О козлах и великой России

О козлах и великой России

Ко мне заходили знакомые, открывали «Козленка в молоке», и любое общение с ними становилось невозможным. С книжкой они пили чай, смотрели телевизор и принимали участие в беседе. Уходя, все просили ее «до завтра». А ее автор, Юрий Поляков, уже начал писать новую – «Гипсовый трубач». И мы все откладывали встречу по разным причинам, пока наконец не встретились в редакции.

– «Каждое неверное слово – пуля, выпущенная в чужое сердце», – говорит единственный положительный герой вашей новой книги Костожогов. Вам не страшно, что вы можете убивать?

– Страшно. И я стараюсь, чтобы литература моя не была злой. Человек, который чувствует свою неправоту, в тексте сползает на злость. Может, от моих вещей возникает грустное ощущение, но ведь не злое?

– Как вы отличаете талантливого человека?

– Если говорить о стихах, то от хороших стихов у меня выступают мурашки. А если о прозе, то считаю ее талантливой, когда не понимаю, как это сделано. Я даже говорю тогда: «Я должен разобраться в этом писателе». А у большинства писателей, особенно экспериментально-авангардного направления, я вижу, как это сделано и для чего, уже с первого абзаца.

– Есть у вас моменты в жизни, за которые вам стыдно?

– Стыдно… Нет. Совестно, да. По большому счету я ведь никому не изменял, не бросал детей в малолетстве, не совершал чудовищных подлостей, не плевал на режим, который меня вскормил. А совестно бывало за то, что когда-то где-то промолчал, где-то оказался в дурацкой ситуации в силу своей общественной деятельности, но это были такие мелкие компромиссы. Я не изменял себе.

У меня была книжечка про маршала Блюхера, написанная по заказу «Детгиза», но мне ее не стыдно перечитывать, она даже смелой была для своего времени. Я там писал о белых. У нас же все по фильму «Чапаев» думают, что они были вооружены до зубов. А на самом деле все было наоборот, и белым даже иногда вместо пулеметов приходилось использовать трещотки. Ведь революция финансировалась из-за рубежа, и белых никогда так не финансировали, как красных. Да, я это писал для денег. Я тогда ушел на вольные хлеба, в 84-м году, а до этого был главным редактором газеты «Московский литератор».

– Значит, приходилось писать пионерские приветствия профсоюзному съезду станкостроителей и в газету «За удои»?

– «За удои» нет. А всякие пионерские приветствия приходилось, да и другую журналистскую текучку. И надо сказать, приветствия писать мне очень нравилось. Я ведь профессиональный поэт, у меня четыре книги вышло. Ну, какой постмодернист сумеет с таким пародийным подтекстом, да еще на большую аудиторию:

Реет над нами победное знамя,

И, словно клятва, доносится клич:

«Мы счастливы жить в одно время с вами,

Дорогой Леонид Ильич!»

– Раньше были союзы, структуры, и человек, вступая в литературу, двигался по ступенькам, зная, куда и как. А что делать нынешним молодым писателям, которые не хотят трудиться на ниве порнобоевиков?

– Для тех, кто пытается заниматься литературой, сейчас времена очень тяжелые. Если при советской власти в ней была какая-то социальная значимость, слово «писатель» произносилось с придыханием и люди, совершенно не стесняясь, говорили: «Я поэт», то сейчас писатель – очень сомнительная профессия по сравнению с мелкооптовым торговцем или маклером.

Как расправились с искусством – в этом есть даже ухарство какое-то: «А вот как мы их по сусалам». А это люди, которые создают духовную атмосферу, в которой будут расти ваши дети. Вы сейчас нарубите этих денег, кто-то уедет, а кто-то нет. И наши дети будут жить в стране, где станут говорить: «Вот во Франции – литература, а у нас ее нет». То, что сейчас мы имеем два пропущенных поколения в литературе, – очень плохо. И поскольку существовать в ней трудно, то остались люди, которые действительно этим больны. И поэтому я решил свой общественный темперамент, который мне достался от мамы, направить на помощь молодым писателям.

– Вам много помогали, когда вы были молодым да начинающим?

– Моя писательская жизнь сложилась очень удачно. Я ведь из самой обычной рабочей семьи. И мне повезло, что я попал в заботливые руки комсомола, который мог поломать тебе жизнь, а мог и помочь. Это парадокс советской эпохи. Нас, молодых писателей, лелеяли и растили. Действительно, было условие: с советской властью напрямую не ссориться, «накривую» – пожалуйста. Я мог пойти тогда по диссидентской линии и печататься за границей. Но я прикинул: а что, собственно, мне лично плохого сделала советская власть? Да только хорошее! Я был секретарем Союза писателей по работе с молодыми, так что у меня есть опыт. И мы сейчас создаем фонд «Первая книга», который будет помогать писателям делать первые шаги. Для писателя первая книга – это как лишение невинности, он входит в другой мир. Я думаю, что сейчас удастся заинтересовать и коммерческие структуры, и государственные, я рассчитываю на поддержку мэрии, Юрия Михайловича Лужкова, который еще помнит Дни литературы в Москве. Кому было плохо оттого, что на завод приезжали писатели и немного рассказывали о литературе? Выходили из цехов обалдевшие от шума люди и слушали стихи про любовь. Конечно, были и комические моменты. Но я считаю, что некоторое насилие в приобщении к культуре необходимо, это не такой грех, как лишение людей возможности приобщиться к ней. У нас сейчас теория элиты, которая должна иметь все, а остальные – ничего. Но один раз, в семнадцатом году, это уже плохо закончилось.

– Сейчас, посмотрев назад, молено сказать, что вы уже создали свое «главненькое»?

– Как говорит старейший сотрудник вашей газеты, с которым мы дружим еще с Орехово-Борисова, Александр Аронов: «У каждого есть надежда выйти на сверхстихи». Но драма заключается в том, что пишущий не знает, способен он на создание сверхтекста или нет. Есть два пути: можно много работать и положить свою жизнь на создание сверхпрозы, сверхстихов и в результате ничего не сделать. Но это ясно станет только потом. И другой вариант: человек покорячится немного и бросает все. А потом выясняется, что он миллиметр не дотянул до этого «сверх».

– Вы, как я понимаю, пошли на рекорд, решили взять высоту и многого ради этого лишились?

– Не могу сказать, что я уж совсем свою жизнь из-за этого поломал, но от многих вещей отказался. От каких-то соблазнов личной жизни, которые могли уж совсем сильно увести меня в сторону. Отказался от политической карьеры, которая у меня была, и портфель высокий мне предлагали. Отказался и от больших денег, меня втягивали в различные коммерческие структуры. Так что, я думаю, последняя моя вещь – «Козленок в молоке» – это не «главненькое». Но если его сравнить с предыдущими произведениями, то я чувствую, что выход на новый уровень есть.

– В этом произведении есть новый уровень энергетики. Мне, например, после прочтения книги захотелось сесть и дописать все накопившиеся статьи, причем творила я с огромным удовольствием.

– Я очень рад. Ведь литература – это обмен тонкими энергиями. Чем человек талантливее, чем он больше вложил в книгу, тем сильнее это передается читателю, существует в нем и раскручивается самостоятельно, давая стимул жить и действовать.

– На мой взгляд, главным героем этого произведения стала «Амораловка» – «чудодейственный алкогольный напиток из маральих рогов от рогов супружеских». Откуда появилась такая идея?

– В мифах разных народов есть чудодейственные напитки, и у меня было желание решить при помощи такого напитка две основные проблемы: творческую и любовную.

– Очень увлекательно разгадывать, кого вы зашифровали под тем или иным именем в «Козленке…». Многие ли узнавали себя и били вас потом по лицу?

– По лицу меня бить опасно, я ведь могу дать сдачи. Разряднику-каратисту, может, и не получится ответить, но нашему дохлому брату писателю отвечу достойно. У меня нет ни одного героя, который полностью бы совпадал с реальным человеком. Вообще, люди, а писатели в особенности, замечательно видят чужие недостатки и не замечают свои. И поэтому мне звонят и говорят: «Как ты классно его приложил!» – хотя, может быть, я наполовину писал этого человека с того как раз, кто звонит.

Если воспринимать литературу с позиции либерала, то на эту книгу можно обидеться. Но если взглянуть с точки зрения здравого смысла, что произойдет с нами рано или поздно, то жизнь именно такая. И мне приятно думать, что кто-то потом скажет: «Все-таки были люди, которые понимали, что происходило на самом деле».

После «Ста дней до приказа» на меня обиделись военные, после «ЧП районного масштаба» – комсомольские работники, после «Апофегея» – партийные и так далее. Так вот, обида на «Козленка в молоке» со стороны ныне господствующих заключается в том, что, оказывается, на них можно посмотреть не только восторженными глазами, а увидеть в них негодяев и мерзавцев. Каковых в правящем слое всегда много, к сожалению. Потому что путь наверх в политике, да и в журналистике, связан с отказом от принципов, с потерей реального взгляда на вещи. И стачивается какая-то часть души, которая ведает порядочностью, чувством собственного достоинства.

– Когда вы понимаете, что все, роман готов?

– Я переписываю до тех пор, пока понимаю, что на уровне своего нынешнего развития – эмоционального, интеллектуального, литературного – я больше ничего сделать не смогу. Когда я заканчиваю работать, то разряжаюсь, как аккумулятор. И потом мне нужен минимум год, чтобы восстановить силы. Я могу в это время писать статьи, придумывать сценарии, заниматься общественной работой, но сесть и начать выстраивать новое произведение не могу. Я пробовал, говорил, что в этот раз я обману себя и прикурю одну вещь от другой. У меня всегда готов новый сюжет. Но это ни разу не получилось. Раньше, думаю, это было связано с тем, что я, как и большинство творческих людей, выпивал. Но вот уже несколько лет я алкоголь вообще не употребляю по идейным соображениям. Я просто понял, что пить – бессмысленная трата времени.

– «Как это водится между людьми интеллигентных профессий», вы предавались суицидальным размышлениям?

– Всерьез нет. У меня психика достаточно устойчивая. Хотя депрессии иногда бывают.

– И что, тогда хотелось махнуть в какой-нибудь Семиюртинск и преподавать в кружке бальных танцев?

– Для меня Семиюртинск – это моя дача по Ярославской дороге. Мое любимое занятие – сад-огород. У меня там все: капуста, кабачки, редиска. Мои родители – горожане в первом поколении, а корни и по отцовской, и по материнской линии в Рязанской губернии. Поэтому у меня всегда была тяга к земле, я решил: как заработаю первые большие деньги – куплю дачу. Так я и сделал.

– «Для того и существует литература, чтобы женщина, прочтя, плачущая и полуодетая, примчалась к тебе ночью навсегда», – пишете вы. И часто с вами такое случалось?

– Ну, если бы навсегда, то тогда это была бы одна женщина.

– Да, мы часто приходим навсегда, а уходим на следующий день.

– В принципе я никогда не был чужд этой стороны жизни. У поэта Вадима Сикорского есть замечательное стихотворение. Смысл такой: он идет по улице, и ему навстречу попадается «смертельно опасная женщина». И он говорит, что всю свою жизнь, все свои стихи «я б сжег, если б ей не понравилось, к ногам ее пепел сложив». А заканчивается все тем, что он с облегчением говорит: «Смертельно опасная женщина прошла, не коснувшись меня». Так вот, видимо, смертельно опасные женщины проходили мимо меня. Но я абсолютно уверен, что если такая женщина меня коснется, то ответ будет немедленным и адекватным. (Смеется.)

– Вы пишете о том, что измены в браке – это нечто профилактическое. «Если бы адюльтер входил в ежеквартальную медицинскую диспансеризацию, думаю, большинство мужчин бросило бы заниматься этой чепухой». И часто вы проходили профилактику?

– Все зависит от качества брака. А к любым видам профилактики я отношусь очень серьезно.

– И если женщина так же серьезно относится к этому?

– «Едина плоть», как известно, состоит из двух самостоятельных тел. Вот и весь ответ.

– А как у вас с содержанием «прикроватной тумбочки», где ваш герой хранил деньги?

– Я прилично зарабатываю. И мне друзья часто говорят: чего ты дергаешься, у тебя-то все в порядке. Я говорю: «Ребята, если писатель не будет дергаться по поводу того, что большая часть общества ничего не получила в результате реформ, то кто тогда будет?!» (Почти кричит.) Ведь в этом была функция русской литературы. Почему, например, филолог должен заниматься «купи-продай»! На Западе только 10 % населения занимается бизнесом, а остальные получают неунизительную для существования зарплату и делают любимое дело. А нам пытаются навязать, что если ты не можешь прокормить семью работой учителя, то иди на панель или езжай за шмотками в Турцию. И тогда ты будешь героем нашего времени. Только за одно это о нынешних политиках даже самые хладнокровные историки будут писать с омерзением!

– Что должен сказать читатель, чтобы вы поняли, что надо писать еще?

– Я читательским вниманием не обделен. Раньше, когда мои первые вещи публиковались в «Юности», ко мне приходили мешки писем. Поскольку я еще и телевизионный человек, то иногда и узнают. У меня такая мечта – написать книги, которые будут перечитываться. И для меня самая высокая похвала, когда говорят, что мои книги повышают настроение, люди их часто снимают с полки, чтобы прогнать грусть, например, с помощью «Парижской любви Кости Гуманкова».

– Были ли какие-то интересные отзывы по поводу «Козленка…»?

– У меня был интересный отзыв от моей семнадцатилетней дочери Алины. Она к моему творчеству скептически всегда относилась, а «Козленок в молоке» ей понравился. Так вот она говорит: «Вещь смешная, но у тебя очень много эротических сцен». Мне кажется, что все эротические сцены – функциональные. Хотя иногда хочется написать красивый эротический роман.

– То есть хочется что-то светлое, о любви?

– Да у меня все вещи о любви. В чем бредовость эротических фильмов? Ну не могут люди с утра до вечера заниматься только этим делом. Мне всегда интересно, как отношения между двумя людьми интегрированы в основную жизнь. Ведь любовь – это организм, который борется с окружающей средой, это мы с вами, которые ее вот так и вот так. (Делает движения, будто отжимает вещи после стирки.) А если я только буду писать: вот сегодня у них оргазм такой-то, а завтра такой-то яркости. Ну и что?! На пятой главе вы скажете: «Юр, напиши лучше о том, как они в магазин сходили, как его машина грязью обдала». В конце концов, как бы один оргазм ни отличался от другого, он либо есть, либо его нет!

– Думаю, на этой высокой ноте можно и закончить.

Мы смеемся и уходим из опустевшей редакции, где остаются уборщицы и охранники. На улице дождь, и в машине холодно.

«К элементам престижа я отношусь очень спокойно. У меня нет навязчивого желания разъезжать на лимузине. Писатель не имеет права себя вести, как эстрадная звезда. Он не может вести светскую жизнь, он всегда должен подглядывать из-за угла».

Завелся, машет руками, иногда с удивлением вспоминает о руле, и тогда мне приходится крепко держаться. «Ну просто все враги!» – кричит, возмущенно обгоняя обшарпанный «Москвич». И в очередной раз выезжает на любимые социально-политические темы.

«Парадокс заключается в том, что при советском режиме литература была большим нравственным корректором общества, чем сейчас, в демократическом обществе. А я веду на телевидении несколько передач, состою членом президиума «Клуба реалистов» и редактирую литературный альманах «Реалисты», подползал близко к политике. Я собирался написать роман о политике, мистический, многоплановый. Но сейчас опять отложил, что-то или кто-то говорит «подожди, еще посмотри». Правда, у меня никогда не было каши в голове. Я всегда говорил, что думать – мое ремесло. Меня еще в детском саду называли старичком, потому что я всегда все обдумывал. А сейчас мы живем в такое потрясающее время! Мы из социализма захреначили неизвестно куда, вчерашние члены Политбюро чуть ли не бомжами стали! Бомжи стали хозяевами жизни. Это просто находка для писателя! И если бы меня не пускали в Россию, я платил бы деньги, чтобы здесь жить!»

Нас обдал грязью пронесшийся мимо «Мерседес» и почти тут же остановил гаишник – Поляков пошел платить.

Милана БОГДАНОВА

«Московский комсомолец»,

22 декабря 1996 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.