Козленок в бардаке

Козленок в бардаке

Когда-то у меня увели «Козленка в молоке». Звоню по книжным магазинам – был, говорят, «Козленок», но весь вышел. Знакомые подсказали: ты по развалам посмотри. Прошелся по развалам. Опять мимо. Пришлось перечитывать книгу, как сейчас говорят, в электронной версии. Странно, ни стрельбы нет в романе, ни матерщины, кровавых коктейлей со спермой, а днем с огнем ее на прилавках не сыщешь. Рассказываю автору о своих злоключениях. Он сидит в кресле и, улыбаясь, разводит руками: бестселлер. Кстати, кресло тоже не простое – занимали его в свое время и Симонов, и Чаковский… Кресло главного редактора «Литературной газеты».

Но дело даже не в этом. Я знаю его долгие годы, дорожу дружеским расположением, с удовольствием читаю книги. Однако недавно открыл его для себя заново. Мы сидели на каком-то вечере в баре, и к нему за автографами выстроилась очередь. Тихая, уважительная.

Очередь к классику нашей прозы.

– Юрий Михайлович, ты не скучаешь по партейно-застойному прошлому?

– Почему вдруг спрашиваешь?

– В твоих книгах за иронией часто сквозит ностальгия по тем временам.

– Мы все с ностальгией вспоминаем о молодости. Эмоции, страсти, надежды, курьезы…

– Припомни какую-нибудь яркую историю той поры.

– Ну хорошо, вот тебе реальный случай… Я когда друзьям рассказываю – не верят. Году где-то в 86-м, еще в разгар советской власти, отлеживаюсь утром после загула. Звонят из Союза писателей и говорят, что меня срочно разыскивают, вызывают в ЦК партии. А я с дикого абсолютно бодуна. Стараюсь привести себя в порядок. Опохмелиться, понятно, нельзя. Короче, мучаюсь, но собираюсь.

Принимает меня высокий чиновник – «литературовед» всей страны. Я даже не знал, с какой стати все это происходило. Понимал только, что моя задача – не открыть рот. Потому что, как только я открою рот, станет ясно, в каком я состоянии. Он спрашивает: как, мол, вы относитесь к таким-то писателям. Я в ответ: м-м-м. Он перебивает: «А вот я думаю…» И развивает мысль. Потом опять что-то спрашивает – я снова: м-м-м. Он перебивает и пускается в новые рассуждения. И в результате…

– Диалог получился?

– Да, я так что-то и мычал. А он говорил, говорил. И все на этом закончилось. Я ушел. Так и не понял, зачем меня вызывали. И потом вдруг меня вносят в списки секретарей Союза писателей России, и мне один осведомленный аппаратный работник сообщает: «Знаешь, ты очень понравился этому человеку. Он сказал: «Бывают же писатели, которые умеют не только говорить, но и слушать». Это чистая правда! Это к вопросу о жанре. Если бы я изложил эту историю в романе, она бы воспринималась как вымысел.

– «Придуманная правда» – расшифруй, пожалуйста, что это такое.

– Жанр, стиль, в котором я работаю, определяются как гротескный реализм. «Придуманная правда» – это мой термин. Смысл в следующем: литература не может отражать жизнь один к одному. Будет неинтересно. Но вымысел писателя должен строиться по тем же законам, что и жизнь. Поэтому в моих вещах полностью придуманного нет.

В «Козленке» поэтесса Кипяткова – бабушка русской поэзии – все время прорывается к правительственному телефону. Тот, кто знаком с жизнью Союза писателей в застойный период, сразу узнает в ней покойную поэтессу Екатерину Шевелеву. Она была грозой всех высоких кабинетов – прорывалась к вертушке, чтобы позвонить Юрию Андропову. И таких штрихов у меня много. Но мой принцип отличается от того, по которому написан катаевский «Алмазный мой венец». У него – зашифрованные мемуары. У меня не мемуары, а, как сейчас принято говорить, «фикшн». Это придуманный мир. Придуманная правда. Парадокс заключается в том, что, несмотря на придуманность, это воспринимается действительно как отражение эпохи.

– Говорят, коллеги грозились побить тебя после выхода книги.

– Кое-кто обиделся, конечно. Но большинство – нет, и драк никаких не было. Люди не узнают сатиру на себя. Мне после выхода книги позвонил прототип одного из героев и говорит: «Здорово ты расчихвостил такого-то!» И назвал имя. А я-то имел в виду его. Он себя не узнал, потому что он совершенно другого представления о себе.

– Сегодня мы достигли вершины абсурда?

– Пиком абсурда был поздний ельцинский период. Государство безоглядно занималось саморазрушением.

– Тебя можно считать родителем литературной антиельцинианы.

– «Апофегей» – первое сатирическое произведение уже наступавшей ельцинской эпохи. Тогда меня и начали гвоздить. Наша либеральная критика сразу почувствовала, что я замахнулся на самое дорогое – на Бориса Николаевича. И десять лет я, можно сказать, был в опале. Мне это не доставляло удовольствия, потому что я, по сути, человек неоппозиционный.

– Но быть в опале – это все-таки не сидеть в тюрьме, где нынче пребывает Эдуард Лимонов.

– Я вообще против того, чтобы писатели сидели в тюрьме (хотя Лев Толстой, говорят, мечтал об этом), в особенности по политике. В «Литгазете» мы постоянно выступаем в защиту Лимонова. Это моя корпоративная позиция. Но в принципе то, что с ним произошло, во многом закономерно. Ты никогда не пытался определить, в каком жанре пишет Лимонов?

– Эпатаж. О самом себе, любимом…

– Эпатаж – это стиль. Он пишет в жанре исповедально-автобиографического репортажа. Вся его проза – это репортаж о его жизни. И с максимальной откровенностью. Поэтому я добавил – «исповедальный». Я как-то повез ему в Париж, по просьбе Саши Шаталова, журнал «Глагол», где впервые опубликовался в России «Это я – Эдичка». А у меня вышла тогда «Парижская любовь Кости Гуманкова» на французском языке. И Саша Шаталов предупредил: «Когда будешь с Эдиком разговаривать, постарайся особенно не откровенничать. Как говорится, базар фильтруй». Я, наивный тогда еще, Лимонова не читал, спросил: «А почему?» Саша ответил: «Все, что он слышит, тут же заносит в очередной роман. И ты потом все о себе прочитаешь: и что говорил, и что не говорил – тоже». Он человек, который абсолютно ничего не придумывает. Он описывает то, что с ним происходит.

– То есть ему все время необходима подпитка?

– Он придумывает себе жизнь. Он ее проживает и потом описывает. Горячие точки, встречи с неграми. Это его толкает к созданию новых книг. И рано или поздно он должен был очутиться в подобной ситуации. Я не принимаю его экстремизма. Но понимаю его боль за то, что произошло со страной, ведь ее развели, грубо говоря, на ровном месте. Нас же все обманули, все кинули.

У меня недавно был диалог с Аксеновым. Он говорит: сейчас же замечательно у нас. Маленькие ресторанчики, магазинчики. Василий Павлович, я говорю, у вас туристическое представление о России. Вы от Москвы километров на сто бы отъехали и огляделись. Некому ходить в эти ресторанчики и магазинчики. Это в Москве все замечательно выглядит – все-таки столица огромной сырьевой страны. А чуть дальше – ничего этого нет.

– Я понимаю – можно одним кратким словом охарактеризовать, что с нами происходит. Но существует, наверное, литературное определение…

– Мы живем в эпоху, если говорить научным языком, цивилизационного слома. Это страшная штука, когда нарушена национальная самоидентификация. Если говорить простым языком, то у нации поехала крыша. Мы на эту ситуацию в стране вообще были обречены.

Я вспоминаю самое начало… Придет ли нормальным людям в голову ставить во главе рыночных реформ вчерашнего заведующего отделом газеты «Правда»? Экономических реформ! Всеобщий психоз был такой, что, когда я в какой-то аудитории высказал эту мысль, меня чуть не убили. Сторонники либеральных реформ. Теперь, через десять лет, они сами об этом как о каком-то кошмаре вспоминают.

– Но ситуация выбивала из равновесия – начался этот обвальный капитализм.

– Вот смотришь сейчас на китайцев и думаешь, ну, ядрена мать, ну, говорили же, ну, кто гнал? Почему нужно было за 500 дней? Когда появляется Явлинский и умные вещи говорит, мне хочется его спросить: ну если ты такой умный, чего ж ты такую дурь нес? Какие 500 дней? Сложнейший экономический феномен Советского Союза – да, в чем-то эффективный, в чем-то нет. Но работавший, кормивший страну, обеспечивавший… Ты захотел за 500 дней в капитализм? Ты что, с ума сошел?! И все не поспевало за этим стремительным прорывом, ни сознание, ни законы – ничего. Все делалось безмозглыми людьми…

– Образно выражаясь, у руля оказались твои «козленковские» Витьки, в одночасье сделавшиеся знаменитыми?

– Это действительно были оголтелые Витьки из моего «Козленка» – кто из чальщиков, кто из милиционеров, кто из младших научных сотрудников. Что интересно – если взять их предполитическую биографию, они почти все в своей области были неудачниками. Они ничего не сделали. А здесь они причинили вред. Там они не могли его сделать в силу своей незначительности – они были мелкие сошки, и вот это отсутствие креативной энергетики они принесли с собой. В результате получилось то, что мы поимели.

– Не будучи оппозиционером по натуре, ты все-таки жестко сформулировал отношение писателя к власти.

– В оппозиции к власти – всегда (а иначе кто за сирых и убогих заступится?), к государству – иногда, а государственности – никогда. Когда была сильна советская власть – я критиковал советскую власть. Когда появилась новая власть, я, естественно, стал критиковать ее.

– А сейчас?

– Я увидел, что в стране появился лидер, который, ну, по крайней мере, отказался от разрушения страны (мне пока не совсем понятна его созидательная программа), но это человек, который не сдает в своих поездках очередной кусок интересов России. А с Ельциным было просто невозможно – я заболевал, как только он куда-нибудь отправлялся. Поэтому я считаю, что пик пройден. Но степень кризиса, и прежде всего цивилизационного, настолько глубока, что процесс выздоровления очень тяжелый.

– У нас бандитское государство. Но кто-то заявил, что это, мол, нормально – американский путь развития.

– Еще в конце 80-х – начале 90-х годов я нажил себе массу врагов, недоброжелателей, поссорился со многими друзьями. Когда я говорил: очнитесь, не может Америка быть нашим другом, а тем более примером для подражания. Не может по определению: Америка – наш геополитический партнер по историческому выживанию. Все! Больше ничего. И вот это подростковое – мы будем дружить, мы готовы на все, давайте целоваться взасос… Нельзя так. Я об этом много писал. Но в тогдашней эйфории люди не понимали моей трезвости. Может быть, в силу особого затеса мозгов я видел на несколько шагов вперед…

И вот сейчас где-то проскользнула информация (так, по касательной), что, когда мы отдавали американцам все наши «прослушки» в новом посольстве, они занимались установкой «прослушек» в нашем важнейшем правительственном учреждении. Их установили и пользовались ими и в 91-м, и в 93-м. И только недавно их обнаружили. На мой взгляд, это символ того, что не может быть между нами душевной дружбы. Партнерство – да. И точка.

– Но все же у американцев есть чему поучиться.

– Уважению к себе, к своей истории. А ведь можно взглянуть и по-другому. Чем ты, мерзавец, гордишься! Ваш народ вообще не имеет права на существование. Вы индейцев уничтожили, Европу обокрали, 500 миллионов негров в море утопили. За счет них поднялись. Да, у нас было крепостное право – так вы рабство отменили на четыре года позже. Причем сравнили – крепостное право и рабство плантаторское. Это разные вещи. Кстати, у нас отменили мирно, а у вас даже война из-за этого была. И вы еще будете рассказывать… Но если у них какой-нибудь шоумен такое ляпнет по телевизору, его больше к эфиру близко не подпустят. А у нас сколько угодно!

Но ты посмотри: в какой вате они держат свой национальный тонус. Ведь ни один рядовой американец так негативно свою историю не воспринимает. Работает огромная пропагандистская машина. А у нас? На войну уже плюем. Дескать, сколько народу положили. А о том, что победили, об этом речи нет. Я помню, меня поразило – неплохой вроде актер (поэтому не буду называть фамилию) по телевизору в пантомиме изображает с лопатой и киркой Павку Корчагина. Я думаю: ну что ты делаешь?! Нашел, над чем издеваться. В конце концов, этот Корчагин мучился, чтобы провести в город тепло. Обогреть людей. Чтобы они не вымерзли. Разве можно над такими вещами смеяться?

– Никогда не думал, что ты до такой степени патриот.

– Патриотизм – это иммунная система народа. Возрождать Россию без опоры на патриотические чувства невозможно. Это была тоже моя форма, которую я не раз цитировал, – в стране, где высмеивают патриотизм, однажды проснутся при фашизме.

– Это логично. А что же все-таки с бандитским государством?

– Опять же результат той идиотской надежды, которая могла родиться в голове у мальчика, выросшего в цековской семье, работавшего в газете «Правда», и его единомышленников с примерно такими же биографиями. Пустить все на самотек, и все само собой образуется. У них была дикая иллюзия – мы дадим любую возможность, закроем глаза, и люди обогатятся. А мы будем на них опираться. Как может быть так, чтобы государство на бандюганов опиралось! Ведь первыми на «заработки» бросились люди, лишенные правового сознания.

И в результате тот класс нуворишей, который у нас возник, – ублюдочный. Эти люди живут под прессом постоянного страха – их могут взять и вышвырнуть из страны, объявить в розыск. У них тоже комплекс неполноценности, хотя и до хрена денег. Они же прекрасно знают, как они их заработали. И в любой момент с них можно спросить. Завтра к ним придут из ФСБ и скажут: а вот помните, в 94-м году вы кредитик-то в банк не вернули. И председатель правления банка погиб при этом как-то странно. Давайте-ка мы поговорим на эту тему. И шандец… всем этим «Ролексам», виллам…

У меня с «Козленком» получилась вещь анекдотическая. Один режиссер подделал договор со мной на уступку авторских прав. Причем, естественно, не оригинал, а заверенную нотариально копию. Уж очень хотелось ему снять «Козленка»… На сегодняшний день, слава богу, президиум городского арбитражного суда расставил все точки над «i». Но сам факт – ощущение всеобщей безнаказанности, когда можно упереть завод, на котором вкалывало несколько поколений, можно упереть нефть, которая принадлежит стране и народу. А почему бы, собственно, не упереть авторские права? Вот посмотри, китайцы трудятся под жесточайшим надзором, контролем спецслужб, партии, и то у них постоянно казнят взяточников и жуликов.

– Все-таки чувствуется, что несколько дней назад ты вернулся из Китая и все еще находишься под впечатлением. Кстати, что это был за вояж?

– Ездил получать приз за лучший зарубежный роман года. «Замыслил я побег…».

– Прими искренние поздравления… И давай немного отойдем от политики. Расскажи лучше, как встречал Новый год?

– Я встречаю Новый год в кругу семьи. Последние два года мы живем в Переделкине – празднуем его на даче, вокруг елочки. Чисто семейный праздник.

– Признайся, примерный ли ты семьянин?

– Де-юре – я примерный семьянин. У меня, кстати говоря, редкий случай в писательской среде – у меня одна женимость. Я женат 28 лет. Дочери 22 года. Позади уже серебряный юбилей. В Доме литераторов, кстати, праздновали.

– А как же молодые длинноногие поэтессы… Соблазны, губительно влияющие на творчество?

– Я не могу работать на колене. Есть писатели, способные работать в любых условиях – пусть хоть на головах вокруг ходят. А я долго, очень долго настраиваюсь, вхожу в это состояние. И я отлично всегда понимал, если даже какие-то соблазны возникали (соблазны всегда могут возникнуть перед не старым еще мужчиной), что перестройка в семейной жизни выбьет меня из колеи на несколько лет. А старый брачный друг, как догадываешься, лучше новых двух…

Я отказывался от блестящих карьер. Меня в свое время приглашали в ЦК партии. А сегодня предлагают под мое имя крупный бизнес раскрутить. Я всегда говорил – нет, хотя мне гарантировали безбедное существование. Почему? Потому что, как написал мой старший товарищ Андрей Дементьев, – лишь бы озеро вашей души не мутилось. Если я буду знать, что где-то там идет танкер, каким-то образом связанный с моим именем, я, как человек ответственный, буду думать об этом танкере. Не смогу ничего писать.

– Получается, семью ты рассматриваешь как тихое литературное пристанище, и только?

– Ты не дослушал. Я говорил о творчестве. Наташа – горячо любимый мой человек. Мы поженились, когда я еще был молодым поэтом. Студентом пединститута. Она со мной вместе проходила все этапы мужания, становления…

– Еще с тех времен многие облизываются, вспоминая ваш хлебосольный дом и знаменитые пельмени.

– Обычно я Наташе говорил – завтра у нас будет орава. А денег зарабатывали мало. Мы с ней садились и лепили пельмени. Налепишь штук двести… И за счет этого удавалось накормить всех.

И вот однажды предстоял ужин, а ее, как назло, отправили на сельхозработы. Была такая практика. Но гостей-то никак не отменишь. Я стал сам пельмени делать. И вдруг я понял, что одному это жутко скучно и противно. А я уже приготовил фарш, тесто. И думаю, зачем я буду лепить много маленьких пельменей, когда можно сделать один огромный. И я действительно раскатал тесто, вбухал туда весь фарш, получился пельмень с подушку размером. И я стал его варить. Взял таз, налил туда воды и сварил. Естественно, жрать это никто не стал.

– Но зато твой пельмень по тем временам запросто мог попасть в Книгу рекордов Гиннесса.

– Да, но именно тогда я понял, что размер очень сильно влияет на качество.

– Как-то ты сказал, что после первой книги автор может определить для себя – быть ему писателем или нет. Извини за детский вопрос, но как вообще становятся писателями?

– Вообще, литературная судьба, литературный талант – это страшная вещь. Я в своей жизни встречал массу людей, которые, придя в литературу, под свой литературный талант создавали свою жизнь, строили жизнь близких людей, жен, детей. Все вокруг них вращалось, а потом вдруг выяснялось, что у этого человека нет литературного таланта. Потому что литературный талант – это литературный дар, имеющий внутреннюю способность к развитию. Одну книгу человек от литературы способен написать. Но на этом все может и закончиться.

– То есть заранее определить ничего нельзя, каким бы талантливым человек ни казался?

– Были люди, с которыми мы начинали вместе, люди, на которых я смотрел, как на богов. На несколько порядков талантливей меня, образованнее. И в какой-то момент они окукливались, и все. Все! Мы встречались через 10 лет, я на них смотрел и думал: боже мой, на этих людей я когда-то молился!

Почему один человек продолжает развиваться и литературно, и интеллектуально, и духовно, и эстетически, а другой тормозится? Этого никто не знает. Это, видимо, как в спорте. Самый здоровый вдруг выдыхается и становится никуда не годным. А какой-то шибздик вдруг оказывается на пьедестале.

– Может, потому, что он более упорный, дисциплинированный?

– Это само собой. Это еще одно условие. Я, например, проработал, сидя на вольных хлебах, 15 лет. Я работал дома, и то, что зарабатывал, то и имел. У меня была жуткая внутренняя дисциплина. Если я не садился рано утром и не отрабатывал свои 4–5 часов за столом, у меня начинался, как у наркомана, карачун такой. Я чувствовал себя не в своей тарелке. Меня ломало. И вдруг я понимал: я уже два дня не работал!

И когда я пришел в «Литературку», меня, естественно, поджидали сюрпризы. Иду, например, по коридору и говорю сотруднику: позвони писателю такому-то, сделай то-то. Встречаю через две недели, спрашиваю: позвонил? «Ой, нет! Я думал, ты забыл». Я говорю: дорогой мой, я пишу роман, где 100 действующих лиц. Я помню, кто с кем спал, кто во что одет, что говорит, у кого какие родители. Я помню миллионы деталей. Неужели ты думаешь, я забуду данное поручение тебе?! Даже не мечтай об этом. И очень быстро привел всех в чувство. Они-то думали, что пришел творческий балбес такой, ничего не помнит. А я как раз благодаря этой внутренней самодисциплине все помнил и был предельно собран.

Но это другой вопрос. Я знаю талантливых людей с колоссальной дисциплиной, но это все равно люди одного романа, одной книги. Все должно слиться воедино. Это обязательно везение, внутренняя дисциплина и способность к развитию. Когда это совпадает, получается серьезное явление. Убери один из этих факторов, и все. Все коту под хвост. Ты прекрасно работаешь, но тебе не везет, допустим. Жена бросит, на голову что-то упадет, посадят, не дай бог. Все в жизни случается…

– На сегодняшний день ты, бесспорно, один из самых преуспевающих наших писателей. Книги раскупаются мгновенно, постоянные аншлаги на спектаклях, экранизации. Один только «Козленок» переиздается уже 15-й раз. Так почему не сидится тебе в Переделкине? Зачем «Литературная газета»?

– В нашем писательском мире я не то что имею какие-то богатства, но, наверное, наиболее благополучен с материальной точки зрения. Бог меня наградил широкими жанровыми способностями. Я могу писать и пьесы, и прозу, и публицистику, и телесценарии. Но у писателя в России чувство гражданского долга всегда обострено до предела, и кто говорит, что литература – это личное, домашнее, просто врет. Он не сумел в своем творчестве затронуть струны народной души. Тебе не дан талант глаголом жечь сердца людей – ну и сиди помалкивай.

Согласился я на эту должность, потому что воспринимал ее в первую очередь как миссию. Потому что я сам переживал, когда замалчивались мои вещи… Я был единственным, кто в 93-м году публично выступил против расстрела Белого дома. После этого моя фамилия в «Литературной газете» не упоминалась 5 лет. И я мечтал сделать такую газету, чтобы писатель, деятель культуры печатался в ней не из-за политических убеждений, а в силу своего таланта и литературного дара. Лимонов – пусть Лимонов, Аксенов – пусть Аксенов. Это крупные писатели. Их творчество важно для нашей культуры – они будут в «Литературной газете». Как и многие другие. Не важно, каких взглядов они придерживаются. За одним исключением – газета не трибуна для шизофреников и экстремистов.

– Наряду с ломкой в обществе меняется и наш язык. Его коверкают все кому не лень – от безграмотных чиновников до «просвещенных» литературоведов…

– В обычные времена из бездарного графомана классиком не станешь. Но сейчас, в эпоху цивилизационного слома, можно все. Ходит, например, такой, как я его называю, литературный проходимец Пригов. Представляется публике чуть ли не литературным гуру. И его серьезно обсуждают. Хотя читать то, что он пишет, невозможно. Я в Индию прилетаю, читает девочка доклад – «Образ милиционера в поэзии Дмитрия Александровича Пригова». Бред сивой кобылы. Я подхожу, спрашиваю: как вам не стыдно? Чего вы индусам-то голову морочите? Она мне отвечает: «Я понимаю, ерунда все это, но у нас завкафедрой – его знакомый, он мне тему доклада и определил». Что здесь еще добавишь?..

Плюс в язык входит огромное количество новой лексики, связанной с подвижками информационными. Но русский язык настолько могуч, что он переболеет, все это переварит, а ненужное отторгнет. Вот для этого существует классическая литература. Она и дает эталон языка в его существовании на данный период. Формирует вершинную норму. Но есть еще практическая норма. Практическую норму формируют средства массовой информации. Прежде всего – телевидение. И это уже задача государства, чтобы люди, которые допущены до вещания в эфире, устраивались туда не как брат, сват, жена, друг, любовница, а проходили серьезнейшую аттестационную комиссию. Чтобы ведущий владел русским языком, чтобы было нормальное литературное произношение, определенный культурный уровень. Чтобы, слушая его, зритель поправлял свою речь.

Я помню, у нас в школе было два класса литературы. В нашем классе учительница говорила «их». И все мы говорим до сих пор «их дом», «их дело». А в соседнем классе была учительница – она говорила «ихний». Вот я встречаю этих бывших школьников – они до сих пор говорят «ихний». И они до смерти будут говорить «ихний»! Вот что такое практическая норма. Это очень важно и для газет, и для телевидения.

– Ты, Юрий Михайлович, поподробней, пожалуйста, объясни, что еще важно для нашего брата?

– Мы потихоньку начинаем выбираться из цивилизационного кризиса. Сейчас, мне кажется, наша задача – и журналистов и писателей – начать вызволять народ из того комплекса национальной неполноценности, в который мы сами его и ввергли.

Люди и так растеряны, а их загоняют в полный тупик. И мне действительно приятно, когда говорят, что вот прочитали вашу книгу, и хотя она грустная, но все-таки не оставляет чувства безысходности.

– Нынешний год считается годом Козла. А по «Козленку в молоке» выходит четырехсерийный фильм, потом опять же новое переиздание. Не усматриваешь в этом некоего знака?

– Знак только один – хватит с нас козлов! Налюбовались на них досыта. Уж пусть лучше будет год Козленка. По крайней мере, звучит безобиднее. И моя книга здесь совершенно ни при чем.

Приложение к газете

«Московский комсомолец», № 1, 2003 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.