«Правда Русского воина солдата»
«Правда Русского воина солдата»
Русский воин к своему делу навсегда готов. В 1904 году 26 января японец объявил войну Русскому Царю. Но наш Батюшка Царь надеялся на Бога и на своего верного слугу солдата, который должен исполнить свой долг, то есть данную им присягу, которую каждый воин должен исполнять свято и ненарушимо, хотя и пришлось идти на верную смерть. Так и мне пришлось испытать и быть участником в этом святом деле.
В этот вечер мы выпустили патронов по 200 шт., и даже не хватило; руки все пожгли от раскаленных стволов; но все-таки дело наше приходит плохо: во-первых - патронов у нас нет, стрелять нечем. Командир роты прополз по всему окопу и сказал: «Братцы, сейчас будем выходить из окопов, только не все сразу».
А у меня штык соскочил за окоп и гильза застряла в стволе; ну, что ж я буду делать? Конечно, прикладом драться с врагом, а там - Его святая воля!
Затем мы стали понемногу выходить из окопов, а нашей роты правый фланг уж был охвачен противником. Во время этого выхода из окопов нашей роты попали в плен человека два или три, но меня Господь миловал. Только одна пуля пробила околыш фуражки с левой стороны и левое ухо. Но это ничего. А об еде и говорить не стоит - тут пища и на ум нейдет. Пришел на перевязочный пункт, и перевязали мое поранение, и пошел в свою роту. В это время у нас из роты выбыло человек десять.
От сопки мы отступили и отдохнули до света часика три. Тут было нам приказание, во что бы то ни стало, а нужно задержать противника. Это было 20 августа. Затем часа в три построился полк, подняли знамена, и священник вышел на середину полка и прочитал молитвы: «Живый в помощи» и молитву перед сражением. Тогда командир полка сказал:
«Вот что, братцы, нам нужно сразиться с врагом, не теряя напрасно пуль, а работать штыком».
И повели нас в наступление на эту сопку; это было время 5 часов вечера. Подходим к деревне так тихо и скрытно; подходим все ближе и взошли в гаолян, и 7-я и 8-я роты пошли в цепь, а наша 6-я и 5-я роты в поддержке, и стали двигаться вперед. Вот уже цепь около сопки по краю гаоляна, и открыли редкий огонь, и так же стали отвечать японцы. А правее нашего полка был полк Моршанский, в котором заиграла музыка, и полк пошел в атаку с криком «ура».
Как мы услыхали музыку, и тут же бросились с криком «ура» на сопку. Тут-то нас совсем засыпали из ружей и пулеметов; в это время забудешь про все, только бежишь за своим начальником, да видишь, как валятся раненые да убитые; которого товарищи тащат, который сам идет, с поранением руки, или ноги, или груди. Каких поранений не было, и сказать нельзя!
Вбежали эдак мы на сопку, а время-то стало темно, и остановились; так что мы по одну сторону горы, а японцы по другую, и друг от друга не более 20-25 шагов; а сопка-то была гребнем. Мы рвались идти в штыки, несколько раз бросались в атаку, но никак нельзя: только что кто крикнет: «Братцы! С нами Бог, вперед, ура!» Ну, японец в этот момент засыплет пулями, как сильным градом. Так что людей-то осталось не более одного батальона, и только два офицера, и отступать никак нельзя: во-первых, нет приказания, а во-вторых, как станешь отступать, то он в зад все равно всего побьет. Так тут мы бились до 4 час. ночи, а все-таки он оставил эту сопку!
И нам пришло приказание отступать. Только что мы стали отступать, а он стал нас преследовать.
В этом Ляоянском бою орудийные выстрелы сливались в общем гуле.
На 21- е утром Ляоянский бой кончился, и потерпел сильно наш полк; в строю осталось нижних чинов меньше половины и офицеров 5, но все-таки отступили в порядке; но и японец тоже покушал нашего гостинцу, тоже остановился. А мы стали отступать к Мукдену. Числа 29-го пришли к месту назначения нашего бивуака и расставили палатки. Тут нам отдых был хороший, и пищи нам, слава Богу, купить есть где; кто пойдет в Мукден и купит для товарищей, хотя и дорого, это ничего -были бы денежки. Только тут недели полторы не давали нам хлеба, а давали муки один котелок на 3 человека, а когда на 2. Ну, что ж делать; ведь из муки пекут хлебы, а мы, что ж, не сумеем? Да еще и давали сало, приблизительно сказать, золотника по 2; да и соли одну ложку на 3 человека. Это нам очень хорошо было, все лучше, как дня три приходилось быть не евши; но никак тогда нельзя было доставить; хотя бы и доставили, да и сам есть не будешь. А из муки приготовляли так: в муку вольешь воды, и замесишь как тебе угодно: и останется суп - тоже туда, вместо воды. Ну, конечно, не один, а все человека 3-4 едят вместе, и каждые товарищи приспособят кирпичика два или хоть обломков да жесть какую-нибудь. Поставишь камушки, а на них жесть, вроде печки; под жесткой разведешь огонь, а на жесть кладешь лепешки и начинаешь печь. А как салом помажешь и съешь горячей - за первый сорт, лучше, чем теперь белый хлеб. А потом стали давать хлеб.
На этом бивуаке отдых был порядочный. Потом числа 14 сентября командир полка отдал приказание, чтобы прислать списки нижних чинов раненых и контуженных, после перевязки вернувшихся в строй и пробывших до конца боя. На это приказание наш ротный командир отослал сведения на унтер-офицера Макарова, и меня и рядового одного. Эти сведения для представления к знакам отличия военного ордена. А было всех крестов на каждую роту шесть. Но когда командир роты пришел в роту и построил всех солдат, и сказал:
«Ну, братцы, завтра, т. е. 18 сентября, придет главнокомандующий генерал Куропаткин и будет навешивать ордена. Трое у нас есть достойные: Макаров, Голованов и еще (не знаю фамилии). Как они с вашей стороны?»
Все закричали: «Достойны!»
«А еще кого-то троих».
И солдаты выбрали достойных еще троих.
Командующий был, поздоровался и поблагодарил, но крестов не выдавал. А в следующий день приехал наш корпусный командир, Его Превосходительство Бильдерлинг, и сам навешивал кресты ордена св. Георгия.
Тут было четыре дивизии; как всем повесил, и построили в одну колонну, и сам командир во главе, и раздалась команда церемониальному маршу шагом; марш-парад проходил мимо Георгиевских кавалеров, во главе командующий корпусом, и отдавали честь Георгиевским кавалерам. После сего пошли по своим бивуакам и пробыли еще до 25 сентября, а потом стали подвигаться вперед, где уж с 27-го начался Мукденский бой.
Но мы 27- го и 28-го до 12 час. ночи находились в общем резерве. А с 12 час. выпало на нашу долю, то есть 2-й батальон должен занять позицию правее деревни. Тут нам выдали сухариков; убрались и пошли. Идем эдак ночью: конечно, темно. Встречаются нам лазаретные линейки; и еще лежат вещи и амуниция солдатская, а солдаты ушли встречать японца к себе в гости; это я спросил одного солдатика, который охранял вещи, -он так ответил мне.
Шли мы эдак порядочно и немножко сбились с пути. Назад мы обернулись, на свой правильный путь попали и идем; а уж время близко к свету. Несколько было туманно; подходим к деревне, около нее наша артиллерия делает закрытия для орудий. Вошли в деревню, посидели немного, покурили тихонько, и опять пошли по ней, и даже стали выходить из нее. Как засыплет сильным градом, ружейными пулями и из пулеметов, тут начали выходить из строю раненые и удаляться на перевязочный пункт. А нам командир батальона подал команду:
«Пятая и шестая роты - в цепь!»
Но нам было трудно под градом пуль, и пришлось занять позицию на ровном месте и рыть окоп лежа для своего прикрытия. Но противник все производит стрельбу; но в конец перестал. Этим случаем мы воспользовались и перебежали правее и засели в удобное закрытие, где и пришлось иметь сильную перестрелку с противником; и тут у него был редкий ружейный огонь, а орудийный стал сильнее, но мы были в окопах, то есть в закрытии, спокойно.
Только одно неловко: не знаем, где находится наш резерв из 7-й и 8-й рот. Командир роты приказал мне послать одного солдата и разыскать резерв; но пошел и не мог найти; ротный командир послал еще, и тот тоже не нашел. Тогда он стал еще назначать. Ну, только охотников мало, а я дал согласие; а ротный сказал:
«Как же ты пойдешь, с кем же оставишь свой взвод?»
«Да у меня только одно отделение, и при нем есть отделенный начальник».
«Ну, тогда ступай; да еще возьми из 5-й роты человека два. И из резерва захватите патронов».
Так наш ротный командовал 5-й и 6-й ротой, а ротного 5-й роты тут ранило. Тогда нас три человека пошли, а пули так и визжат. Проползли эдак эти места, потом через воду лощиной, и вышли на ровное поле, и вскоре увидал нас противник и выпустил шрапнель, которая разорвалась около нас и обсыпала пулями. Ну, мои товарищи оробели и спрятались в кучу гаоляна; тогда я остался один и стал им махать - нейдут; так пришлось идти одному. Вблизи меня была лощина вроде рва; подхожу к нему, а там стоит конное оцепление, и говорят мне:
«Куда, братец, идешь? Тебя сейчас убьют из снарядов, нас сейчас только оттуда прогнали».
А я говорю:
«Ну, что он за дурак! Неужели в одного из снарядов будет стрелять?»
Спустился я в ров и пошел поближе к противнику и к своему правому флангу. И вижу - своего резерва не видать. Ну, думаю, что ж делать, приходится идти назад. Обернулся и пошел; да что ж я пойду этим леском, лучше выйду на берег и пойду. Только что вышел, взял винтовку под мышку, как охотник, и стал завертывать папироску покурить: вдруг слышу удар пушечный, и в момент ударилось в трех саженях от меня. Но я в это время сошел в низ лощины и прилег под горку. А он за этим выстрелом еще выпустил два снаряда и потом замолк. А я в это время выскочил и перебежал его линию направления, и подумал себе: «Дай я еще выйду на горку, что он будет стрелять в меня или нет?»
Только что это подумал, а он уж тут как тут, опять давай стрелять. Я опять в лощину, опять перебежал его направление; так это повторялось раза три, не даст даже выйти на равнину. Так что он выпустил по мне одному снарядов 10.
В конец я сел в одном удобном мест и думаю:
«Вот, мол, убил бы уж все равно, а ну как ранит; тогда выйти не выйдешь, и вынести некому».
Посидел эдак немного, покурил; потом перекрестился, вышел, немного прошел; еще противник выпустил один шрапнельный заряд и прикончил стрелять.
Иду к деревне, а там сидит рота в окопах, а пули так и визжат. А рота-то не нашего полка, солдаты и говорят:
«Иди, брат, в окоп, а не то убьют».
Ну, я и взошел, сел с ними, еще покурил, рассказал, как дело было. А тут и наша рота из деревни выходит, и я с ними пошел; а пули, снаряды орудийные так и визжат, так и сыплют; ну, мы в этой деревне оставили человек 7; подошли к другой деревне, и наши роты 5-я и 6-я стали находиться в резерве, да еще к этому времени ждали на помощь 6-й корпус. Тут был ров от железной дороги и до этой деревни, у которой мы находились. А по этому рву обстреливал неприятель; и тут мне что-то стало неприятно и вздумалось поесть, а у меня была одна банка консервов; и стал есть, но еда и в душу нейдет; только смотрю, как снаряды падают и взрывают землю, и в воздухе рвутся шрапнели и сыплются, как дождь, на землю и здесь в стоячий пруд. Тут нам пришло приказание передвинуть резерв к железной дороге. А идти приходится через такое место, где японцы обстреливают из снарядов.
В это время я подумал, что это место надо переходить побыстрее после выстрела. Только что выстрелил, и я в это время хотел дать быстрый шаг правою ногою вперед, в это время только и услышал выстрел почти рядом со мной.
И я свалился, как подкошенный сноп, потерял свое сознание и чувства. И не знаю, сколько времени я лежал на этом месте матушки сырой земли.
Пришел в свое сознание и слышу, идет ружейная трескотня, а сам и не помню, и не знаю, что война, только вижу - наши стали отступать; тут-то я вспомнил, что война. А себя и не чувствую, что я ранен, и где, во что ранен. Беру я свою винтовку, которая лежала около меня, упираюсь на нее и становлюсь на левую ногу, а с правой ноги даю шаг вперед, только что опустил на нее все свое тело, - но увы! Она уж мне не служака. Голень правой ноги переломлена и раздроблена; и я опять упал без памяти. Второй раз я очнулся; тогда я уже знал, что со мной есть и что со мной будет, ежели меня не возьмут мои отступающие товарищи. Сижу я на сырой земле; сам я всем здоров и не чувствую своей глубокой боли, а идти не могу.
Тогда я стал просить своих товарищей, чтобы они меня забрали. По просьбе моей, двое подошли ко мне. И взяли, хотели вести, но как я пойду? А все-таки несколько саженей отошли; один отстал от меня, а другой все держит: тогда я взял винтовку под мышку, вроде костыля, и стал упираться и скакать; ну, какая ж тут ходьба, когда кости ног трещат и кровь из дырки голенища сапога льется! А в это время моментально раздумье: вот, наши отступят, и я останусь в руках своего врага; а что со мною будут делать - это Его святая воля. Тут-то и думаю, мое сердце кровью обливалось, сам себе желал лучше еще получить смертельную и скорую рану, нежели живым остаться в руках японца, то есть своего врага.
Но на все Его святая воля! Смотрю, верховой охотник 139-го Моршанского полка ведет лошадь под уздцы, а сам идет пешком и говорит:
«А что, брат, можешь верхом держаться?»
Но я сказал:
«Ради Бога возьми!»
Подвел ко мне лошадь:
«Ну, влезай!»
А куда я влезу - мне ногой и шевельнуть нельзя. Тогда меня товарищи посадили и повезли; двое держат за руку, а один ведет лошадь. Но тут-то мне было очень трудно, и не могу описать; где лошадь скакнет, так кость об кость и затрещит, и все к низу тянет, так тяжело. Но все терпишь с Божьей помощью, думаешь, все лучше, чем остаться в руках своего врага. А пришлось везти-то верст пять; в это время, когда меня везли, то в глазах у меня делалось то темно, то какой-то туман. А голова так и кружится, и все стало тяжело. Тогда я попросил товарищей, чтобы сняли с меня все снаряжение и даже фуражку, - так трудно было ехать; а нога раненая тяжелая.
Так упаду на холку лошади, потом кой-как встану с помощью товарищей, в глазах немного делается лучше. Проехали эдак версты две, а пули все визжат. Смотрю, товарищ мой, который держал меня с правой стороны, бросил меня и сказал:
«Меня тоже ранило».
«Вижу, братец; иди, сделай себе перевязку».
Он было отскочил; а потом оглянулся ко мне: никто не подходит меня держать, - он опять стал меня поддерживать. А мне и его жалко, что он сам ранен, тоже имеет свою боль; но чувствует свою боль легче моей. Приходится из этой лощины выезжать к деревне. А тут как на грех противник стал обсыпать нам дорогу шрапнелью и другими снарядами, так что пришлось нам для прикрытия себя ехать в деревню.
Только что выехали, да и опять вышло у нас не очень ладно: в правой стороне железная дорога - до нее далеко; а в левой - сильно рвутся орудийные снаряды. Что ж делать!
А в сторону Мукдена стоял рабочий поезд, который и принимал раненых. Тогда товарищи увидали сзади деревни, ближе к поезду, проломан земляной забор, так что можно лошади пройти; и повезли в эту проломанную дверь. Но было довольно узко, так мне пришлось зацепить за стену пальцами своей раненой ноги; тогда я увидал - напереди пятка, а назади пальцы. Ну, думаю, хорошо перелицевал! Тогда я взял правою рукою свою раненую ногу, несколько поднял и положил на передний лучок седла, и пальцы опять стали напереди. Тогда я сказал своему земляку Ивану Лукину:
«Слышь, Ваня, хотя я получил трудное поранение, но все-таки и ему недешево досталось; не говоря уже о том, что он потерпел в этот день, а сколько он выпустил снарядов - около десяти штук в меня одного».
Потом подъезжаем к поезду, а тут все рвутся шрапнели, и одного убило на тормозе солдата. Потом меня сняли с лошади и положили на носилки, и отнесли к поезду, и положили в вагоне. Тут мне стало холодно и очень стало жаждать пить, и потом курить. Но там все это давали. А нога раненая как лед холодная. Тогда я своего земляка стал просить:
«Ежели будешь писать письмо на родину, то напиши об моем грустном положении».
И он пошел на свое дело.
А нас на поезде повезли в Мукден. Это, известно, было 29 сентября; и прибыли в Мукден; а 1 октября, ночи 11 часов, положили на поле, на котором было постлано из гаоляна китайской работы. Чувствую, подо мной мокро - а это все смочилось кровью. Тогда я попросил сестру, чтобы мне сделали перевязку. Тогда взяли меня в перевязочную и стали сбирать мою раздробленную ногу; положили в лубок и наложили крахмальную повязку.
2 октября отправили в Харбин. Пища повсюду была прекрасная.
5 октября прибыли в Харбин, и мне пришлось поступить в 9-й сводный военный госпиталь, барак № 1-й. Потом началась перевязка; дошла очередь и до меня; а нас там, слава Богу, 150 человек. Но доктор никому не дозволял делать перевязки, а всех перевязывал сам; дай Бог здоровья такому человеку! Да и побольше таких докторов на Дальний Восток!
Сняли с меня крахмальную повязку, и доктор нашел, что неправильно собраны кости моей ноги, и стал вновь сбирать кости, и потом вложил в жестяную шину; и стали делать перевязку через 5 дней в 6-й.
Изо всего было очень хорошо, хоть из пищи или из чистоты белья и ухода санитаров. А сестры милосердия как родные.
Так я пролежал один месяц. 4 ноября выехали в Россию с 4-м военно-санитарным поездом.
Во время следования в Poccию все время лежал, потому что ходить не мог, от Иркутска до Омска. Но по пути встретил меня мой племянник на ст. Красноярске. Побеседовали часа два; а потом Омск - Челябинск, и доехали до Рязани, где встретили жена и брат и его дочь. Свидание было 1/2 часа, и отправились в Москву.
Подготовил Евгений Клименко
Печатается по: Серые книжки. Воспоминания двух солдат о Японской войне. Типография Казанской Амвросиевской женской Пуст. Шамордино, Калужской губ., 1913 г.