ЛЕСНАЯ НОВЕЛЛА

ЛЕСНАЯ НОВЕЛЛА

Ветер был сильный. Он трепал кроны могучих дубов, срывая с них осенние листья и пытаясь согнуть стволы деревьев.

Но они, словно ноги лесных великанов, стояли на родной земле твердо и прочно. И никакая сила не способна была сломить их. В самую глубину земли уходили корни деревьев и там обнимали ее, обретая защиту. Земля была спокойна, мудра и терпелива.

Дубок рос недалеко от своего родителя, еще не старого, с мощными ветками, которые в темноте при атаках ветра как бы выбрасывали руки, защищая дерево, и оттого были похожи на огромный сказочный веер.

В полнолуние, словно призраки, по небу проносились черные рваные тучи, листья поднимались к небу и неслись вместе с ними на северо — восток.

«Хорошо, что у меня есть корни, пока неглубокие, но крепкие, — подумал дубок, — да и маленький я, ветер не посмеет вырвать и понести меня в холодные края, навстречу зиме.

Земля… все дело в земле, она не предаст».

Дуб — отец с высоты своего роста иногда пытался разглядеть сквозь гущу веток своего маленького сына и, когда ему это удавалось, он, стараясь не выдать свою нежность, любовался малышом. Ему хотелось обнять сына. Дубок был совсем рядом. Одной из нижних веток, длинной и мощной, можно было бы достать его, притянуть к себе, объяснив родительское объятие шалостью несерьезного ветра. Но ветер не шалил, он дул и дул, и отец — великан вынужден был бороться.

Дубок тоже думал об отце и, несмотря на то, что был еще совсем маленький, почти несмышленыш, он чувствовал, что отец хочет его приласкать и ободрить, защитить от ветра. Иногда, особенно по ночам, дубок грустил. Ему хотелось быстрее вырасти, чтобы стать наравне с отцом, и он с тревогой отсчитывал ночи и радовался каждому утру: ведь он на целый день становился старше. С братьями он не общался, они были далеко, но родственное чувство брало верх: когда дул несильный и добрый ветер, он разрешал сорвать маленький листок и, словно привет, передать братьям.

Отец никогда не делал ему замечаний и лишь одобрительно кивал головой.

Дубок хотел знать, как рос и жил отец, но не торопил его с рассказом. Дубы живут долго, и он надеялся, что придет время, когда отец, оставив повседневные заботы, поведает о своей большой и, как казалось дубку, необычной жизни.

Однажды дубок выдержал первое испытание. Он видел, как в ясный день в лес неслышной походкой вошел человек, судя по костюму — охотник, и, отступив от отцовских корней, принялся, озираясь по сторонам, копать яму. Его одежда, пропахшая лесом, касалась дубка, он даже чувствовал незнакомый и резкий запах, напоминающий запах очень старых и гниющих корней смертельно больных деревьев. У дубка закружилась голова, и он постарался не думать о далекой старости. Охотник, вытерев ладонью пот со лба, воткнул небольшую ржавую лопату прямо у молоденького тельца дубка. Дубку от боли хотелось закричать, но, смущаясь отца, он только тоненько вскрикнул. Человек оглянулся и, вздохнув, бросил окурок прямо у корня дубка. Нет, огонь не повредил нежную кожу, лишь задымилась высохшая от недостатка света трава. И это напомнило дубку о лесном пожаре, случившемся как раз накануне его дня рождения.

«Трава даже не вскрикнула, — с укоризной закачал маленькими ветками дубок. — Что подумает отец, скажет: «Хлюпик, жалуется…»

Охотник продолжал копать, почти касаясь корней, и дубок с любопытством наблюдал за ним, не чувствуя ударов лопатки.

«Надо спросить у отца, — серьезно подумал дубок, — почему земля так необычно вкусно пахнет. Разве сравнить с запахом этого грубияна — охотника. Да и больно ей, матушке, вон сколько наворочал!»

Глухо стукнула лопатка. Устав, охотник с остервенением рубил корень. Корень был толстый, мощный, а удары — не очень сильные, и можно было терпеть, но, не сопротивляясь, умирать не хотелось. Изловчившись, собрав все силы, корень больно ударил охотника по руке.

— Вот чёрт! — сев на сырую, пахнущую необычайно вкусно землю, выругался охотник.

Отец — дуб даже вида не подал. Он лишь плотнее сомкнул крепкие ветви, как делал всегда, защищаясь от солнца. У взрослого дуба уже болели глаза, и дубок иногда видел, что отец таким образом скрывал от него болезнь. И все?таки сверху прямо на маленький листок дубка упала капля. Почему?то она была соленая и, как показалось дубку, удивительно знакомой.

«Наверное, дождинка упала с неба, — подумал он».

Охотник был настойчив, он, отбросив в сторону толстый корень, продолжал терзать землю. Дубку хотелось, чтобы земля падала возле него, на еще молоденькие неокрепшие корни, он готов был ощутить её желанную тяжесть. И в самом деле, охотник, неуклюже повернувшись в яме и отчего-то выругавшись, начал бросать землю своей ржавой лопаткой прямо к тоненькому стволу деревца. Дубок в упор рассматривал охотника, стоящего по пояс в земле: его небольшие прищуренные глаза, тяжелые мешки под глазами, небритое лицо. Дубок впервые так близко видел человека. Он казался ему маленьким и незаметным среди дубов — великанов.

«Он почти такого же роста как я, — по детски засмеялся дубок, — ведь он стоит в яме и оттого кажется еще меньше». Впрочем, он видел и раньше людей.

Как раз накануне праздника, когда птицы начинают вить гнезда, неожиданно ударил гром. Он был настолько оглушительным, что от страха дубок зажмурился, ему захотелось побежать к отцу и мокрыми листочками прижаться к его крепкому, кое — где поросшему седым мхом стволу.

В двух случаях у него появлялось это желание: когда он грустил, думая о далекой старости, и когда становилось страшно, особенно по ночам, — какой?то медведь, охотясь, уже дважды наступал на него, едва не изломав. Гром ударил еще раз, и затряслась земля, даже показалось, что она застонала, силясь удержать на себе множество деревьев — великанов, не говоря уже о таких маленьких, как дубок.

Неожиданно сорвался ветер и резко наклонил буйные кроны деревьев. В небе что?то сверкнуло, затем оттуда вырвался огненный шар и, пронзая укрывавшие лес, словно цирковым куполом, дождевые облака, ударил в деревья. Сразу стало светлее, очень светло, откуда?то потянуло дымом, и вдруг один за другим стали падать деревья. Они, ломая ветки соседей, огненными факелами валились наземь, будто сраженные наповал солдаты. Никто из них даже не успевал вскрикнуть.

Дубок открыл веки и испугался, хотя внутренне и был готов к мысли, что молния может попасть в отца. Огонь полыхал где?то вверху, он прямо?таки пожирал мощную увесистую и удивительно гармонично расположенную крону огромного дуба. Казалось, дуб — великан, разом обессилев, добровольно уступил огню, который, стервенея, стремительно, будто горячая лава, тёк вниз.

Лесной пожар бушевал, и небо стало черным, однако птицы и лесные твари, по крайней мере, многие из них, были в безопасности.

Сверху полились потоки воды, дубок не знал, что это люди с помощью вертолетов стали спасать от пожара лес, и подумал, что пошел дождь, но какой?то необычный дождь. Он любил тихие дожди, которые обмывали листочки и питали землю.

«Главное — земля, — размышлял дубок, — будет она сыта и плодородна — и всем будет хорошо».

И вот тогда?то дубок и увидел людей. Они, спустившись с неба, мощной струей из толстого упругого шланга укрощали огонь.

— Не достанем, слишком высок, — сказал один из них, — хотя попробовать можно, уж очень красивый и могучий дуб…

— Да, — ответил его напарник, — дуб — великан, лесной батько, и смотри же ты, выстоял, не сгорел, даже листья во многих местах сохранились…

И они принялись тушить уже слабеющий и теперь неопасный огонь.

Дубок не мог рассмотреть лиц тех людей: они стояли спи ной, но он с благодарностью думал о них, еще он думал о том, что хорошо, когда человек помогает деревьям, даже если они и великаны.

Наконец охотник закончил работу и, выбравшись из ямы, начал разравнивать землю. Он старался сделать так, чтобы меньше было видно вырытой западни, сверху он, прикусывая от усердия язык, наложил сухих веток и притрусил травой.

«Батько! — вспомнил дубок, — лесной батько! А хорошо ведь сказано, уважительно». И он почувствовал гордость, что люди так высоко оценили его отца!

Все же ночью ему опять стало грустно, и он не мог заснуть, укоряя себя в малодушии, от мысли, что в ту западню может попасть какой?либо зверек. Особенно было жалко маленьких и неопытных. И он дал себе слово не спать и, словно часовой, бдительно нести дежурство. Он понимал, что, в силу своего небольшого роста, он не сможет остановить зверя, но сможет дать знак, негромко вскрикнуть, так, чтобы даже не нарушить спокойствия отца.

И все же он, открывая и сводя веки, заснул, точнее, задремал, сквозь сладкую дрему улавливая родные запахи.

Дубку снился сон: стояла чуткая тишина, и шорохи негромко разговаривающих деревьев были слышны лишь настороженному уху. Маленьким по ночам разговаривать не полагалось, беседовать могли только взрослые, но сквозь сон, как ни прислушивался, дубок не смог уловить ни одного звука со стороны своего отца — великана. Он представил во сне его большое, обожженное, но еще могучее тело, черные раны, которые особенно выделялись днем и отпугивали прилетающих птиц. Но раны не портили отца, ствол был способен нести на себе крепкие и раскидистые ветки, да и раны постепенно затягивались.

«Как благородно умереть на поле боя! — вспомнив те деревья — великаны, которые во время лесного пожара огненными факелами, словно сраженные наповал солдаты, валились на землю, сквозь сон подумал дубок. — И вообще, как сложна жизнь, а ведь дубы живут долго… всякое увидишь…

Ближе к утру в настоявшейся и звонкой тишине, издав стонущий звук, что?то упало рядом, никого не повредив. Слышно было, как раздирающе треснуло дерево, словно на груди разорвалась рубаха, как самая длинная, ближняя к дубку огромная ветка с обоженными листьями и большой частью обожженного рукава, уже приговоренная тем смертельным огнем, вдруг, словно подкошенная, оторвалась и рухнула, накрыв западню.

Дубок мгновенно открыл веки. Он вначале даже не понял, что произошло, а только услышал глубокий, но тихий, как бы скрытый от посторонних отцовский вздох. Дуб — отец так вздыхал, когда терял близких друзей. А вообще у него были завидные качества, главные из которых — самообладание и чувство долга.

…Через три дня своей неслышной походкой в лес вошел охотник. Был он, как и прежде, небрежно одет и небрит. Глаза совсем спрятались в узкие щелочки и словно не видели, как тяжело сейчас перенесшему пожар лесу.

Правда, он мельком взглянул на обожженный дуб — великан, но быстро отвернулся, грязно выругавшись. Он точно знал, что метрах в десяти от дуба, возле какого?то дубка он вырыл западню. Охотник уже приготовил лопатку и на всякий случай достал охотничий нож, как вдруг отчетливо понял: проникнуть в яму невозможно. Ее надежно закрывала мощная и тяжелая ветка с обожженными листьями и большей частью обожженного рукава. Охотник попробовал поднять и оттащить ветку, он даже от усердия прикусил кончик языка, но не смог сдвинуть её даже с места.

— Вот чёрт! — в сердцах воскликнул охотник. — Надо же, прямо на яму упало, проклятое дерево…

Он с силой воткнул ржавую лопатку в землю и, сев прямо на траву, нервно закурил.

Конечно, дубок был готов ко всему, но боль была настолько неожиданной и острой, что он не смог удержаться и громко вскрикнул. Охотник с удивлением оглянулся: вокруг никого не было, но он явно слышал детский голос. Ему было невдомек, что от боли может кричать дерево, поэтому он решил, что ему показалось. В лесу всякое может привидиться.

Дубок знал, что охотник обязательно вытащит лопатку, и тогда станет легче, он даже знал, что есть травы, они росли неподалеку, способные залечить раны, и он молча ждал всем своим худеньким тельцем, стиснув, словно кулачки, молодые ветки. Отец — великан научил его разбираться в лечебных травах, не путая их с ядовитыми, но с виду ярко окрашенными и привлекательными.

Было больно и хотелось, как маленькому, заплакать и побежать к отцу и прижаться листочками к его большому и сильному, кое — где поросшему седым мхом телу, но дубок не проронил ни одной слезинки. Он понимал, как тяжело раненому отцу и что его боль пустяшная по сравнению с родительской.

Все же удар ржавой лопаткой был силен, и дубок отчетливо осознавал, что части корней спасти не удастся, даже если воспользоваться целебными травами, что, пожалуй, может встать вопрос жизни и смерти.

«Благородно умереть на поле боя, но ведь какой здесь бой, с кем? — сквозь ноющую боль размышлял дубок. — Да и человек не виноват, что для него какой?то лесной дубок!».

Становилось плохо, кружилась крона, похожая на детскую кучерявую головку, и тоненький ствол от напряжения начал подрагивать, слабо затрепетали еще недавно темно — зеленые, а теперь бледные от слабости листочки. Дубок, открыв шире веки, осмотрелся.

Рядом были черные от пожара деревья. Лежали, будто почерневшие трупы, огромные стволы, пронырливая зелень, уже успевшая прорасти, пыталась закрыть их, как бы пряча от постороннего взгляда. Ни единой птицы не было на деревьях, после пожара они перестали гнездиться в этих местах. Вытянувшись, сколько позволял рост, дубок, сквозь черные обугленные стволы оставшихся и выстоявших на поле боя великанов, увидел синюю кромку горизонта. Даже немного заметна была убегающая вдаль дорога, по которой люди доставляли трелеванный лес. Слышался далекий лай охотничьей собаки, наверняка высматривающей между редких кустарников неосторожную дичь. Пахло лесом, но запах этот был грустный. Такая грусть бывает у людей в дни, когда они вспоминают праздник «со слезами на глазах».

Наконец охотник докурил, щелчком бросив окурок прямо под ствол дубка, резким рывком вытащил из земли ржавую лопатку. Он зачем?то внимательно осмотрел её, ему показалось, что на лезвии остались отрезанные при ударе корни молодого дубка. Подойдя к дубу — великану, он несколько раз наотмашь ударил по его мощному, сильному стволу, очищая лопатку от остатков.

Мох, по которому пришлись удары, отслоился, и в образовавшуюся щель охотник всадил лопатку. Просто так, завершая неудавшуюся охоту.

Дуб — великан на это даже не обратил внимание. Он сосредоточенно думал, подперев мощными ветками свою некогда густую красную крону, о судьбе своего несмышленыша.

А еще он вспоминал, как в один из таких праздников необычайно торжественно было в лесу. Поутру пришли усталые, но радостные люди. Сбросив поклажу возле могучего ствола дуба, который притягивал всех своей лесной красотой, они сели кружком на аккуратно расстеленную плащ-палатку, выставили нехитрую снедь: картофель в «мундирах»,

сладко пахнущую селедку, домашнего приготовления колбасу, свежие огурцы и соленые «красные с желтым» помидоры, шмат сала, по длине надрезанный ножом, конечно же, зелень: петрушку, сельдерей, кресс — салат, три буханки формованного белого с коричневой корочкой хлеба. Достали водку, пластмассовые стаканы, которые каждому наполнили до половины и, подняв их на уровень головы, не чокаясь, молча выпили, аккуратно поставив стаканчики.

— В День победы и выпить не грешно! — сказал один из них, старый, но довольно крепкий с виду ветеран, грудь которого украшала одинокая медаль. Он бережно потрогал ее и, обращаясь в никуда, а может быть, к дубу, глубокомысленно, с затаенной грустью, проговорил: — У меня вот медаль… «За победу над фашистской Германией»… а что у тех, ушедших в эту землю, наших сельчан?..

И все молча вновь наполнили пластмассовые стаканчики, и старик, не допив, как бы размышляя, негромко запел: «День победы, как он был от нас далек, как в костре погасшем таял уголек, были версты обгорелые, в пыли, этот день мы приближали, как могли!». Никто не подхватил песню, но старый воин не обиделся. Он лег на спину и, чтобы не видели набежавших слез, сквозь соленую пелену, до боли в глазах, стал смотреть на самую вершину дуба.

Конечно же, дуб — великан сразу узнал старика. Тот много лет работал лесничим и слыл среди односельчан Ванькой-партизаном, мальчишкой, заживо похороненным, но чудом вставшим из могилы. Да и не только его помнил дуб, а всё до мельчайших подробностей…

Было это зимой. День выдался ясным и морозным, мело колючим снежком, все вокруг выглядело покойно и величаво. Поодаль стоял заснеженный лес, в лес уходили чьи?то следы, оставленные сапогами с грубым и четким рисунком. Дым из низких, кое — где крытых соломой хат, валил вверх, не колеблясь. И все же… было в этой застывшей морозной тиши что?то тревожное. Покоя не давал именно этот бесстрастный и четкий рисунок немецких сапог на белом в ярких каплях крови снегу.

— Всех на Михизееву Поляну! — в морозной тишине раздался резкий голос райбургомистра Зубова. — Чтобы ни одна советская сволочь не уцелела… Начальнику полиции Кирееву лично проследить… Никого не щадить, ни стариков, ни детей!

Зубов, бросив взгляд на одетых в походные шинели военного коменданта лейтенанта Густава Гофмана и фельдфебеля Эриха Пичмаиа, достал из кобуры пистолет и, выбросив руку вверх, повторил, напрягая голос:

— На Михизееву Поляну! …Всех подчистую!

Переводчик что?то шепнул скованными от холода губами, и немецкий офицер и фельдфебель утвердительно кивнули головами.

Зубов до прихода немцев был охотником, но ему доставляла неизъяснимое удовольствие не сама охота, когда надо выследить зверя, разгадав его сложные маневры, не возможность побродить с ружьишком по чуткому лесу, вслушиваясь в хорошо знакомые лесные звуки, полюбоваться неброской, сдержанной в этих местах по своей красе природой. Он испытывал звериное наслаждение, видя конвульсии умирающего зверя, в слепой ярости добивал его чем угодно: прикладом винтовки, ружья, палкой. Одного боялся — деревьев, живых свидетелей его зверств. Он чувствовал, как молчаливо, не прощая, наблюдали они за ним. Он ненавидел деревья, особенно дубы красные. В них чувствовалась особая сила и правда, в сравнении с которыми его жизнь была бессмысленна, а сам он был ничтожен и заслуживал лишь презрения.

Мужчин заставили вырыть глубокую яму. Из?под снега вынырнула юркая лесная мышка, испуганно оглядывая всех черными бусинками, встала на задние лапки, решая, где и как схорониться: вокруг стояли люди и бросали мерзлую, пахнущую прошлой весной землю. Мышка юркнула в сторону, пискнула: мерзлая земля накрыла её тяжелым саваном.

Мирных жителей рабочего поселка Михизеева Поляна, помогавших партизанам и приговоренных к расстрелу по доносу местных полицаев, разделили по группам: мужчины, женщины, дети — всего 207 человек. 20 мужчин, 72 женщины, 115 детей.

Сухая автоматная очередь взорвала чуткую тишину. Впрочем, было не совсем тихо. У большого дуба сгрудились кто во что одетые люди: плакали матери, крепко прижимая к себе детей, глухо стонали мужчины. Много было ребятишек. Они стояли, потупив взоры, словно стесняясь родителей, не плакали, лишь нервно теребили ручонками одежду, не зная, куда девать руки: в карманы перед взрослыми прятать руки не положено, а за спину неудобно. Горе, словно тяжелый камень, повисло над огромной черной ямой…

Зубов стрелял, яростно стиснув зубы, он видел глаза своих сельчан, и ему невмоготу было от спокойных, как бы обыденных взглядов; казалось, люди думали свою думу, а не прощались с жизнью. Просто стояли у ямы, думали о зимних хлопотах: кому?то надо доставить из лесу дров, чтобы топить печь, кому подправить прохудившуюся обувку, кому сбить с крыши большие сосульки, или накормить скотину, иные даже о весне думали, — вот кончится зима, пригреет солнышко землю, пойдет зеленая трава, на поляны выйдет скотинка, а значит детям будет молоко, радость. А там лето! Зацветет лесная ромашка и несильная, но холодная вода из соседнего ручья освежит в жаркий день..

Зубов сменил рожок, рожок заклинил и никак не входил в паз. Можно было бы на виду у людей реабилитироваться, заклинил, мол, автомат, да и немцы, пожалуй, поняли бы, все же техника, тем более автомат был немецкий, «шмайсер», но Зубов выхватил пистолет и, зверея от яростного возбуждения, подходил к людям — мужикам, бабам, детям и стрелял, стрелял, стрелял…

Потом он, выхватывая за ножки у обезумевших от горя матерей грудных детей, начал, размахивая ими, словно тряпичными куклами, разбивать их головки о большие деревья.

Содрогнулась земля, и огромные дубы, казалось, сделались суровее, разом почернел лес. Даже снег не спасал. Он тоже стал черным. И на этой черной траурной скатерти стали видны черно — красные пятна крови.

Зашумел лес, заговорили дубы — великаны сдержанным лесным говором, и услышал этот яростный ропот полицай Зубов. Он вдруг остановился, бестолково оглядываясь на немцев. Военный комендант лейтенант Густав Гофман и фельдфебель Эрих Пичман отвернулись. Видимо, жестокость Зубова поразила даже их. Слышались слабые стоны, корежились в смертельной судороге тела. Мужики умирали, длинно и странно вытягивая ноги; а бабы — руки, в материнском инстинкте стараясь даже после смерти обнять и защитить своих любимых, теперь мертвых чад.

Пошел густой снег. Под таким снегом хорошо спится озимым. Словно уютное домашнее одеяло, он покрывал землю, стараясь, как заботливая мать, обогреть её, подтыкая под каждый кустик край снежного покрывала, чтобы не поддувало. И уже не черный снег лежал в черном от тоски дубовом лесу, а белый, каким и должен быть. Все пространство, казалось, было под снегом. А он продолжал падать, словно старался быстрее загладить людской позор. А, быть может, накрыть своим саваном как белыми одеждами ни в чем не повинных людей.

Одна лишь огромная черная яма оставалась неукрытой, черной. Белый снег падал на теплые трупы и тут же таял, он был не в силах совладать с человечьим теплом.

Уходя, палачи для надежности обошли яму, тыкая штыками в подающие признаки жизни тела. Одно маленькое тельце, безвольно лежащее сверху, снег почти укрыл; только синие большие глаза на бледном лице были широко распахнуты. В детском взоре, казалось, еще продолжалась жизнь.

Под утро Ванька, поселковый сорванец, выкарабкался из?под остывших тел. С тех пор и пошло по поселку прозвище — Ванька — партизан.

Лес угрюмо молчал. Да и о чем было говорить дубам — великанам, много повидавшим на своем веку? Лишь самый старший дуб, лесной красавец, Батька, как уважительно называли его родичи, в ту ночь неожиданно занемог. И решил он, что когда будет у него сын, он обязательно расскажет ему о случившемся.