А. С. СУВОРИНУ 15 апреля 1888 г., Петербург
А. С. СУВОРИНУ
15 апреля 1888 г., Петербург
Благодарю Вас за Ваше сегодняшнее письмо, более, чем за всю нашу переписку. Я знаю, что сознание своей вины есть величайший шаг, ибо с него начинается поворот. Слова Ваши: «и я в этом виноват» — есть прекрасные слова человека, тронутого сознанием своей былой несправедливости. — Чего мне недостает? — Вы отгадали: именно критики. Я очень чуток, и правдивое замечание меня восполняет и родит во мне много мыслей. Критики я никакой не слыхал… Теперь я ко всему этому равнодушен, и «замалчивание» меня только смешит.
Журналисты молчат, а публика меня ласкает и любит. Этого довольно. Анатолий… говорил мне, что он у Андреевского имел… разговор о бестактной глупости «пропустить… замечательного писателя». Он хотел писать сам, хотел сводить меня с Стасюлевичем, — хотел сам все это сделать. Потом за то же брался Гончаров… Я ничего этого не захотел по глубине чувствуемого мною оскорбления и ничего не хочу. Я имею что нужно: я сыт, и публика меня любит. Нас с ней теперь нельзя поссорить, как это было сделано в глупые годы нигилизма. А «в борьбе» с пошлою злобностью (как сказано у Тургенева в «Помещике») таится наслажденье
Неистощимое презренье…
Как яд целительный, оно
И жжет и заживляет рану…
Не читали Вы — это видно. Иначе, может быть, Вы захотели бы указать вчера Виктору Петровичу, что повесть Боборыкина «У плиты» — есть перелицовка «Леди Макбет Мценского уезда»… Да! я Вас прошу — окажите мне дружбу — пробежите эту «Плиту», и Вы увидите, что это моя фабула, может быть значительно искаженная. И в «Вестнике Европы» этого не узнали, и Буренин тоже. Неужто это позволительно? Как бы, я думаю, Стасюлевич удивился, что напечатал «подражательность модисткам» и «предпочел список оригиналу»… По-моему, это стоит, может быть, указать, — и еще не поздно. Чт? Вы говорите о моей литературности, то я хочу оборотить к Вашей жизненности, о которой Вы упоминаете и на которую недаром сетуете. Отстрадали Вы ужасно много, может быть оттого, что над Вами в начале Вашего семьянства не было доброй критики… Все это, однако, прошло, и пусть не воротится в вашей памяти. Теперь, слава богу, — хорошо. У одной Вашей девочки чудесное лицо… Какое-то превосходное слитие лучшего от отца и от матери… Она Вас должна много утешить. — Вы раз сказали о Горбунове, что он «более писатель, чем актер». Я это запомнил, потому что это правда. Вы хороший, живой писатель и лучший, по моему мнению, критик теперь, но по натуре Вы не редактор, а нрав у Вас актерский. Вы чувствуете вдруг, порывами, страстно и прекрасно, и Вам бы ездить, играть, увлекать и увлекаться и потом опять писать страстно. Редакторство не по Вашей натуре. — Вы сделали и делаете дело, но все-таки страдаете. Счастливым актером Вы были бы счастливы. Я мог бы, кажется, написать на Вас повесть не такую, как «У пристани» Смирновой… Хорошо это, что мы стариками стали друг другом заниматься.
Очень хорошо!
Рассказы, у Вас находящиеся, издавайте как хотите: я на все вперед согласен. Положите сами по совести и по расчету, — я буду доволен.
Вы меня не обидите. Желаемые переделки сделаю в корректуре. От Шуб<инского> ни слуху ни духу; Гайдебурову нравится «Пасхальная ночь», из Москвы спрашивают о Прологах… Я ли буду виноват, если я опять «продам его за сребреники»? Вот настоящий «Сергий нзнуритель»! А потом разобидится. Бируков (от Толстого) просил сто экз. «Азы» для кого-то в Москв. Приказали ли вы дать? Ему ста экз. не дают, а давали менее. Зачем не дают? — Толстой написал «Пустой барабан». Бирук спрашивал меня: нельзя ли его у Вас напечатать, как «Азу»? Я отвечал, что поговорю с Вами и не сомневаюсь в Вашей готовности напечатать рассказ Льва Николаевича, но сомневаюсь в возможности — рассказ нецензурен. Я, однако, знаю его по устной передаче, — мы написали, чтобы Татьяна Львовна прислала рассказ в рукописи. «Пустой барабан» вроде Ивана-дурака.
Ваш Н. Лесков.