Я обречен на одиночество

Я обречен на одиночество

– Итак, Юра, замыслил ты свой побег в литературу. Считаешь его удачным? Что-то серьезное удалось сделать, по своим собственным наблюдениям?

– Прошел год после публикации романа «Замыслил я побег…». Сейчас вышло третье издание книги. Может быть, и детективы так часто не переиздаются. Был недавно у меня любопытный случай. Я зашел в сберкассу перевести деньги, кассирши меня узнали, вызвали заведующую, и она мне сказала, что, мол, прочитали все работницы ваш роман и даже один раз остались после работы и устроили этакое обсуждение, то, что в советское время называлось читательской конференцией. У всех были разные точки зрения на героя, на героиню, и чуть ли не до глубокой ночи они спорили о романе. Мне, конечно, как автору было очень приятно, но самое важное – я увидел, что читатель возвращается в хорошем смысле слова к прежнему советскому восприятию книги. Как части собственной жизни. Как поводу для серьезных размышлений о жизни, о стране. И я рад, что одним из индикаторов читательского внимания стал роман «Замыслил я побег…».

– Я прочитал его как завершение судеб амбивалентных героев Маканина, Киреева, Афанасьева, Кима, которые со всеми своими личностными амбициями не выдержали накала перестройки и легко дали себя растоптать ельцинскому режиму и нагловатым новым русским. Ты поставил свою точку в судьбе этого поколения невостребованных маргиналов. Они, эти «гамлеты без шпаги», не выдержали первого же тяжелого удара. И ты уже от имени другого, более молодого, поколения предъявляешь им счет, как промотавшимся отцам. Была у тебя какая-то перекличка с героями прозы «сорокалетних» или это лично мое восприятие?

– Естественно, какая-то связь была в силу простой преемственности литературной традиции. Мы исследовали одно и то же: последнее советское поколение, но на разных фазах его развития. В чем мое столкновение с былыми «сорокалетними»? Поколение Маканина, Кима, Курчаткина – они все забыли об одной вещи, о которой сегодня помнит из них только Анатолий Афанасьев. Это напоминает мне анекдот о чукче, который учится у ударника Ивана, как валить лес. Он смотрит, как тот одевается, что ест на завтрак и так далее. Различие одно. Иван включает бензопилу, а чукча нет. Ничего и не получается. Вот и наши маститые «сорокалетние» забыли о том, что их книги должны быть интересны читателю, что книги должны читать. Они ушли сейчас в профессиональное самоудовлетворение, поддерживаемое иными критиками и западными спонсорами. Книга должна притягивать, пока не закрыл последнюю страницу. Иначе незачем писать. Маканинскую, равно как и битовскую, прозу в последнее время читать просто невозможно. Это то, что говорил Лев Толстой о позднем Сенкевиче. Как жила, которая в мясе попалась, – пожуешь, пожуешь и выплюнешь так, чтобы никто не видел. А что касается пессимизма моих героев, то я прочел неожиданную для меня рецензию на роман «Замыслил я побег…» Юрия Козлова, писателя, которого я очень ценю. Он явно незаслуженно замалчиваем сегодня. Так вот, Козлов увидел в романе колоссальную способность нашего народа выживать при любых обстоятельствах. И я как бы вновь посмотрел на своего героя. Да, на таких не удержится мощь супергосударства, но, с другой стороны, он умудрился выжить при любых обстоятельствах и по большому счету не поступаясь совестью. Оставим его семейные неурядицы за скобками. Этот тип восходит к Обломову и другим классическим русским героям. Наш национальный характер. Что вызвало к роману такой интерес? Такой же, как и к «Козленку в молоке», с 1996 года уже выдержавшему девять изданий. Я объясняю это по-своему. У нас совсем ушла из литературы семейная сага. А это же сага, история одной семьи на протяжении почти сорока лет. Другое дело, что эта сага написана с учетом современных законов литературы, современного городского языка. Использована клиповая система построения. Но по сути своей – семейная сага.

– Ты сказал, что твои читательницы в Сбербанке тебе доказали, что возвращается интерес к литературе. Но, может быть, все проще. Это интерес именно к твоей прозе. Ты всегда был читаемым писателем. Начиная с «ЧП районного масштаба» и «Ста дней до приказа», заканчивая «Демгородком» и «Козленком в молоке». Ты – сюжетный писатель. Ты не просто поднимаешь важную проблему в романе, но и заинтриговываешь читателя с первых страниц. Помнишь, когда-то в 20-е годы «Серапионовы братья» призывали к сюжетности в литературе, к завлекательности прозы. Вот и ты нынче – новый серапионов брат. Сегодня интерес к литературе возрождается благодаря таким писателям, как ты, Слава Депгев, Юрий Козлов, Анатолий Афанасьев, Павел Крусанов. Но сколько таких, как вы? Многие говорят, что налицо кризис литературы. Так ли это? Несомненен кризис общества, кризис государства, нет общей национальной идеи, и писатели разбрелись по углам, уйдя с четко обозначенной арены единого литературного процесса. Но сами-то они пишут и даже понемногу издаются. Как ты смотришь на современную литературу?

– Литература была, есть и будет. Слово просто необходимо человеку. Особенно у нас в России. По-настоящему талантливые книги свою дорогу и в советское время находили, и сейчас находят. Безусловно, гораздо меньше стали читать, потому что, скажем откровенно, была государственная программа отучивания от чтения простых людей. Это уже политика. Сомнения в правильности ельцинского режима и даже в правильности горбачевских шагов, сомнения в справедливости происходящего шли в основном через печатное слово. Именно поэтому с телевидения был практически изгнан писатель, сначала патриотически или просоветски настроенный, а потом были изгнаны и совестливые писатели либерального направления.

– Как ты знаешь, изгнали всех вплоть до Александра Солженицына. Писатель опасен властям.

– Остались только писатели вроде Фазиля Искандера, которые в своей философичности предусмотрительно невнятны и непонятны. Остались как либеральные знаки, не более. А все люди с острым умом, с влиянием на общество, все были изгнаны с телевидения. Обрати внимание, Володя, кого сейчас спрашивают о смысле жизни? Профессионального спортсмена, заработавшего миллион долларов, эстрадного певца, заработавшего свой миллион. Они, может, и мастера в своем деле. Но говорить о смысле жизни – это не их дело. Не их профессия. Это дело писателя, философа, умного журналиста, но, подчеркиваю, совестливого, что большая редкость. Сознательная переориентация массового зрителя на людей, которые словом в его главном значении не владеют. Десять лет осознанно государство отучало людей от литературы. И это удалось, увы. Это никак не связано с кризисом литературы, которая нормально развивается, рождая новые явления. Литература сама избавляется от своих недугов.

Посмотрите, куда подевались все так называемые «гиганты авангарда»? Главное русло по-прежнему принадлежит реалистической прозе и поэзии, литературе, наполненной позитивной духовной энергией. Я даже на своем примере покажу. Моя повесть «Сто дней до приказа» вышла в «Юности» тринадцать лет назад. Почти одновременно вышли книги Каледина «Стройбат», Терехова «Зема» и много других. Прошло время, а переиздается только «Сто дней до приказа». Почему? «Стройбат» я вообще считаю слабой книгой, но были и талантливые, та же тереховская повесть сильно написана. Объяснение у меня только одно: их книги – злые книги, а «Сто дней до приказа», при всей критичности, не злая, она добрая по мироощущению. Читатель, насытившись злобой, разрушительной информацией, сегодня это зло уже отторг от себя. Ему надоели разрушительные герои, чернуха, уничижение. Злую книгу человек никогда не перечитает. Перечитывается только доброе, и юмор остается во времени только добрый. Никогда никто не захочет перечитать то же «Смиренное кладбище» Каледина. Исследуйте книги-долгожители, они всегда наполнены добротой и добрым юмором. Доброй насмешкой над неудачами жизни. Книги такие же, как люди. А к каким людям мы испытываем большую симпатию? К добрым людям, наделенным хорошим, добрым чувством юмора. Таких книг всегда, во все времена было немного, но они всегда были и сейчас есть. Поэтому я кризиса в литературе не вижу.

Другое дело, что есть до сих пор тип издателя, навязывающий деструктивную литературу, разрушающую в человеке человеческое. Эта разрушительность царит и на телевидении. Вчера мы с женой ахнули: суббота, утро, передача «Женский взгляд». Вся передача посвящена нетрадиционной сексуальной ориентаций Бориса Моисеева. Мне нет дела до любых ориентаций, пусть у себя дома занимаются чем хотят. Это было всегда, и это будет всегда. Но для всех нормальных людей – это маргинальное явление. Оно должно быть также маргинальным в литературе и в средствах массовой информации. И если в субботу, в одиннадцать утра, когда завтракают все семьи, вдруг начинается по телевидению задушевный рассказ про то, как Моисеева соблазняли мальчиком и он потом соблазнял других, а со мной сидит ребенок, я ему что, должен объяснять все эти маргинальные вещи? Мол, бывает, кому-то в попку хочется… Вообще-то, это явное нарушение моих прав человека. Телевидение не должно ориентироваться на маргиналов. То же самое по каким-то силовым установкам происходит и в литературе. Затрачиваются огромные деньги на раскручивание такой фигуры, как Пелевин. Он не бездарен. Но он откровенно эстетизирует наркоманскую субкультуру. Нам необходимо общество наркоманов? Мы с тобой литературные люди, Володя, мы же знаем, что так просто он не стал бы столь популярным писателем. Проведена мощная финансовая раскрутка…

– Кто-то явно выделил того же Пелевина и того же Сорокина из ряда молодых литераторов именно благодаря специфичности и явной маргинальности их взглядов и сделал их кумирами русской молодежи. Ты прав, это не литература, а политика. Кто-то на телевидении даже на канале «Культура» нашел место лишь для передачи писателя Виктора Ерофеева, маргинального даже в либеральной среде. Но что делать другим писателям? Надеяться на благодарного потомка, который отделит зерна от плевел?

– Потомок, может, и разберется, а пока раскручивают, и мощно, еще одну фигуру, так называемого Бориса Акунина. Внедряют его и на телевидение, и в благородные толстые журналы. Он человек способный. Но случайно на телевидении писатели не появляются, случайно за полгода всероссийскую известность нынче не приобретешь. Марининой лет пять понадобилось для раскрутки. И для того, чтобы приехала к тебе телевизионная бригада, кто-то это должен заказать, оплатить, вставить в план. Чем же так заинтересовал влиятельных людей Борис Акунин? Он пишет свои тексты как бы в традиции Честертона. Такое перенесение на российскую почву традиций Викторианской эпохи. Золотая эпоха предреволюционной России. Он создает искусственный, совершенно не соответствующий той реальной предреволюционной России фальшивый мир. Такое впечатление, что в России до 1913 года вместо фонарей ананасы росли. На самом деле – это была страна с колоссальными социальными проблемами, страна, еще не забывшая рабство крестьян, вспомним того же Фирса чеховского. И эта фальшивая акунинская страна моделируется в рамках литературы XIX века, преподаваемой в школе. Чтобы это было всем читателям знакомо и понятно. И разыгрывается некий спектакль с переодеваниями. Что это? В нашей традиции отечественного детектива всегда присутствовала социальная нагрузка. Кроме преступника и преступления в детективе поднималась нравственная, моральная, этическая проблема. А у Бориса Акунина мы видим абсолютно отстраненный от происходящего в жизни литературный кроссворд. Если делать детектив настоящей литературой, то должен быть жестокий анализ происходящего. А акунинский детектив работает на то же, на что работают все эти «поля чудес», игры, розыгрыши, уводящие зрителя и читателя в тот же наркотический дурман. Предмет манипуляции сознанием интеллигентного обывателя, и не более. Вот это главное: какие-то направления литературы используются для манипуляции сознанием.

– Я надеюсь, что это проклятое ельцинское десятилетие на самом деле приходит к концу. По каким бы параметрам историки будущего ни судили Ельцина и Горбачева: экономическим, демографическим, территориальным, правоохранительным, медицинским, оборонным, технологическим и так далее, не говоря уже о нравственных, – более позорного десятилетия в истории России за тысячу лет не было. То же и в области культуры. Но моему оптимизму, моим надеждам на смену приоритетов нет подтверждения прежде всего в области культуры. Все та же ставка на деидеологизацию, на оболванивание общества, все та же ставка на разрушительные силы, на крайний нигилизм. В результате художники теряют веру в будущее России. Или уходят в космополитический мир с центром в США, оставляя своей стране лишь место колониального сырьевого придатка, или же, не принимая эту новую глобалистику, уходят в крайний индивидуализм, в глубины своего подсознания. Нам крайне необходимо государственное регулирование культуры, как это делается и в Испании, и во Франции, и в Германии, и в самих США. Не запреты, не цензурирование, а государственная ставка на здоровую национальную культуру, пусть маргиналов поддерживают богачи и всяческие западные спецфонды и гранты, наше телевидение и наше Министерство культуры обязано по всем международным нормам поддерживать прежде всего свою национальную позитивную культуру. Пора путинским чиновникам от культуры делать ставку на Россию. Поддерживать не наркоманов и «голубых», а творцов, сохраняющих и развивающих русские традиции. Только так мы вернемся и в мировую культуру, которой малоинтересны наши доморощенные эпигоны и наши обуржуазившиеся литераторы. Поразительно, лучшие западные художники антибуржуазны, они издеваются над буржуазностью во всех ее формах, а наши якобы прозападные либеральные литераторы вовсю проповедуют буржуазность, не стесняясь, служат золотому тельцу. Сумеем ли мы поверить в новую Россию? Где она и какая она? Русское искусство не может жить прошлым, нам всегда нужна вера в будущее. В новый Рай. Русскому художнику важна перспектива, даже когда он описывает любовные сцены или пишет о далеком прошлом. Видишь ли ты ее?

– Я думаю, как в свое время Россия перемолола большевизм, приспособила под свою историческую традиционную модель развития, так сейчас мы свидетели интереснейшего эксперимента, как Россия перемалывает навязанный ей индивидуализм и дикий капитализм. Я слышу треск этих костей, процесс пошел… Это проявляется в разных формах. Путин появился в качестве президента именно в ситуации начавшегося перемалывания дикого капитализма. Вспомним, кто назывался преемником Ельцина, это был и Немцов, и Чубайс, и Черномырдин… Почему История остановила свой выбор на Путине? На человеке с имперским прошлым и, судя по многим деталям, с имперским самосознанием в самом хорошем смысле этого слова. Что это – воля полусошедшего с ума от алкоголя и нагрузок, которые его мозг был не способен выдержать, Ельцина? Конечно нет. Это сложнейший выбор коллективной государственной воли. Стрелка политической рулетки долго крутилась, замедлилась у Немцова – да неужели этот? – нет, пошла дальше и уперлась в Путина. Почему? Это признак мистического решения. А улавливает эту мистику прежде всего литература. Писатель непонятно каким образом определяет прорывы в будущее. И Проханов. И Юрий Кузнецов… Скажу даже о себе. В 1993 году я опубликовал повесть «Демгородок», где у меня к власти приходит адмирал Рык. Его называют И. О. Отечества. А у нас был и.о. президента. Он вводит символику: двуглавый орел, держащий в лапах серп и молот. И так далее. Ведь этим путем страна и пошла. Синтез советского и дореволюционного.

– Тому пример – стремление утвердить гимновую музыку Александрова. Я бы даже и слова Сергея Михалкова оставил, лишь вторично модернизировав их. Там всего-то надо поменять десять слов, не более. Ввести Российский Союз. Это и есть твое соединение двуглавого орла с серпом и молотом.

– Я тоже так думаю. Ведь по телевизионному опросу более 60 процентов людей за музыку Александрова. Это и внушает оптимизм. После десяти лет целенаправленного разрушения государственности народ заскучал без этой самой державности и государственности. Лет пять назад приверженцев музыки Александрова было процентов двадцать, не больше, а сейчас – шестьдесят. Это идет процесс перемалывания костей чуждого нам уклада. На выходе из этого процесса создастся уникальная модель, которая совместит в себе взлеты и вершины советской, дореволюционной и постсоветской цивилизации. Не исключено, что это будет та модель, которой потом воспользуется весь мир. Мы оказались в уникальной ситуации. Лет десять назад я с группой писателей был в Америке. На одной из встреч такая агрессивная русистка, услышав от меня слова об уникальности России, занервничала, закричала: «Хватит вам талдычить о вашей уникальности!..» Я говорю: «Дослушайте, в чем уникальность нынешней России: мы – единственная страна, которая, побывав в начальном капитализме в начале века, пережив социализм, теперь опять возвращается в капитализм на новом его этапе. Такой социальный опыт есть только у нас».

– Боюсь, что китайский вариант конвергенции, синтеза социализма и капитализма окажется более удачным. Новый Китай – страна супергородов, новейших технологий и тоже уникального опыта. У нас – один опыт и никаких технологий и супергородов… Тяжело будет выползать из этой ямы. Да и дадут ли нам соседи?

– Наша социалистическая модель была более жизнеспособна, чем китайская. И уровень жизни выше был намного. Оглядываясь на советский период, мы понимаем, что не было роскоши, но вся страна жила в достатке. Если нынешней моделью довольны десять процентов населения, тогдашней моделью были довольны 70–80 процентов. И если бы не мятеж партноменклатуры против партмаксимума, который назвали перестройкой, еще неизвестно, что бы у нас было. Это была революция сверху. Революция партийной верхушки.

– Вот в этом я с тобой абсолютно согласен. Сам уже спорю много лет с Бушиным, Кара-Мурзой, Глушковой и другими «красными» публицистами, что в разрушении Советского Союза не участвовали ни Александр Солженицын и Владимир Максимов, ни НТС, ни диссиденты. Относитесь к эмигрантам и диссидентам как хотите, но Советский Союз разрушила исключительно партноменклатура, никогда Солженицына не читавшая, но мечтавшая о постоянстве и прочности своего положения. Это был бунт временщиков. Сегодня ты – секретарь обкома, завтра тебя сбросили – и ты никто, у тебя нет ничего, ни машин, ни дач, ни денег. Вот это тотальное обуржуазивание советской номенклатуры и привело к краху всей системы. А Солженицын в этой ситуации скорее похож на Ленина, два дня не верившего в Февральскую революцию и свержение монархии, которое тоже произошло без всякой поддержки диссидентов того времени, тоже произошло от обуржуазивания монархической верхушки, тотально предавшей идеалы монархии. Вот две загадки XX века. Наши романтики, как советские, так и монархические, не хотят признавать истину буржуазного гниения своих былых кумиров. Ведь и Белая гвардия была антицаристской, антимонархической, управлялась все той же февральской верхушкой. Вспомним знаменитый Корниловский марш, гимн Добровольческой армии: «Мы былого не жалеем, // Царь нам не кумир, // Лишь одну мечту лелеем: // Дать России мир. // За Россию, за свободу, // Если позовут, // То корниловцы и в воду, // И в огонь пойдут». Типичный либеральный буржуазный гимн. Вот и наша партноменклатура образца 1991 года возжелала буржуазной жизни. Возжелала поместий и долларовых счетов. Им захотелось мгновенно стать хозяевами чужого всенародного добра. Почему бы все Министерство газовой промышленности не разделить на десяток Черномырдиных и эксплуатировать месторождения, не тобой открытые, не тобой разработанные. Форд и Ротшильд – ангелы по сравнению с нашими партократами, они расширяли свои владения, а не присваивали себе общеамериканскую собственность… Но вернемся к твоей мысли, что сегодня наступает время синтеза. Время двуглавого орла с серпом и молотом. Поздновато, но, может быть, и получится. Тоска по значимости и композиционной законченности. Не случайно Михаил Шемякин спокойно одобряет возвращение памятника Дзержинскому на прежнее место. Уходит в прошлое острое противостояние, уходит в прошлое время зла. Все начинает восприниматься конструктивно. Если памятник Дзержинскому на Лубянке организовывает окружающее пространство, то пусть и стоит. Хаос еще хуже. Что хорошего еще можно взять, то и возьмем из любого своего прошлого. Дай бог, чтобы такая уникальная модель утвердилась не только в Китае, но и у нас. Какова будет роль писателя в такой модели общества? Вернемся ли мы к литературоцентричности России? Или писателю и далее суждено положение маргинала?

Быть ли писателю пророком, духовидцем, нравственным учителем, наставником, публицистом или слово будет загнано в уголок для развлечений и отдохновений?

– Думаю, роль духовного арбитра в обществе за русским писателем всегда останется. Мне кажется, сейчас она даже будет возрастать. Это связано с тем, что вся информационная сфера все еще занята разрушительными силами. Не случайно же по телевидению без конца показывают американские фильмы с изображением русских солдат, русских спортсменов, русских разведчиков как полных дебилов. Кто отбирает такие фильмы? Даже среди боевиков есть же и другие американские фильмы, зачем показывать откровенную антирусскую «клюкву» периода холодной войны? Все это делается сознательно, для стирания нашего менталитета, для изменения национального характера. Как противовес стал возрастать голод по писательскому слову. Писатель, будь он либеральный, будь он патриотический, если он талантлив, неизбежно будет противостоять оболваниванию человека.

Он более объективен в силу своего дара. Журналист служит той или иной фирме. Писатель более свободен. Именно поэтому перестали пускать на телевидение Солженицына. Может не то сказать. Крупный известный писатель никому на телевидении не обязан. Он может говорить то, что считает нужным. А если он умный и честный человек, то думает он, как правило, в пользу своего народа. Он часто идет вразрез с манипуляторами общественным сознанием. Я долго вел колонку в нескольких массовых газетах. Приходило много писем. Основной мотив такой: «Знаете, я уже стал считать себя сумасшедшим. По телевизору мне говорят то-то и то-то, а я считаю иначе. Может, я нездоровый человек? Очень умно Познер говорит, очень умно Киселев, а я не согласен. От дурости своей, что ли? И вдруг читаю Вашу колонку и вижу, есть писатель, который думает так же, как я. Значит, моя мысль имеет право на существование? Спасибо Вам за то, что я вновь поверил в себя, в свою разумность…» Когда есть писатели, которые говорят: «Здесь вас обманывают», человеку становится легче жить. То же и в отношении памятника Дзержинскому. Пора нам исторически мыслить. Была определенная историческая эпоха со своими кумирами и идеалами, один из них – Феликс Дзержинский. Вот пусть и стоит как символ своей эпохи. И Николай Второй пусть стоит – как символ другой эпохи. Не надо всю историю подделывать под нового правителя. Не надо срывать следы истории и вновь строить все с нуля. Иначе следующие за нами снесут с неизбежностью памятник Сахарову и сроют могилу Старовойтовой. Мы этого хотим? Те, кто сейчас выступает против памятника Дзержинскому, заведомо обрекают на забвение своих нынешних кумиров. Я – за преемственность истории. Давайте уважать даже заблуждения былых поколений. Когда я об этом написал в своей колонке, тоже пришло много писем и тоже многие согласны со мной. Народ ведь у нас сегодня лишен слова. И писателя удалили с информационного поля как объективно более близкого народному мнению человека. Я знаю, как сегодня боятся писателя на телевидении. Ему ничего нельзя сделать. С работы не уволишь. Когда я в 1993 году в «Комсомолке» первым в массовой прессе, если не считать газету «Завтра», высказался по поводу расстрелов и ельцинского переворота, на меня набросились все либералы. А сегодня те же слова повторяет Гавриил Попов, повторяет даже Григорий Явлинский. Это говорит о том, что писатель в силу своей специфики обязан говорить правду людям. Писатель в этом чем-то близок священнику, но более открыт и откровенен. Не случайно в наше время немало писателей ушли в священники. Они были предрасположены к этому поступку…

– Кстати, как из либералов – Володя Вигилянский, так и из патриотов – Ярослав Шипов.

– Они просто не были писателями по своему характеру, но ранее не могли пойти на это. Они пришли к священничеству через писательство. Им одного слова художественного было недостаточно. А писатель – это человек вольного слова, открытого слова. Ему не нужно принимать сан.

Он нужен именно в своем качестве художника слова. Поэтому его так старательно пока еще запихивают подальше от микрофонов и экранов. Я уверен, любой крупный талантливый писатель обязательно и талантливый публицист. За редким исключением у любого стоящего русского писателя есть прекрасная публицистика. Это, как правило, взаимосвязано. Есть какие-то движения души, которые воплощаются в образе, а есть мысли, которые надо прямо выкрикнуть народу. Нет времени выжидать, пока толпа прочтет твой роман и через десять лет поймет, и тогда вырывается знаменитое толстовское: «Не могу молчать».

– Или солженицынское «Жить не по лжи», бунинские «Окаянные дни», бондаревский «самолет, не знающий, куда приземлиться» и в наши дни прохановские передовицы…

– У меня за эти десять лет вышли две книги публицистики. «От империи лжи – к республике вранья» и «Порнократия». Слежу и за публицистикой своих друзей – Юрия Козлова, Анатолия Афанасьева, Тимура Зульфикарова, кстати, замечательное открытое письмо президенту вышло в газете «Завтра» крупнейшего германиста Юрия Архипова…

– Продолжу ряд: «Душа неизъяснимая» Владимира Личутина, исповедальные статьи Станислава Куняева, страстные монологи Татьяны Глушковой, яростные проповеди ныне погибшего Дмитрия Балашова, поиски сильного гражданского лидера Леонида Бородина. Эстет Зульфикаров и поэт Кублановский, историк Балашов и баталист Проханов – никто не стремится отмолчаться и заняться лишь «благородным писанием образных строк». Вот бы эти публицистические споры перенести на телевидение! Этакие «диалоги недели», где бы в спорах о будущем России скрещивались мнения Владимира Бушина и Кавада Раша, Михаила Назарова и Татьяны Глушковой, Александра Проханова и Виктора Астафьева, Юрия Бондарева и Александра Солженицына. В эти диалоги вслушивалась бы вся страна. Да и мы с тобой оказались бы не лишними на подобных встречах. Только кто прислушается к моей идее, не один раз уже высказанной? Кто из высоких ельцинских чиновников не побоится писательского диалога на важнейшие темы общества?

Тогда бы и зритель почувствовал свое человеческое достоинство, вечно унижаемое на «полях чудес», как известно, существующих лишь в стране дураков. Тогда бы и права личности зазвучали бы более отчетливо. Да вот беда, боятся у нас личностей. Право на личность у нас уже десять лет подавляется со всех сторон. А давшая себя так позорно обмануть наша интеллигенция трусливо отмалчивается. Но вернемся к незаурядной, на мой взгляд, личности Юрия Полякова… Когда ты ощутил себя писателем? Как ты рос? Знаю, что писал стихи, и даже неплохие. Откуда стремление к прозе? Не ты первый от поэзии пришел к прозе. Это путь и Василия Белова, и Эдуарда Лимонова, и многих других известных писателей. Но у каждого свой. Каков же твой путь?

– Я действительно начинал как поэт и в Союз писателей вступал со стихами, вышло несколько книжек. Я ощущал себя настоящим, взаправдашним поэтом. Предощущение того, что я буду литератором, у меня было с детства. Это для смеха скажу, но я еще в классе четвертом в сочинении на тему «Кем ты хочешь быть?» написал, что буду писателем. Это пришло в меня откуда-то со стороны, не подтверждено никакими семейными традициями. Я родился в рабочей семье. Отец умер несколько лет назад, он был электромонтером на заводе «Старт», а мама у меня жива, всю жизнь проработала на майонезном заводе, маргарином занималась. Они оба с Рязанщины, она – из Пронского района, он из Михайловского. По материнской линии род Бурминовых еще до революции перебрался в Москву. И дед мой Иван Васильевич Бурминов служил мальчиком в одной из сытинских книжных лавок. Потом он закончил книжный техникум и работал сначала книжным продавцом, а перед уходом на фронт был уже директором книжного магазина на Бакунинской улице. Его сломали лишь лет десять назад. А по отцовской линии Поляковы перебрались в Москву во времена коллективизации. И познакомились папа с мамой уже здесь, в Москве. Я родился на Маросейке, недалеко от памятника героям Плевны. До шестнадцати лет жил в заводском общежитии. Как и большинство тогдашних москвичей. И я помню, как шаг за шагом улучшалась наша жизнь, как получили квартиру, как появился определенный достаток. Я – продукт советской цивилизации с головы до пят. И потому не люблю слушать, когда про нее нагло врут…

– Ты ощущаешь себя до сих пор советским писателем? Я назвал в своей книге «Время красного быка» поколение бывших сорокалетних последним полностью советским поколением, что бы они сегодня ни говорили сами про себя. Им уже за шестьдесят, все лучшее ими написано в советское время, вся главная жизнь прошла в советский период. Иными они уже не будут никогда. Ваше поколение уже расколото временем, иные из вас могут стать постсоветскими писателями, создав лучшие книги уже сейчас и уже на тему иной жизни. Но ты, по-моему, сознательно предпочел внутренне, духовно остаться там, на первой половине своей жизни. Остаться посланцем советской цивилизации в новой литературе третьего тысячелетия. Твои герои все формировались в советское время, живут еще тем, прошлым менталитетом. Я прав в таком видении тебя и твоего творчества?

– Сергей Владимирович Михалков оказался большим поклонником моих книжек. И он как-то в своем интервью, прочитав «Демгородок», назвал меня последним советским классиком… Это лукавая михалковская похвала, тут есть и шпилька… Конечно, мое представление о мире, о зле и добре сформировано при советской власти. В этом смысле я и умру советским человеком, советским писателем. И меня никто и никогда не сможет убедить, что нынешнее время лучше. Время, когда учитель, стоя целый день у доски и дома еще работая над тетрадями, не знает, на что прокормить своих детей; инженер, создающий новую ракету, где-то побирается до получки… А какой-то проходимец, приватизировавший за копейки по родственным связям в бывшей партноменклатуре заводик или нефтепромысел, купается в немыслимой роскоши. Никогда не поверю, что именно так мы входим в цивилизованный мир и что такое жизнеустройство имеет право на дальнейшее существование. Я по своему мироощущению человек антибуржуазный. Но мы уже говорили, что все мировое классическое искусство – антибуржуазно. Даже по меркам западной интеллектуальной жизни именно писатель с советским менталитетом имеет возможность создать крупное художественное произведение. Я полагаю, что лучшие книги, которые от нас останутся, будут написаны людьми с нравственными установками советского человека.

– Наша нынешняя эпоха дала столько новых типов, столько характеров болтунов, авантюристов, мошенников, что для писателей твоего поколения есть огромное поле деятельности. Но почему-то мало кто берется пахать это поле. Наши либеральные коллеги откровенно испугались той действительности, которую сами и породили. Они отказываются описывать ее, уходя в аллегории, как поздний Маканин, или в литературные игры, как Анатолий Королев. Наши единомышленники не приемлют этот мир и в основном работают на былых стереотипах, лишь посылая этому миру громкие проклятья. Но мир-то есть, уже установившийся за десять лет. И его никакими приемами постмодернизма не опишешь. Тут скорее годится Валерий Залотуха с его «Последним коммунистом» или Анатолий Афанасьев с его картинами московского ада в серии авантюрных романов. Мне кажется, как воздух нужна сатирическая фантасмагория с традициями Михаила Булгакова и Михаила Зощенко, то, чем силен как раз ты, Юрий Поляков, с «Козленком в молоке», «Демгородком» и «Замыслил я побег…». Со своими устойчивыми нравственными установками, рассматривающий в упор новых буржуазных героев России. Нужен новый антибуржуазный сатирический роман. Но почему-то наши братья писатели боятся антибуржуазности. Неужели опасаются ярлыка коммунофашиста? Тогда самыми главными коммунофашистами назовем Свифта и Гоголя. Из молодых я вижу уклон в антибуржуазность у Сергея Сибирцева, у Олега Павлова. Жаль, что так мало замечаем критикой интереснейший рассказчик Владимир Галкин, задиристый Николай Коняев. Но очень много, как говаривал Ленин, мелкобуржуазного болота. В нем тонет сегодняшняя литература.

– Надо сказать, что либеральный литературный истеблишмент оказался гораздо агрессивнее в отстаивании своей монополии на печатное слово, нежели даже советская номенклатура. Я отлично помню рассуждения советских литературных чиновников, когда формировался список литературы, рекомендованной для перевода за границей, или писательская делегация: мол, обязательно надо включить Вознесенского, или мы забыли включить Трифонова. Или: забыли Битова – срочно надо представить к ордену. Иначе перекос получается. Нельзя оставлять в лауреатах одного Егора Исаева. Надо уравновесить… Было понимание, что у отечественной культуры два крыла.

– Я бы добавил, что для подстраховки они всегда либеральное крыло слегка даже перегружали, внимательный историк литературы это прекрасно заметит. И еще надо заметить, что даже самые, казалось бы, радикальные либералы не стеснялись входить в придворную брежневскую элиту, появляться в салонах великосветских партократов и получать из их рук щедрые подачки. Никуда не уйти от такого факта, что ни у Рубцова, ни у Передреева, Горбовского, Кунаева, Устинова, Соколова нет ни стихов, ни поэм о Ленине, о БАМах и Братских ГЭС, у Вампилова или Ворфоломеева нет пьес о пламенных революционерах, все это привилегии евтушенок, окуджав, шатровых, гельманов, рождественских и других лидеров нашей либеральной интеллигенции. И вдруг, как-то в одночасье, мы стали «красно-коричневыми», а эти «комиссары в пыльных шлемах» стали жертвами коммунистического прошлого и борцами с советской властью. На нас взвалили все свои грехи, все свое лизоблюдство. И стали володеть всею нашей словесностью, оттесняя нас на дальнюю обочину…

– Да, были два крыла – правое и левое, и я бы заметил, что на одном крыле далеко не улетишь. А эти ребята, воспользовавшись политическим переворотом той самой партверхушки, которая, как ты верно, Володя, заметил, их и подкармливала, придя к власти в литературе и в средствах массовой информации, перекрыли абсолютно все пути проникновения оппозиционной, по-тогдашнему – правой литературы за рубеж. Все пути на телевидение, на важнейшие радиоканалы. Мне рассказали недавно такой случай: в одном крупном западном издательстве нашего либерального литератора, пропагандирующего свой написанный лет двадцать назад роман по всему миру, спросили, мол, есть такой у вас писатель Юрий Поляков, мы его хотим издать.

«Да что вы, не вздумайте печатать, он же коммунофашист. Ни в коем случае». Эти люди пользуются подбором убийственных для западного мира ярлыков – «коммунофашист», «антисемит», «националист», абсолютно лживых и необоснованных, для того чтобы не допустить на западный книжный рынок русскую национальную литературу, исключительно для решения своих личных материальных вопросов. Я даже не виню Запад, все упирается в наших так называемых литературных экспертов, сузивших список имен книг, рекомендуемых для перевода, до своего меркантильного междусобойчика. Когда там давно уже не знают прозы Личутина, Проханова, Распутина, Козлова, Зульфикарова, Балашова, Дегтева, то действительно какая-нибудь Нарбикова становится новым явлением. И там, видимо, думают так: литература в России вымирает, нам предлагают каких-то творческих доходяг, но давайте уж пожалеем их, других у них нет, надо поддерживать русскую литературу. Если у них в России Пригов – самый лучший поэт, что делать – дадим ему премию, лучше-то никого нет, как говорят. А о Юрии Кузнецове молчок.

Надо сказать, что эти ребята в борьбе за монопольное право на кормушку стали обычными литературными коррупционерами. Они уже и либеральных хороших писателей не подпускают к западным издательствам, чтобы те кусок хлеба не отобрали. Буквально десять человек где хитростью, где наглостью, где просто подлогом монополизировали всю западную русистику. Мы в глазах западного читателя выглядим просто какими-то литературными дебилами. Кроме Сорокина, они ничего в России не видят.

– Может быть, пора лучшим нашим писателям самых разных взглядов вновь объединяться на какой-то основе, чтобы преодолеть эту групповщину? Сидели же раньше на секретариатах рядом Вознесенский и Распутин, Юнна Мориц и Станислав Куняев и как-то сообща решали наши писательские дела. Каждый пишет в одиночку, дружит с единомышленниками, но есть же и общие издательские, писательские интересы. По-моему, либералам без нас тоже уже скучно и противно в своей банке с пауками сидеть и покорно внимать мнению Соросов и отечественных олигархов…

– Я считаю, мы просто нужны друг другу. Обогащаем друг друга. Я считаю, от того, что Распутин не общается с Искандером, теряет не только Искандер, теряет и Распутин. Герметизация литературы в рамках своей модели обедняет ее. Убедить в необходимости державности читателей «Завтра» – небольшая заслуга, а ты попробуй своими державными мыслями заинтересовать читателя «Московского комсомольца»! Главное – не где говоришь, а главное – что говоришь…

– Ты считаешь себя писателем-одиночкой? Есть ли у тебя круг друзей-единомышленников, своя литературная ватага, свойственная любой молодой литературной поросли? Вот были акмеисты, символисты – неплохие ребята, к слову сказать, вот была деревенская проза, исповедальная проза, тихая лирика, вот была «проза сорокалетних», или «московская школа»… Сейчас есть кружки концептуалистов, постмодернистов, при московской организации все пробуют сколотить некий «новый реализм». У тебя были периоды сближения с той или иной литературной группой? Или ты всегда ходил наособицу? И второй вопрос сразу вослед первому. Кто на тебя повлиял? Кого числишь своими литературными учителями?

– У меня так получилось, что я всегда был сам по себе. Когда я печатался в «Юности», я все время чувствовал чужесть тех людей, которые группировались вокруг журнала. У них были иные взгляды на жизнь. Помню, уже в начале перестройки на каком-то сборище в «Юности» такую вакханалию затеяли по поводу событий в Вильнюсе. Они все это говорили, а я сидел и думал: «Боже мой, но я-то думаю совершенно по-другому!» К сожалению, недолгий период сближения с руководством Союза писателей на Комсомольском проспекте тоже закончился пониманием, что я для них чужой. Я все-таки противник крайностей. Уверен, что есть здравая середина, которая вбирает в себя лучшее. Крайность мировоззрения обедняет писателя. Испепеляет талант. Остается одна дидактика, левая ли, правая ли. Именно из-за давления крайностей, как правило малоталантливых, до сих пор левые не хотят понимать правых, правые не хотят понимать левых. Но мы же один народ, одна культура. Это мое одиночество чувствовали всегда и те и другие. И в ПЕН-клубе меня никогда своим не считали, смотрели как на врага, и на Комсомольском тоже видели во мне чужака. Так получилось, что у меня сначала произошел разрыв резкий с ПЕН-клубом, когда я слышал, как его лидеры, вымаливая подачки, предлагали на своих международных встречах отдать Курилы японцам, поддержать Басаева и так далее. Я возмутился, взбесился, и это закончилось ссорой со всем руководством ПЕН-клуба. А вскоре на минувшем съезде писателей России я поссорился и с его руководством. Для одних я был недостаточно космополитичен, для других недостаточно патриотичен. Видимо, это моя судьба, которую мне и мыкать до конца дней. Писатель, идущий своей дорогой, обречен на одиночество… Я свое одиночество осознал уже давно. Помнишь мою статью в пилотном номере газеты «День» в декабре 1990 года? Вышла она под названием, которое ты придумал: «Из клетки в клетку». А первоначально она называлась «О праве на одиночество». В состоянии творческого одиночества я и способен сотворить нечто серьезное. Люди, сбитые в группы, не развиваются в крупных художников. Чувство локтя помогает в борьбе за жизнь, но мешает творить искусство.

– Я считаю проще. Когорты единомышленников почти необходимы в молодости, они были, есть и будут. К зрелости любые когорты рассыпаются. А союзы писателей – это не столько творческие группы единомышленников, сколько необходимые корпоративные объединения на широкой идеологической основе. Что отрицать, потеряв единый творческий корпоративный союз, и потеряв по вине наших либералов, в результате мы потеряли абсолютно все нажитое имущество, все издательства, все дома творчества и поликлиники. Мы сами отдали свое же добро сомнительным новым русским, а теперь выживаем в одиночку… Ну а кем ты себя считаешь по своей стилистике? Традиционным реалистом? Или, как заметил Михалков, «последним советским классиком», то есть последователем соцреализма? Был ли тебе близок и интересен русский авангард?

– Если достижения постмодернизма и останутся в литературе и общественном сознании, то только благодаря тому, что писатели-реалисты, и я в том числе, активно их использовали. К широкому читателю постмодернизм приходит через реалистическую литературу. Никто из простых читателей не будет читать и даже листать чистых постмодернистов. Это в лучшем случае писательская лаборатория. Но люди же не питаются лабораторными мышами, они питаются говядиной, жареной картошкой, а лабораторные мышки – они для опытов. Даже не для кошек. Наш отечественный реализм всегда славился тем, что он активно впитывал в себя все полезное из опыта авангарда. Возьмите и Булгакова, и того же Солженицына… Думаю, что мой роман «Козленок в молоке» – это не только полемика с постмодернизмом, но и активное использование его приемов. А относительно своих учителей… Мне кажется, в меру отпущенных мне способностей я продолжаю традиции того течения, которое Бахтин называл «гротескный реализм». Бахтин писал, что гротескный реализм выходит на первый план в эпоху революционных сломов, когда новое сменяет старое. Это, конечно, сатирический реализм. Такого много было в послереволюционный период.

– Конечно, от Булгакова до Вагинова, от Зощенко до Ильфа и Петрова, да и Олеша, и ранний Катаев, и даже кое-где Платонов. Не забудем про глыбу Маяковского…

– Гротеск – это преувеличение недолжного, как точно заметил один из философов. Интересная деталь: с годами гротескный реализм стал все больше высмеивать новое и поддерживать старое. Раньше считалось, что в такой сатирической гротескной литературе высмеивается старое. Но история все время доказывает, что новое гораздо агрессивнее, безнравственнее, противоестественнее, чем устоявшееся старое.

Старое – это всегда уже уравновешенные нравственные отношения, все былые революционные сдвиги приглажены, согласованы с национальным характером народа. Подлость вытеснена на периферию. Новое все перемешивает, ликвидирует устои, традиции, моральные принципы. И гротескный реализм в таких условиях в этой мешанине опять начинает сдвигать на периферию все безобразное и безнравственное, вкинутое в нашу жизнь. Это очень важная функция литературы. Такой устоявшейся стабильной системой была и советская цивилизация. В устоявшейся советской системе при всех ее минусах выход на первые роли в стране таких проходимцев, как Чубайс, был невозможен. Там была другая болезнь, за счет количества фильтров в номенклатуру попадало много серых, заурядных людей. Но чтобы в Политбюро сидел проходимец Чубайс – это было исключено. Он бы проворовался еще на уровне директора Дворца пионеров. Его бы исключили из партии, и на этом карьера закончилась. Или такой проходимец, как генерал Дима, кто бы ему доверил важный пост? Гротескный реализм первым начинает заниматься такими типами, а потом уже их высмеивает все общество. Ты видишь, как одиозные личности постепенно уходят с политического горизонта. Уже перед глазами мошной не трясут. Это процесс выздоровления общества. Пройдет время, и мы с тобой увидим на скамье подсудимых проходимцев, которые там давно уже должны сидеть по всем международным законам. Уверен, придет и другой тип чиновника, не такой вороватый, более ответственный. Пора законопачивать ворюг лет на пятнадцать, чтобы мало не казалось.

– В Китае взяточников расстреливают регулярно, до сих пор. В Ираке, Иране тоже. Ну ладно, мы – общество гуманистов, возьмем американский опыт с невиданными для России тюремными сроками, по двадцать – двадцать пять лет. Быстро охота отпадет. Только тогда-то и восторжествуют права человека, не бандита, не коррупционера, не развратника, а человека, ныне униженного всей этой господствующей кодлой, о которой помалкивает давно уже прикормленный Сергей Ковалев. Но кто способен на это? Твой адмирал Рык? Ты по-прежнему мечтаешь о своем адмирале Рыке во главе России?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.