее, о прошлом вспоминать не хотел. Хотя явно было что, у него на форме сверкали четыре медали, одна из них такая же, как у того калеки с вокзала. На работе все шло неплохо – без резких рывков и качаний, одним словом – стабильно. Но, главное, Камиль решил жениться. Невеста – красивая татарка Гуля, но крещеная – из кряшен, работала медсестрой в той же клинике. Она жила уже пару месяцев у него и Камиль решил устроить ну если не мальчишник, то знакомство своих друзей о своей будущей женой, чтобы уже на свадьбу они не пришли незнакомыми ей людьми. Друзья работали в разных областях, некоторые были его бывшими пациентами. В один воскресный день Камиль поехал на рынок за продуктами, Гуля осталась убираться в доме перед приходом гостей. Камиль остановился перед прилавком с продуктами и только стал прицениваться, как почувствовал весьма твердый удар кулаком в бок.

– Вы чего? – нахмурился Камиль, оборачиваясь.

Перед ним стоял моложавый мужчина, улыбаясь во все лицо и обнимая полную женщину, державшую свою голову у него на плече. На другом плече у мужчины висела гармонь.

– Не признал, а? Не признал… Это тот самый, я тебе говорил, – обернулся мужчина к своей спутнице, смотревшей на него с обожанием, – а так узнаёшь? – незнакомец задрал левую штанину – вместо ноги поблескивал металлический протез. – Помнишь того инвалида-побирушку? Казанский вокзал? Ну, вспомнил? Меня Сергеем кличут, Сергей Таранов.

Камиль расправил морщины на лбу светлой улыбкой и пожал протянутую руку – он вспомнил.

– Да, брат, выручил меня ты тогда. Я же чуть не сдох, побираясь – цыгане только еду, как собаке, давали да паленой водкой поили. Потом убегал от них пару раз, так в смерть избивали, типа должен там чего-то… Но я одного ромалу ножечком достал, у него же отнятым, так, не до смерти, для острастки… вроде оставили. Теперь вот, – Сергей потрепал рукой гармонь, – народ честным трудом развлекаю – песнями русскими народными, ну и эстраду всю наизусть знаю. А это жена моя, – Сергей тем же жестом потрепал женщину, льнувшую к нему, как упитанная кошка к хозяину, – Варвара, Варенька. Здесь же на рынке в мясном торгует. Я-то сам мясо ни в каком виде не ем, физически не могу, а жена с мясного отдела, бывает же такое. Да… Выходная сегодня. Ну я-то не меньше, небось, заколачиваю, а Варь?

Женщина тепло и уютно улыбнулась мужу в глаза – было видно, что любовь у них в самом разгаре.

– Ментам, правда, долю отдаю, но ничего…власть, как-никак… законная. Да, ты меня сильно тогда выручил. Не деньгами, конечно. Меня твои слова, как пуля, зацепили, чувствую, что ты прав, и злюсь на себя, злюсь за то, что сломался, что каждый день от предыдущего ничем не отличается, как один мусорный бачок от другого. Ну и взялся за дело, да… Кстати, – Сергей зашуршал в кармане, – вот, тот самый червонец. Я его тогда не потратил, хоть нужда жуткая была, и ромалам не отдал, заначал в шапке. Они-то тебя всего обыщут, а шапку – нет, не допетрят. Ну, голь на выдумки хитра… Да… Так вот, веришь, все время его хранил – думаю, повстречаю тебя, непременно отдам. Сам понимаешь, не в деньгах дело, ты уж не побрезгуй, для меня это вопрос важный. Это на добрую память. Ну, бывай, хороший человек. Да, на рынке мясо только у Варюхи теперь бери – все будет без всяких там торговых штучек, все, как родному. Да… к другой пойдешь – меня обидишь. Ну, бывай, – Сергей обнялся коротко и пошел, почти не хромая, обнимая жену и гармонь. Камиль так и остался стоять с купюрой в руке.

– Ты все привез, дорогой? – жена встретила Камиля у дверей.

– Все, что нужно. Званый вечер – это званый вечер. Все должно быть очень вкусно. Вот сдача, только этот червончик положи мне в коробку с фотографиями.

– Зачем? Заначка, что ли, так их мужчины втайне делают, – удивилась Гуля.

– Нет, не заначка, – Камиль потрогал свою уже начавшую седеть бороду и тепло улыбнулся, – на добрую память.

2008

Данный текст является ознакомительным фрагментом.