Апассионата

Апассионата

Следователь межрайонной прокуратуры по фамилии Веселкин, никак не соответствующей его мрачноватой профессии, подписывал дело об убийстве для направления в суд. В принципе, обычная бытовуха – женщина убила своего сожителя у себя на квартире. Обычное, да не совсем – крови было на редкость много, на теле жертвы судмедэксперты насчитали больше тридцати ножевых ранений. Кровь была по всей квартире, на полу, на кровати и даже на обоях. Веселкин отложил дело, закурил и стал вспоминать допросы женщины, которая в скором времени должна была быть осуждена за умышленное убийство, хотя, если бы не его, Веселкина догадливость, она могла бы получить и гораздо меньший срок – за непредумышленное убийство, совершенное в состоянии аффекта, или даже за превышение пределов необходимой самообороны.

Ирина Макарова была эффектной брюнеткой тридцати пяти лет, с хорошо сохранившейся фигурой. Голубые глаза светились из-под молодежной челки ласковой мудростью настрадавшейся в жизни женщины, простившей тех, кто причинял ей эти страдания. Веселкин отлично помнил, что, несмотря на свой профессионализм, сразу проникся к ней жалостливой симпатией. Да и то, что она рассказала на первом допросе, в любом цинике вызвало бы сострадание.

– Мы познакомились с Вадимом по объявлению, – благодарно кивнув следователю за предложенную сигарету, начала Макарова, – которое я разместила в разделе «Знакомства» в одной популярной газете. Я описала себя, не скрывая возраста и вредных привычек, хотя из всех таких привычек у меня одна – много курю, особенно после исполнения классических произведений. Я же преподаватель музыки по профессии, люблю Шопена, Листа да почти все. Но особенное вдохновение я получаю, только после 23-й сонаты Бетховена для фортепиано – той самой Апассионаты, которую так любил Ленин, особенно в исполнении Исайи Добровейна. Именно про нее он сказал: «Изумительная, нечеловеческая музыка».

Веселкин вспомнил обстоятельства дела Макаровой и подумал, что слово «нечеловеческая» здесь вполне уместно.

– Вадим позвонил мне дня через два-три после выхода объявления, – продолжала женщина, – описал себя, сказал, что тоже любит классику, хотя и не очень в ней разбирается. Голос у него был такой, знаете, что сразу понятно, что говорит настоящий мужчина – уверенный, без всяких там слов-паразитов типа «ну того», «этот, как его», «как бы», и тому подобного. Да и тембр был очень приятный, бархатистый такой. В общем, я обещала просветить его по музыке и назначила встречу в кафе неподалеку от дома. Не то что я хотела сразу пригласить его домой, если бы он даже мне понравился, а просто ближе к дому чувствуешь себя как-то уютней. Вадим приехал точно в назначенное время, я сразу его узнала – свою внешность он тоже описал, не приукрашивая. Он был крупным мужчиной с крупной же залысиной, но она ему даже шла. Говорят, что лысеющие мужчины обладают по закону компенсации усиленной потенцией, но я не особенно заметила разницу, хотя мужчин у меня было не так уж много.

«И слава Богу», – подумал про себя Веселкин, предлагая следующую сигарету.

– Ну вот, Вадим приехал с букетом роз – достаточно приличным для первой встречи. Не знаю, угадал он с розами – музыканты признают только их – или просто купил, чтобы произвести впечатление, но, во всяком случае, мне было очень приятно, и поэтому контакт у нас наладился сразу. Он работал в какой-то фирме по грузовым перевозкам управляющим, был несчастлив в двух браках, имел от них двоих детей, но оставил их матерям. На мой взгляд – зря, потому что они гуляли от него направо и налево, как он сам мне рассказывал. Последнюю даже застукал с любовником у себя дома, вернувшись из командировки раньше, чем планировалось, ну, в общем, классический случай. И что – никого не тронул, просто оставил все этой суке, собрал вещи и ушел. А я бы этим блядям, которые позорят отцов своих детей, клеймо бы на лбу выжигала крупными буквами «шлюха», чтобы сами позорились всю оставшуюся жизнь.

Веселкин заметил, что цвет глаз обвиняемой изменился – прозрачную голубизну затянуло чем-то свинцово-серым, как небо перед грозой, а из зрачков сверкнула молния. Черты лица Макаровой на какую-то секунду исказились, как будто по нему, как по воде, пошла рябь от внезапного ветра, из-под красоты выглянуло что-то звериное. Но, сразу же взяв себя в руки, женщина снова стала говорить спокойно, даже задушевно.

– В общем, мы сидели не меньше трех часов, жаловались друг другу на жизнь. Вадим оказался хорошим собеседником, а самый хороший собеседник – это тот, который может слушать. Вадик слушать умел, причем слушал участливо, вникал в мои истории. Вот за это он мне и понравился поначалу.

Макарова попросила еще одну сигарету, как бы отделяя ею пролог от самого рассказа. Сигареты у Веселкина кончались, но лучше было не курить самому, чем мешать откровенности подследственной, а, как известно, с никотином в такой обстановке слова у арестованных выдыхаются легче. Веселкин пододвинул к ней всю оставшуюся пачку.

– Мы стали встречаться с Вадимом уже на следующей неделе. Он сам мне позвонил тогда и предложил поужинать в каком-то другом ресторане, но я сразу пригласила к себе домой – все равно бы из ресторана ко мне поехали, но это выглядело бы как-то стандартно, даже пошло, как будто женщина отдается обязательно после романтических ужинов при свечах. Тем более я ему приготовила другую пищу – духовную и действительно при свечах. Вадим приехал тогда, не откладывая, взял к уже традиционным розам бутылку хорошего красного сухого вина. На этот раз я ему подсказала – я очень люблю испанскую «Риоху», он купил именно ее. Вообще, надо сказать, в первое время он ко мне прислушивался, ухаживал, внимательно слушал, как я играю на фортепьяно, искренне восхищался, а я бы фальшь в словах почувствовала не хуже, чем в нотах, уж можете мне поверить.

Веселкин кивнул – мол, разумеется, верю.

– И такая любовь у нас закрутилась, я была так счастлива, так счастлива, что ни о чем не думала. Он меня чуть на руках не носил: и билеты в театр на модный спектакль, и рестораны, и в круиз по Волге ездили. А как он под гитару пел – даже я, профессионал, заслушивалась. Так мы почти год миловались, одна нежность и веселье, просто угар какой-то. И пил немного, не курил вообще, всегда аккуратный, выбритый. Парфюмом только от «Босса» пользовался, а для дамы тонкий запах – как тонкий комплимент, сразить может. За ручку меня по улице водил, как девочку. Вообще я думала – сильный, надежный, что еще женщине нужно? Думала – еще немного, и хоть замуж, тем более сам звал.

Потом, как обычно бывает с вашим братом, мужиком, стал ко мне охладевать, хотя я для него готовила и стирала – он же ко мне переехал, – ну и удовлетворяла в постели, как он хотел. Вот из-за постели все и вышло, гражданин следователь. Я стала за ним замечать некоторые странности – он был склонен к насилию, любил доминировать, не командовать, как любят делать все мужчины, а именно доминировать, требовал полной покорности. Но и это бы ничего, но уже, не придумав ничего нового, стал намекать на групповой секс, спрашивая меня о моем опыте в этом деле и говоря, что каждая женщина должна хоть раз в жизни такое попробовать – и с другими женщинами и мужчинами. Тогда у нас вышла первая ссора, потому что я наотрез отказалась и даже пригрозила разрывом отношений. Вот тогда его ухаживания и вся прежняя внимательность пошли на убыль. Он стал пропадать сначала на дни, потом и дольше – один раз вообще неделю не появлялся. Я уже хотела собрать его вещи и выставить в прихожую, но именно в этот день он объявился, причем не один, а с другом. Оба были пьяны, хотя и держались на ногах. Ни цветочка, ни подарка, ни даже извинений, ничего – ввалились, и все. Да, я же вам не сказала – у него были вторые ключи от квартиры.

– Имя, фамилию друга можете вспомнить? – не нажимая, спросил Веселкин.

– Да что вы, гражданин следователь, какая фамилия. Он буркнул только – это мой корифан Кирилл, и сразу пошли на кухню выпивать. Отмечали что-то, то ли премию, то ли просто встречу. Я бы не удивилась при таком отношении, если бы он мне и имени не назвал.

Веселкин вспомнил, что среди сослуживцев убитого никого с именем Кирилл не числилось.

– Ну вот, потом они меня вызвали на кухню, якобы чтобы кофе приготовить, но я-то сразу поняла – это Вадим меня показывал дружку своему. Женщина-то это сразу чувствует, даже когда на нее сзади смотрят. А этот со всех сторон смотрел, как глазами раздевал, разве что не облизывался. Они допоздна сидели, я уже спать легла. А потом, чуть закемарила – чувствую, что-то не то. Гляжу – они оба, раздетые полностью, голые, уже на постель лезут. Я, конечно, заорала изо всей мочи – от страха и отвращения, а Вадим мне так спокойно говорит, меня это спокойствие еще больше испугало, что, если я сейчас не соглашусь на групповуху, они меня все равно изнасилуют, но и убьют здесь же. Тут только я поняла, что ничего не знаю про него – ни точного места работы, ни рабочего телефона, а мобильный телефон и на другое имя может быть. В общем, я перестала орать и сопротивляться, и они меня до самого утра пользовали.

– А почему на следующий день в милицию не обратились с заявлением об изнасиловании? Нашли бы обоих в один момент, сейчас бы давно вместо вас сидели, – резонно спросил Веселкин, подумав, что один из них был бы еще и живой.

– Да как же бы вы их нашли? Говорю же, что ничего определенного я про Вадима не знала, после этого даже не уверена была, что его вообще так зовут, он мне паспорта никогда не показывал, а рыться в его пиджаке, простите, не в моих правилах.

– Да хоть бы по билетам на круиз, о котором вы упоминали, там же он паспорт не мог не показать, – ответил Веселкин.

Макарова потянулась к пачке – там оставалась последняя сигарета. Веселкин с трудом добыл огонь из почти пустой зажигалки и поднес ее, не спуская глаз с подследственной. Женщина подалась чуть вперед, затянулась и выдохнула дым в потолок. Отвечать она не спешила.

– Ну так что же? – подтолкнул Веселкин.

– Гражданин следователь, ну как я могла рассуждать хладнокровно, сами подумайте, ни в этот момент, ни потом.

– А что было потом?

– Потом, гражданин следователь, я тряслась от страха и унижения на кухне и пила водку, совсем не пьянея, хоть пила залпом одну рюмку за другой. Думала как раз пойти в милицию, но боялась, очень боялась, да и стыдно было. Потом эти два козла, извините, по-другому и сказать не могу, приперлись на кухню, мятые, перегаром несет, глаза прячут. Выпили, не чокаясь, потом еще, а потом этот Кирилл, или как там его реально звали, не знаю, буднично так говорит, чтобы я им супчик подогрела, чтобы оттянуло с похмелья. Я еще огрызнулась – мол, за пивком или рассолом не сбегать? А Вадим говорит, что и за пивком, если он прикажет, пойду и в постель снова. Тут я опять испугалась, но больше ничего не было – Кирилл этот собрался по-быстрому и ушел. А мы с Вадимом долго еще говорили, ведь он мне почти родной был до этой ночи.

– Догадываюсь, что вы его простили, раз не расстались после такого? – понимающе спросил Веселкин.

– Простила, простила, дура. Я же одинокая, мне другого мужчину по объявлению сколько еще искать, да и если еще хуже нашелся бы, от которого вообще неизвестно, что ждать? А Вадим поклялся, что такого больше не повторится, что про то, что он меня убьет, это он сказал так, несерьезно, чтобы я орать перестала. Ну и помирились мы в конце концов, я даже ключей у него не отобрала, уж больно у него тогда виноватый вид был, как у побитой собаки. Ладно, думаю, больше никаких гостей не потерплю, сразу в милицию буду звонить, как приведет. Ну а он больше никого не приводил, а сам где-то снова пропадать стал, не сразу, а так, через месяц где-то. Приходил трезвый, правда, но какой-то угрюмый. Я сколько ни расспрашивала, он только отнекивался, ссылался на трудности на работе. Потом побивать меня стал – не кулаком, а так, оплеухами, но очень больно было все равно. Я терпела, понимала, что это он злость на мне срывает, а сам то ко мне хорошо относится, ведь любил же когда-то. Ну а с какого-то момента вообще кошмар начался – он просто измываться надо мной стал, отобрал паспорт, угрожал, что не только Кирилла приведет, если я его ослушаюсь хоть в чем-то, но и еще пару друзей, говорил, что я такая же шлюха, как его бывшие жены, как вообще все бабы, хотя я ему никакого повода не давала – ходила только учить чад новых русских игре на фортепьяно, никаких любовников у меня не было, даже друзей мужского пола. Он все время проверял мой мобильный телефон, эсэмэски проверял, кто мне звонил, кому я звонила. Потом вообще разговаривать со мной перестал – лежал только на диване и телевизор смотрел. Я ему и готовила – он со мной перестал за одним столом есть, приходил на кухню, когда меня там не было. Спать со мной перестал, говорил, что брезгует после Кирилла, хотя он с ним меня и насиловал. В общем, стал относиться ко мне, как к вещи или в крайнем случае домработнице, хотя в моей же квартире жил. Ну один раз опять на меня руку поднял, я не выдержала, сказала, чтобы убирался из моего дома. Тогда он не только меня избил, а пригрозил, что сделает из меня шлюху, потому что я такая и есть, и даже сказал, что… Мне это даже неудобно повторять, гражданин следователь.

– Ну, если неудобно, в протокол не будем вписывать, но лучше сказать, тем более, как я понимаю, речь идет об угрозах в ваш адрес, – посоветовал Веселкин.

Женщина потянулась было к сигаретам, но, вспомнив, что последнюю она уже выкурила, вздохнула и вдруг расплакалась, закрыв свои голубые глаза тонкими изящными пальцами пианистки. Веселкин по опыту знал, что лучше не утешать, от этого женщины плачут только больше, и терпеливо ждал. Сейчас бы он с огромным удовольствием сам закурил, но отлучаться из комнаты для допросов было никак не возможно, а просить вертухаев, чтобы принесли сигареты, было неловко. Наконец Макарова вытерла глаза, извинилась, шмыгнув носом, и продолжила:

– Он… он обещал… он пригрозил… в общем… – Женщина выдохнула, собираясь с духом, и быстро закончила: – Он собирался меня с собакой… ну псом, чтобы я, одним словом, удовлетворяла пса.

– Какого пса? – оторопел Веселкин.

Такого в его практике еще не было. Следователь за свою долгую службу сталкивался с самым разным насилием, но зоофилия ему еще не попадалась, поэтому он не знал, как ему следует реагировать.

– Любого, какого он с улицы приведет. Вот тут я не выдержала, плюнула ему в морду, в лицо то есть, извините, он на меня с кулаками, в глазах муть какая-то, ярость. Я и поняла – сейчас, точно, забьет насмерть, ну и схватилась за кухонный нож, что валялся на столе. Дальше просто не помню, на меня просто снизошло что-то – я отбивалась ножом, наверное, ранила, но от страха била и била. Когда очнулась, он уже лежал у дивана, весь в крови. Я на кухне всю ночь тряслась от страха, пила все, что в руки попадется, ну а утром в милицию позвонила.

Веселкин заполнял протокол допроса в полном молчании, только Макарова напротив шмыгала носом. Наконец, взяв подпись обвиняемой на каждой странице протокола, который Макарова внимательно прочитала и даже внесла ряд поправок, Веселкин вызвал конвой. Женщину отвели обратно в камеру, а следователь зашел к начальнику по оперативной работе – «куму», с которым подружился за многие годы посещения своих и его подопечных.

– Коньяк будешь? – задал риторический вопрос капитан Семин, которого Веселкин уже давным-давно называл по имени – Игорь. После традиционных трех-четырех шкаликов Игорь превращался в Гарика, а Веселкин в Веселого, отчасти потому, что его тоже звали Игорем. Выпить хотелось обоим, поэтому Веселкин лишь пожал плечами, пока Семин открывал сейф – коньяк был импортный, и, хоть в кабинет начальства никто без разрешения войти не мог, Семин хранил дорогой алкоголь так же надежно, как секретные документы. – За встречу.

– Давай.

Друзья сдвинули бокалы.

– Как сам, как семья? – спросил Семин и тут же пожалел.

Он и все друзья Веселого знали, что семейная жизнь у того была совсем не веселая. Жена крепко попивала, ей хватало всего нескольких бокалов вина, чтобы начать скандалить дома, а на людях, где-нибудь в ресторане или гостях позорно вешаться на каждого молодого мужика, сделавшего ей дежурный комплимент. Друзья не раз советовали приструнить бабу исконным русским способом, то есть слегка «подправить» прическу, но Веселкин жены не трогал, пытался вразумить словами. Но шебутные женщины приличное поведение мужчины часто воспринимают как слабость, и жена Веселкина, протрезвев, относилась к его увещеваниям с презрением. Дело шло, даже катилось к разводу, и их единственная дочь до совершеннолетия была обречена жить с матерью-алкоголичкой.

Это-то угнетало Веселкина больше всего. Но он привычно ответил «нормально» и, вздохнув, сам разлил коньяк по рюмашкам.

– Ну что, допросил злодейку? – дежурно поинтересовался Семин.

– Допросил, – покачал головой Веселкин. – Какой-то кошмар. Мужик ее, которого она ухандокала, принуждал не только к групповухе, но и даже, не за столом будет сказано, к соитию с псиной. Любая бы не выдержала.

– Ну это с ее слов. Мужик-то уже ничего не скажет, – резонно заметил Семин. – Ты знаешь, в камере ее вообще-то недолюбливают, даже побаиваются немного. Пытались ее тут «прописать», но докладывают, что с таким остервенением на баб поперла, что даже рецидивистки растерялись. Говорят – в глазах дьявол сидит.

Веселкин вспомнил, как в одну секунду изменился цвет глаз Макаровой, но сказал про другое.

– А ведь интеллигентная женщина, пианистка.

– Да все бабы – зло, – утверждающе сказал Семин и разлил коньяк.

Веселкин не стал возражать и стукнул стеклом о стекло.

– Слушай, Веселый, я тебе точно говорю – ты ее дело повнимательней посмотри, не могла она терпеть групповуху или эту, как его…

– Зоофилию, – подсказал Веселкин.

– Именно. Тут что-то другое должно быть. Не тот психологический типаж – эта Макарова неубранную посуду терпеть не будет, не то что…

– Думаешь?

– Эта пианистка тут любую под нары чуть ли не загнать может, и это – первоходка. А на воле тем более такой уж смирной быть не могла. В общем, я тебе сказал, а дальше ты уж сам прикидывай.

Допивать бутылку до конца не стали, рабочий день давно закончился, и друзья засобирались домой – Семин с нетерпением, Веселкин – как по приказу. Вышли вместе, Семин приглашающе открыл дверцу «Жигуля» – Веселкин был без машины.

– Пьяным за руль, гражданин начальник?

– Гаишник – тоже человек, а вдруг его подруга какая ко мне попадет за наезд или еще что-нибудь? От сумы и тюрьмы, сам понимаешь.

– Понимаю, Гарик, – глубоко вздохнул Веселкин, – особенно про суму. Тут хоть зарекайся, хоть отрекайся – зарплаты не повышают.

– А жезла нет, – подхватил Семин.

– Это точно.

Осенняя Москва, несмотря на обилие неоновой рекламы, все равно выглядела темной и мрачноватой. «Авторитетные» джипы сплошь черного цвета не церемонились на дороге с «Жигулями», часто подрезая и не пуская так просто в другой ряд. Семин тем более чертыхался, чем отдалялся от дома, – Веселкин жил далеко не на соседней улице. Веселкин же безучастно смотрел в окно – какая-то мысль, словно солнечный зайчик, неуловимо посверкивала где-то на дне подсознания и не давала покоя. Вдруг он резко повернулся к водителю и, перебив очередную тираду в адрес невежливых водителей иномарок, неожиданно спросил:

– Гарик, у тебя Толстой есть?

– Что? Какой Толстой? Ты не заработался, случайно, Веселый? – Семин от неожиданности перестал смотреть на дорогу.

– Толстой Лев Николаевич, классик.

– Черт, – прошипел Семин, еле успев притормозить перед красным светом светофора. – «Войну и мир» решил почитать? От бессонницы?

– Нет. Другое. «Крейцерову сонату». Там что-то похожее на мой случай описано.

Семин, подозрительно косясь на товарища, набрал по мобильному жену Валю, которая тоже поначалу не поняла вопроса. Но, получив разъяснения, что это нужно Веселкину по работе, пошла проверять книжные полки. Нужное нашлось, и, не без удовольствия развернувшись в противоположную сторону, Семин порулил к своему дому.

Пока посидели, пока повспоминали общее прошлое, стало совсем поздно. Веселкин долго не стал себя уговаривать остаться на ночь, его жена, до которой еще пришлось дозваниваться – домашний телефон был равнодушно занят, как бы показывая, что разговаривающие по нему были заняты не им, – никакого беспокойства не проявила. Веселкину постелили на классической раскладушке, Валя придвинула торшер – гость собирался долго читать. В доме стихло, и Веселкин погрузился в бессмертное произведение Толстого.

Первые страницы с общими и пространными рассуждениями попутчиков, едущих в поезде, о правах женщин не вызвали у него особенного интереса. Однако, когда старик купец произнес, что волю бабе не давать надо сначала и что нельзя верить лошади в поле, а жене в доме, Веселкину захотелось отчеркнуть это место жирной линией. «…загодя надо укорачивать женский пол, а то все пропадет», – произнес вслед за купцом Веселкин. Здесь нужно было бы подчеркнуть дважды, а то и трижды да и поставить восклицательный знак. Но книжка была чужая, да и ручки под рукой не было. Веселкин только вздохнул и стал читать дальше. Позднышев начал рассказывать свою невеселую историю. Были не очень понятны рассуждения о разврате и прекращении человеческого рода, глаза начали слипаться, но Веселкин твердо решил дочитать до конца. Однако с фразы «она опять с увлечением взялась за фортепьяно, которое прежде было совершенно брошено. С этого все и началось» Веселкин стал читать внимательнее. В воображении ясно возникли фигуры Трухачевского, жены Позднышева, их детей, гостей, приглашенных на домашний концерт.

– «…между ними связь музыки, самой утонченной похоти чувств», – прочитал вслух Веселкин. Та догадка, промелькнувшая солнечным зайчиком, когда они ехали в машине Семина, стала более устойчивой, но все-таки оставалась не оформленной пока в мысль, на уровне интуиции. «Помню, как она слабо, жалобно и блаженно улыбалась, утирая пот с раскрасневшегося лица, когда я подошел к фортепиано». Веселкин хотел представить себе лицо жены Позднышева, но почему-то представилось тоже раскрасневшееся лицо Макаровой, отведенное от сладострастных клавиш и смотрящее жалобно на него, майора Веселкина, своими прозрачными до невиновности голубыми глазами. Глаза вдруг расширились от ужаса, Веселкин обернулся – сзади подходил с огромным кухонным ножом крупный лысоватый человек. Его взгляд матово отсвечивал, точь-в-точь как лезвие ножа.

– Опомнись, Вадим! Что с тобой? Ничего нет, ничего, ничего…Клянусь! – почти как в повести заговорила Макарова.

Веселкин хотел принять оборонительную стойку, но мужчина стал таять в темноте, силуэт расплылся, но не исчез. Только нож все так же холодно отсвечивал в руке. Веселкин вгляделся – рука была женская. Из темноты выступила вся фигура – это была Макарова. Веселкин обернулся – за фортепьяно никого не было, крышка была закрыта.

– Когда люди говорят, что они в припадке бешенства не помнят того, что они делают, – это вздор, неправда, – усмехаясь, проговорила Макарова словами Позднышева, – я все помнила и ни на секунду не переставала помнить…Всякую секунду я знала, что делаю…Но сознание это мелькнуло, как молния, и за сознанием тотчас же следовал поступок. И поступок сознавался с необычайной яркостью…Страшная вещь эта соната…первое престо…и вообще страшная вещь музыка…она действует, страшно действует…но вовсе не возвышающим душу образом…раздражающим душу образом…

Глаза Макаровой расширились, черты исказились, и она занесла нож для удара. Веселкин хотел выбить нож, но все члены обмякли, он стоял, как будто кролик, загпнотизированный удавом, и только шептал:

– Опомнись, ничего не было, не было, клянусь…

Макарова ударила, Веселкин ухватился за нож и вскочил на постели. Его руки сжимали руку Семина, трясшего товарища за плечо.

– Ты чего, Веселый? – с тревогой спросил Семин. – Аустерлиц, что ли, приснился?

– Да уж, – неопределенно ответил Веселкин, выпуская семинскую руку.

Семин пошел на кухню, сказав, что жена уже приготовила завтрак. Веселкин осмотрелся и вытер пот со лба. Сны часто забываются в первые же минуты после пробуждения, но Веселкин все помнил отчетливо. Так же отчетливо он видел всю картину происшедшего с его подследственной. Не вставая с раскладушки, Веселкин протянул руку к пиджаку, висевшему на соседнем стуле, достал мобильник и, дозвонившись своему сотруднику, отдал какое-то указание.

Второй допрос должен был решить участь обвиняемой. Веселкин заранее запасся сигаретами и попросил поставить на стол графин с водой. Через несколько минут ввели Макарову. Та же одежда, та же челка, лишь голубые глаза отдавали инеем. Впрочем, когда женщина села на привинченный стул и снова взглянула на следователя, в ее глазах читалась только внимательная покорность. Веселкин сразу придвинул сигаретную пачку к обвиняемой. Макарова печально улыбнулась в знак благодарности и чуть подалась вперед, к огоньку зажигалки, теперь уже исправной. Дав даме прикурить, Веселкин откинулся назад и стал рассматривать дело, как будто изучал его в первый раз. Комната для допросов наполнялась тишиной вперемешку с сизым дымком, слышны были только шуршание переворачиваемых страниц да звуки выдыхаемого никотина. Когда они оба постарели на одну минуту, Веселкин оторвал голову от документов и мягко спросил:

– Ирина Николаевна, по-моему, вы не все рассказали следствию.

Макарова глубоко затянулась, вбуравив голубой взгляд в Веселкина, как будто допрашиваемый был он.

– О чем это вы, гражданин следователь?

– Я о том, Ирина Николаевна, что никаких угроз, изнасилований и тому подобного не было, не правда ли?

– Да как же вы можете мне не верить? – Женщина уже готова была применить естественное оборонительное оружие – слезы, голос ее задрожал, ресницы беспомощно захлопали. – Я в самом страшном кошмаре не могла себе представить, что мой любимый мужчина, а я любила его, слышите, любила, будет относиться ко мне, как к какой-то непотребной девке…

Слезы уже катились по ресницам, Макарова их не вытирала, а только сложила свои изящные пальцы, как бы призывая небеса в свидетели ее слов.

«Уж слишком театрально», – усомнился про себя Веселкин, но вслух только попросил женщину успокоиться и налил воды из графина.

Макарова взяла стакан и маленькими глоточками, смешивая слезы с водой, стала пить.

Веселкин выждал момент между всхлипываниями.

– Через сколько времени после убийства гражданина Метлова вы позвонили в милицию?

– Я же рассказывала. – Макарова перестала плакать. – Как пришла в себя на кухне… под утро.

– А почему не позвонили сразу, когда увидели, что ваш сожитель не подает признаков жизни?

– Я же говорила – тряслась вся, была как в тумане… такое же не сразу осознать можно…

Веселкин закрыл папку и, не спуская глаз с обвиняемой, вбил главный вопрос:

– А когда Апассионату играли окровавленными пальцами, руки не тряслись?

Макарова спокойно поставила стакан на стол.

– С чего вы взяли? – Ее голос звучал глухо, но ровно.

– Да по вашим отпечаткам на клавишах мы это взяли, Ирина Николаевна. На первом осмотре места преступления никто не догадался поднять крышку фортепьяно, а вы, верно, в полумраке не заметили следов крови на клавишах да и не догадались их вытереть. И так до самого утра играли, вот почему соседи не слышали стонов жертвы. Их опрашивали про шум драки, борьбы, крики и тому подобное, а про музыку у оперативников не хватило фантазии расспросить. А экспертиза показала, что умер-то гражданин Метлов не сразу, а тоже под утро. И характер ранений говорит о том, что наносились они с большими временными промежутками, а из этого следует, что вы, Ирина Николаевна, бросали время от времени игру, подходили к еще живому, но обездвиженному от потери крови и болевого шока Метлову и наносили очередной удар. Потом возвращались к роялю…

– К фортепьяно, – еще глуше поправила Макарова.

– К фортепьяно, – согласился Веселкин, – и играли, играли, наверное, чувствуя необычнейшее вдохновение…

– Да!! Да!! Сто раз да!!! – Макарова изогнулась, как перед прыжком, глаза ее опять затянула серая пелена, зрачки накалились, зубы забелели в зверином оскале. – Этот кобель проклятый, сволочь, когда я его уже любила, решил вернуться к своей жене – шлюхе. Он меня бросил ради той, которая бросила его, и правильно бросила; все вы кобели, всех вас кастрировать надо во младенчестве, яйца отрезать, как блудным котам, да, я так никогда в своей жизни не играла, как в эту ночь, я играла так, как не снилось ни одному Вану Клайберну, я получала оргазм после каждого финала и била, била ножом эту скотину, эту свинью, этого козла лысого, этого… – Женщина захлебнулась, не найдя подходящего слова, и вдруг одним резким движением, так что Веселкин даже не успел отшатнуться, схватила графин и запустила следователю в голову. Веселкин, как в тумане, шарил рукой под столом и не мог нащупать кнопку вызова конвоя, но дверь открылась и в комнату ввалились два сержанта – неистовый женский крик был слышен, наверное, и за пределами тюрьмы. Бьющуюся в судорогах Макарову увели в камеру, а Веселкин с окровавленной головой пошел в тюремную медчасть. Потом они с Семиным допивали не тронутый с момента их последней встречи коньяк, и это помогало Веселкину больше, чем но-шпа и перевязка.

С того случая прошло лет шесть или семь. Макарова получила серьезный срок, Семин перевелся в центральный аппарат МВД, Веселкин же, наоборот, уволился со со службы, переквалифицировался в адвоката по уголовным делам, развелся с женой. Дочку судья-женщина, как водится, оставила матери, бытовой алкоголизм без справки из соответствующего диспансера оказался недоказуем. Веселкин тосковал, но дочка уже стала почти взрослой, и бывший следователь решил попытать счастья во втором браке. По дискотекам и клубам он, естественно, не ходил, знакомиться с женщинами было негде, клиентки же его все были замужем, и Веселкин пошел испытанным путем одиноких людей, живущих замкнутой жизнью, – решил найти спутницу через газету знакомств. Купив в соседнем с домом ларьке несколько таких газет, Веселкин стал с ручкой в руках изучать разделы «Она ищет его», то удивляясь высочайшим требованиям перезрелых женщин к будущим мужьям, то поражаясь их способностям превращать на словах недостатки в достоинства. К примеру, толстые называли себя пышными, низкорослые – миниатюрными, плоскогрудые – хрупкими, ищущие уже четвертого брака – опытными и тому подобное. Ничего не требовало подчеркивания, и Веселкин уже было собирался закрыть очередную газету, как вдруг его внимание привлекло объявление в конце последней страницы. Вчитавшись, Веселкин выронил ручку из пальцев. Объявление было набрано жирным шрифтом и гласило следующее:

«Миловидная брюнетка с голубыми глазами, около сорока лет, без детей, ищет надежного спутника жизни, твердо стоящего на ногах и не лишенного художественного вкуса, особенно в области классической музыки. Ты будешь приходить усталый с работы, погружаться в домашнй уют и ласку, а если ты вдруг загрустишь, мы зажжем свечи от нашей любви, и я буду играть тебе Апассионату».

2007

Данный текст является ознакомительным фрагментом.