«Люди роста среднего скажут: он усоп…»

30.08.2009

29 АВГУСТА на центральной аллее Новодевичьего пантеона упокоился великий детский поэт Сергей Михалков. Отпевали его в Храме Христа Спасителя, к стенам которого – тем, первозданным – малыша Сережу давным-давно возила гулять няня. Михалков прожил от храма до храма, от России до России и уснул на подступах к собственному столетию. «Ушла эпоха», – в данном случае образ некорректный. Сергей Владимирович родился при Николае II и успел пожелать удачи Дмитрию Медведеву. Тут не одна эпоха, минимум – пять.

Если верно, что человек уходит так, как жил, смерть Сергея Михалкова показательна и красноречива. Он удостоился поистине христианской кончины – тихой, мирной и непостыдной, в Предпразднество Успения Пресвятой Богородицы, на 97-м году, выцедив чашу до последней капли. Это многое объясняет.

Правда, в Храме, где патриарха отечественной литературы отпевал патриарх Всея Руси; под липами Новодевичьего – с дымком ладана и гимном, последний раз прозвучавшим в присутствии автора; в храмовой трапезной, когда, поднимаясь из-за поминальных столов, гости твердили удивленно: «Какой светлый был день… Какой красивый был день…» – никому объяснений не требовалось.

Тем же, кто, начиная с 27 августа, изгаляется по адресу Михалкова в блогах либо на страницах «либеральных» изданий, объяснения не помогут. Есть души человеческие, которые суть поле битвы – приобретенного искажения с практически забытой, задавленной нормой. Для таких душ любые аргументы в пользу нормы выглядят враждебными.

«…Повезут по городу очень длинный гроб, / Люди роста среднего скажут: он усоп… / Я прошу товарищей среди бела дня / С большим уважением хоронить меня». Так в 1937-м «репетировал» сцену собственных проводов Сергей Михалков. Ему оставалось еще более семидесяти лет жизни. Но уважение – с тех пор и чем дальше, тем сильнее – перекрывалось завистью. К чему угодно. К тому хотя бы, что уцелел в упомянутом 37-м. Какие гипотезы – ни единым документом не подтвержденные – строились… А ответ, по-моему, на поверхности. Михалков не боялся жить. И – как частный случай общего правила – не боялся власть имущих. Человека, от которого не тянет страхом, даже собаки не кусают…

Сергей Михалков всегда был мишенью. Крупной – трудно промазать, зато твердой – с кондачка не пробьешь. Нельзя позволить себе мягкотелость, картонность, если ты мишень. Издырявят, изрешетят в клочья просто забавы ради. Следовательно, и проблема Михалкова – не в том, что очередь желающих облить его грязью после смерти не стала меньше, чем была при жизни. Теперь-то кого убоится? Гораздо оскорбительнее – высокомерный, через губу «одобрямс»: «Ничего был дед, не из последних мерзавцев, кое-что приличное написал, кой-кому хорошее делал…». «Свободные» журналисты, последнее время кушавшие друг друга – с доносами, кляузами, взаимной грызней, – на миг прекратили свару у кормушек. Повезло ребятам – Михалков умер. Есть повод восстановить кисло-интеллигентный цвет лица: «Ладно, бывали сатрапы от литературы и похуже…».

Что тут ответить? Пошли вон! Не нуждается Сергей Михалков в вашей снисходительности. Не для вас он стихи сочинял. Вы то ли сразу уродились стариками, то ли живете как иностранцы на собственной земле. Не для вас, но про вас только «А сало русское едят». Заплевали эту басню, осмеяли, на двадцать лет забыли, а она настоялась и в новой России гораздо крепче стала. Актуальнее.

Говорят: «Слава Богу, пожил». Говорят: «Дай Господи каждому такой век». Но ведь Сергей Михалков – это детство. Его собственное: Наталья Петровна Кончаловская говорила, что мужу ее – орденоносцу, лауреату и начальнику – никогда не стукнет больше тринадцати. И наше детство, конечно. Где бабушки и дедушки читают нам: «На прививку, первый класс!» А родители поддразнивают: «Почему я не больной? Я здоровый! Что со мной?» Или: «Я ненавижу слово «спать»!» Ну и в критических ситуациях: «Я не знаю, как мне быть – начал старшим я грубить».

«Я!», «я!», «я!» – Михалков хранил в себе великий детский эгоцентризм. Он сочинял не про детей, но от имени ребенка. Для которого центр вселенной – «я». В крайнем случае – «мы с приятелем вдвоем». Поэт Михалков абсолютно индивидуален, предельно конкретен. Его присваивали с ходу, едва заслышав про кота, чижика, собаку, Петьку-забияку… Главные детские ценности определяются словом «мой». Моя мама, моя кукла, моя подушка, мой Михалков.

Всем, кто плюнул сейчас в могилу Сергея Михалкова, следует помнить: плевок вернулся рикошетом и угодил в их собственное детство.

Помню, еще в дошкольном возрасте я пыталась любимого поэта редактировать: «А у нас огонь погас – это раз. Грузовик привез дрова – это два. А в-четвертых, наша мама отправляется в полет…» Как же так – после «два» сразу «в-четвертых»?! Мой вариант был: «ну, а в-третьих». Самонадеянная мелочь всерьез требовала поставить Сергея Михалкова в известность, что проблема с попаданием в размер решена…

Книжка «О тех, кто лает» меня – малолетнего, но уже страстного собаколюба – бросала в дрожь. И про Фому неверующего я узнала от Михалкова задолго до того, как услышала слово «Евангелие». А когда твердила свежие, словно ветер, стихи «Веселый турист»: «…Четырнадцать лет ему было, и нес он дорожный мешок», мне казалось, что четырнадцать – это ТАК много… Впереди еще целая вечность. Не дорастешь.

Сергей Михалков и не дорос. Умер, как жил, – в тринадцать.

Вместе с Михалковым ушло мое детство. Важная его часть. Попробуйте обойтись без слез. У меня, честно говорю, не вышло. А еще, стоя у гроба, я вспоминала единственную нашу встречу.

За пару дней до его 95-летнего юбилея мне удалось познакомиться со старшим Михалковым и записать последнее в его жизни интервью. Сергей Владимирович приехал в Исполком Международного сообщества писательских союзов минута в минуту. Шел с трудом, ведомый под руку водителем, сосредоточенно переставляя трость. Однако – светлые брюки с безупречными стрелками, элегантный блейзер. Денди. Точнее, пижон. Рост под два метра, породисто-длинные ноги, руки, прямая спина, постав головы… Недоверчивый поначалу, брюзгливый, «рыбий» взгляд. Надо поработать, чтобы заслужить улыбку. Зато улыбка эта обратной силы не имеет – оттаял человек, и легко с ним становится, уютно, будто сто лет дружны. Минимум – девяносто пять…

Любит посмеяться. Не стесняется влажных глаз. Логичен, ясен, тверд – словно ухватил какую-то истину, пока остальные бродили вокруг да около… Наконец, распахивает объятия для прощального поцелуя и тайком показывает фигу шутливо протестующей секретарше. Мальчишка…

Сергей Михалков – величина абсолютная, это признают даже те, кто перед номиналом рисует жирный «минус». Превращая, таким образом, величину в отрицательную, однако не посягая на масштаб. Сергею Владимировичу ставят в упрек, что россияне не уважают собственного гимна. Как будто Михалков виноват в том, что последние десятилетия мы и страну свою в грош не ценили – откуда взяться уважению к символам? Но логики нет. Точнее, есть логика: с большого человека – нечеловеческий спрос.

Сергея Михалкова было много. Песня, исполнявшаяся Кристалинской (а до нее – Шульженко): «Если вам ночью не спится и на душе нелегко, значит, вам нужно влюбиться в ту одну на земле, что от вас далеко» – это тоже он. Сценарий фильма «Три плюс два», «Фитиль», эпитафия на Могиле Неизвестного Солдата: «Имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен», русские «Три поросенка», «Зайка-Зазнайка», «Праздник непослушания» и книга «Я был советским писателем», созданная в крайне «не подходящем» 1992 году. Михалков знал, чем заканчиваются праздники непослушания…

Запись в книге посетителей сталинского музея в Гори: «Я ему верил, он мне доверял». И знаменитая «отмазка», когда партийное начальство требовало повлиять на верующую жену: «Что я м-могу с ней поделать? Она на десять лет меня старше. Когда умер Ленин, она уже б-была женщиной…». Всё это – Сергей Михалков.

Люди, которых много, вызывают активное желчеотделение у людей, которых мало. Тот, кто сам – будто шагреневая кожа на лице стареющей кинодивы, в натяжечку, – не выносит других, щедро одаренных, избыточных. Не понимает, зачем так безоглядно расстаралась природа – ведь при разумной экономии из этого материала пять человек можно выкроить. Но природа, слава Богу, не жадный Вартан из армянской сказки, переложенной на стихи Михалковым. «– Быть может, выкроишь все шесть? – Могу, раз надо так! – Где шесть, там – семь! – сказал Вартан. – Идет! – сказал скорняк»…

Михалкова не просто было много. Его много и осталось. Теперь только в нашей памяти. Но уже навсегда.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.